Мои дети получат состояние графа П. Я знаю, все меня осудят, сочтут неблагодарной дочерью и бесчувственной матерью, но я слишком много выстрадала, и я уже не настолько молода, чтобы мнение света имело надо мной большую власть. Если в моем решении есть доля жестокости - виною этому ты, Адольф. Будь я способна обманывать себя на твой счет, я, возможно, согласилась бы на разлуку, горечь которой умерялась бы надеждой на сладостное, длительное соединение; но тебе было бы весьма не по вкусу полагать, что я довольна и спокойна, находясь в двухстах лье от тебя, в кругу своей семьи, посреди роскоши. Ты писал бы мне по этому поводу благоразумные письма, которые я заранее вижу перед собой:; они истерзали бы мое сердце; я не хочу подвергнуть себя этому. Я лишена отрады сказать себе, что, пожертвовав всей своей жизнью, сумела внушить тебе то чувство, которого достойна; но ведь ты принял эту жертву. Я уже достаточно страдаю от сухости твоего обращения и натянутости наших отношений; я покоряюсь этим страданиям, которые ты мне причиняешь, но не хочу сама навлечь на себя новые муки".
В голосе Элленоры и ее манере говорить было нечто горькое и резкое, свидетельствовавшее скорее о твердой решимости, нежели о глубоком или трогательном волнении. С некоторых пор она, прося меня о чем-нибудь, заранее проявляла раздражение, словно я уже отказал ей. Она распоряжалась моими поступками, но знала, что мой рассудок отвергает их. Ей хотелось проникнуть в святая святых моей мысли, чтобы сломить там глухое сопротивление, ожесточавшее ее против меня. Я стал говорить ей о моем положении, о воле отца, о моих собственных желаниях; наконец я вспылил. Элленора была непоколебима. Я пытался пробудить ее великодушие, как будто любовь не самое эгоистичное из всех чувств и поэтому, когда оно уязвлено, наименее великодушное. Я сделал нелепую попытку растрогать Элленору уверением, что буду чувствовать себя несчастным, если останусь возле нее; этим я только вывел ее из себя. Я обещал навестить ее в Польше, но в моих обещаниях, звучавших холодно и неискренне, она усмотрела лишь нетерпеливое желание расстаться с ней.
Первый год нашего пребывания в Кадене был на исходе, и ничто еще не изменилось в нашем положении. Когда Элленора замечала, что я мрачен или подавлен, она сначала огорчалась, затем оскорблялась и своими упреками вынуждала меня признаться в той усталости, которую мне хотелось скрыть. В свою очередь, когда Элленора казалась довольной, я раздражался, видя, что ей нравится положение, лишившее меня счастья, и я омрачал эту мимолетную радость колкостями, выдававшими мое душевное состояние. Так мы сперва поочередно нападали друг на друга косвенными намеками, затем укрывались за неопределенными уверениями и туманными оправданиями - и наконец возвращались к молчанию. Ибо каждый из нас слишком хорошо знал, что ему скажет другой, и мы молчали, чтобы не услышать этого. Случалось, что один из нас был готов уступить, но мы упускали благоприятную для нашего сближения минуту. Наши недоверчивые, уязвленные сердца уже не рвались друг к другу.
Я часто спрашивал себя, чего ради я пребываю в этом мучительном положении, и мысленно отвечал, что в случае, если я покину Элленору, она ведь последует за мной, и таким образом окажется, что я обрек ее на новую жертву. Наконец я сказал себе, что нужно в последний раз покориться ее воле, - она ничего уже не сможет требовать, после того как будет возвращена мною в свою семью. Я готов был предложить Элленоре сопровождать ее в Польшу, когда получилось известие, что ее отец скоропостижно умер. Он назначил ее своей единственной наследницей, но его завещанию противоречили более поздние письма, которыми грозили воспользоваться дальние родственники. Хотя Элленора почти не знала своего отца, она все же была сильно огорчена его смертью, - она упрекала себя в том, что оставила его в одиночестве. Вскоре она заявила, что повинен в этом я. "Ты отвратил меня, - так она сказала, - от исполнения священной обязанности. Теперь дело касается только моего имущества: я с еще большей легкостью пожертвую им ради тебя. Но, разумеется, я не поеду одна в страну, где встречу одних только врагов".
"Я и не помышлял, - ответил я, - отвратить тебя от исполнения твоего долга; признаюсь, я желал бы, чтобы ты соизволила подумать о том, что и для меня тягостно не исполнять своих обязанностей; мне не удалось добиться от тебя этого изъявления справедливости. Я сдаюсь, Элленора; твое благо одержало верх над всеми другими соображениями. Мы уедем вместе, когда тебе будет угодно".
Мы действительно отправились в Польшу. Путевые впечатления, новизна всего, усилия, которые оба мы делали над собой, - все это порою вновь создавало между нами подобие близости. Давняя наша привычка друг к другу и многообразные события, нами пережитые вместе, были причиной того, что каждое слово, едва ли не каждый жест пробуждали воспоминания, мгновенно возвращавшие нас к прошлому и вызывавшие невольное умиление; так молнии пронизывают мрак, но не рассеивают его. Мы как бы жили памятью сердца, достаточно могущественной, чтобы мысль о разрыве была горестной для нас, и слишком слабой, чтобы мы нашли счастье в длительном союзе. Я отдавался этим ощущениям, чтобы отдохнуть от обычной стесненности. Мне хотелось дать Элленоре доказательства нежности, которые могли бы ее удовлетворить; иногда я пытался снова говорить с ней на языке любви, но эти ощущения и этот язык походили на те чахлые бесцветные листья, унылые остатки былой растительности, что печально увядают на ветвях дерева, вырванного с корнем.
Глава седьмая
Приехав в Польшу, Элленора тотчас получила разрешение пользоваться доходами от поместий, которые родственники хотели у нее отсудить, но обязалась не распоряжаться этими поместьями до исхода тяжбы. Она поселилась в одном из них. Отец мой, который в своих письмах ко мне ни одного вопроса не затрагивал прямо, ограничился язвительными замечаниями по поводу моей поездки. "Вы уведомили меня, - писал он, - что не уедете. Вы пространно изложили мне все причины, по которым решили не ехать; именно поэтому я был твердо уверен, что вы поедете. Я могу только жалеть вас, видя, как при вашей независимой натуре вы всегда делаете то, чего не хотите. Впрочем, я не берусь судить о положении, недостаточно мне известном. До сих пор вы казались мне покровителем Элленоры, и с этой точки зрения в ваших поступках было некоторое благородство, возвышавшее вас, каков бы ни был предмет вашей привязанности. Теперь ваши отношения уже не те: не вы покровительствуете ей, а она покровительствует вам; вы живете у нее, вы - посторонний, которого она ввела в свою семью. Я не высказываю своего суждения о той роли, которую вы избрали, но она может иметь свои неудобства, и я хотел бы, насколько это в моих силах, смягчить их. Я пишу барону Т., нашему посланнику в той стране, где вы находитесь, и препоручаю вас его благоволению; не знаю, пожелаете ли вы воспользоваться моей рекомендацией; усмотрите в ней по крайней мере доказательство моего усердия и никак не покушение на ту независимость, которую вы всегда так успешно умели защищать против своего отца".
Я подавил в себе размышления, вызванные тоном этого письма. Поместье, где я жил с Элленорой, было расположено неподалеку от Варшавы; я поехал в этот город, к барону Т. Он принял меня дружески и стал расспрашивать о причинах моего пребывания в Польше, о моих планах; я отвечал с некоторым замешательством. После нескольких минут принужденного разговора он сказал мне: "Я буду говорить с вами откровенно. Мне известны побуждения, которые привели вас в эту страну; ваш отец сообщил мне их; скажу вам даже, что понимаю их; нет мужчины, который раз в жизни не метался бы между желанием порвать не приличествующую ему связь и боязнью огорчить женщину, которую он некогда любил. По недостатку опыта молодые люди сильно преувеличивают трудности такого положения, им приятно верить в истинность всех проявлений отчаяния, которые для пола слабого и своенравного служат заменой твердости и разума. Сердце страдает от этого, но самолюбие тешится, и зачастую человек, чистосердечно думающий, что он идет на заклание во имя горя, им причиненного, на самом деле приносит себя в жертву иллюзиям собственного тщеславия. Среди страстных женщин, столь многочисленных на земле, нет ни одной, которая не клялась бы, что умрет, если будет покинута, и ни одной, которая не осталась бы в живых и не утешилась". Я попытался прервать его. "Простите, мой юный друг, - сказал он мне, - если я говорю без обиняков; но все то хорошее, что я слыхал о вас, ваши незаурядные способности, мысль о поприще, на котором вам надлежит подвизаться, - все это налагает на меня обязанность ничего от вас не утаивать. Я читаю в вашей душе наперекор вам и лучше вас; вы уже не влюблены в женщину, которая властвует над вами и возит вас за собой; если бы вы еще любили ее, вы не пожаловали бы ко мне. Вы знали, что ваш отец написал мне; вам нетрудно было предвидеть, что именно я скажу вам; вы не досадовали, слыша из моих уст доводы, которые сами себе повторяете беспрестанно и всегда без пользы. Репутация Элленоры далеко не безупречна".
"Прекратите, прошу вас, - отвечал я, - этот бесплодный разговор. Несчастливые обстоятельства могли повлиять в свое время на Элленору; можно судить о ней неблагоприятно по обманчивым признакам, - но я знаю ее вот уже три года, и нет в мире души более возвышенной, характера более благородного, сердца более чистого и бескорыстного". - "Как вам будет угодно, - возразил он, - но все это оттенки, в которые мнение света не углубляется. Факты непреложны, они суть достояние всех. Препятствуя мне упоминать о них, думаете ли вы этим их уничтожить? Послушайте, - продолжал он, - в этом мире нужно знать, чего хочешь. Вы не женитесь на Элленоре?" - "Разумеется, нет! - воскликнул я. - Она сама никогда не желала этого". - "Что же вы намерены делать? Она на десять лет старше вас; вам теперь двадцать шесть. Еще лет десять вы будете печься о ней; она состарится. Вы дойдете до середины своего жизненного пути, не начав и не завершив ничего, что могло бы удовлетворить вас. Вами завладеет скука, ею завладеет досада; она с каждым днем вам будет менее мила, вы с каждым днем будете ей более необходимы; и при вашем знатном происхождении, огромном состоянии, выдающемся уме вы кончите тем, что будете прозябать в глухом уголке Польши, забытый друзьями, потерянный для славы, терзаемый женщиной, которая никогда не будет довольна вами, что бы вы ни делали. Прибавлю еще два слова, и не будем больше возвращаться к предмету, который вам неприятен. Вам открыты все пути - литература, военная и гражданская служба. Вы можете притязать на то, чтобы породниться с любым, самым знатным домом. Вы созданы, чтобы достичь всего; но помните - между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие - Элленора".
"Я счел своим долгом по отношению к вам, сударь, - так я начал, - выслушать вас молча; но я считаю также своим долгом по отношению к самому себе заявить вам, что вы отнюдь не поколебали меня. Никто, кроме меня, повторяю, не может судить об Элленоре; никто не может оценить в достаточной мере искренности и глубины ее чувств. Пока я ей буду необходим, я останусь возле нее. Никакой успех не утешит меня, если, покинутая мною, она станет несчастна; и если б даже мне пришлось ограничить свое поприще тем, чтобы служить ей опорой, утешать ее в печалях, окружать ее любовью и этим защищать от несправедливости света, ложно судящего о ней, - и то я полагал бы, что не напрасно прожил свою жизнь".
Я поднялся, досказывая эту тираду; но кто мог бы объяснить мне, по какой непоследовательности чувство, внушившее мне эти слова, угасло прежде, чем я договорил? Я решил возвратиться пешком, чтобы отдалить момент встречи с той самой Элленорой, которую только что защищал; я быстро прошел город: мне хотелось поскорее остаться одному.
Очутившись среди полей, я замедлил шаг; меня обступили тысячи мыслей. Роковые слова: "Между вами и успехом на любом поприще стоит одно неодолимое препятствие, и это препятствие - Элленора", - звучали у меня в ушах. Я мысленно с грустью окинул взором время, ушедшее без возврата: вспоминал надежды моей юности, веру в себя, некогда сулившую мне власть над будущим, похвалы, увенчавшие мои первые опыты, зарю известности, которая блеснула предо мной и погасла. Я мысленно твердил имена своих товарищей по занятиям, некогда вызывавших во мне горделивое презрение, а ныне, лишь благодаря упорному труду и размеренному образу жизни, далеко оставивших меня за собою на стезе успеха, уважения и славы; бездеятельность угнетала меня. Как скупцы представляют себе в сокровищах, ими нагромождаемых, все те блага, которые можно было бы купить на эти сокровища, так я видел в Элленоре источник моих бедствий - отказа моего от тех успехов, на которые я мог притязать. Я сожалел не о каком-либо определенном поприще: не испытав себя ни на одном, я сожалел о всех. Никогда не применив своих сил, я полагал их безмерными - и проклинал их; я досадовал, что природа не создала меня слабым и посредственным, - тогда мне по крайней мере не пришлось бы упрекать себя в том, что я добровольно впал в ничтожество. Всякая похвала, всякий лестный отзыв о моем уме или познаниях звучали для меня нестерпимой укоризной: мне чудилось, что я слышу, как восторгаются мускулами атлета, заключенного в оковы и брошенного в глубокую темницу. Когда я пытался вновь обрести силу духа, уверяя себя, что пора деятельности еще не миновала, образ Элленоры вставал предо мной, будто призрак, и снова бросал меня наземь; во мне вскипала ярость против нее, и по странному смешению чувств эта ярость нисколько не ослабляла ужаса, внушаемого мне мыслью, что я могу ее опечалить.
Душа моя, истомленная этими горькими чувствами, вдруг стала искать отдохновения в чувствах совершенно противоположных. Из нескольких слов, как бы случайно оброненных бароном Т. о возможности союза благостного и безмятежного, в моем воображении возник идеал подруги жизни. Я стал размышлять о покое, уважении, даже свободе, которые мне даровала бы такая судьба; ведь те узы, которые я влачил уже так давно, держали меня в зависимости во сто крат более тягостной, нежели та, которую наложил бы союз признанный и законный. Я воображал себе радость моего отца; мне страстно захотелось вернуться в мое отечество и занять в обществе равных мне людей то место, на которое я имел право; я представлял себе, как своей строгой, безупречной жизнью опровергну все суждения, вынесенные обо мне холодным, вздорным злословием, опровергну все те упреки, которыми меня осыпала Элленора. "Она беспрерывно, - говорил я себе, - обвиняет меня в том, что я жесток, неблагодарен, безжалостен. О! Если б небо даровало мне подругу, которую светские приличия позволили бы мне признать, которую отец мой, не краснея, мог бы назвать своей дочерью, я был бы еще несравненно более счастлив сознанием, что дарую ей счастье! Чувствительность, которую во мне отрицают, потому что она стеснена и оскорблена; чувствительность, обнаруживать которую мое сердце отказывается, потому что этого требуют повелительно, с раздражением и угрозами, - как сладостно мне было бы предаваться ей с любимым существом, спутником моим в жизни упорядоченной и внушающей уважение! Чего только я не сделал ради Элленоры! Ради нее я покинул родину и семью; ради нее опечалил сердце старика отца, который все еще тоскует в разлуке со мной; ради нее живу в этом краю, где так быстро, без славы, без чести и без радости, уходит от меня моя одинокая молодость: но все эти жертвы, принесенные без веления долга и без любви, не показывают ли, на что меня способны вдохновить любовь и долг? Если меня так страшит скорбь женщины, властвующей надо мной только своей скорбью, то как заботливо я ограждал бы от всякой печали, от всяких невзгод ту, которой я мог бы себя посвятить открыто, безраздельно, не терзаясь раскаянием! Как это меня преобразило бы! Как легко я избавился бы от желчности, которую теперь мне вменяют в тяжкую вину, потому что источник ее никому не ведом! Как был бы я признателен небу и благожелателен к людям!"
Так я говорил; глаза мои увлажнялись слезами; тысячи воспоминаний бурными потоками хлынули в мою душу; мои отношения с Элленорой сделали все эти воспоминания ненавистными для меня. Все, что напоминало мне о детстве, о тех местах, где протекли мои младенческие годы, о товарищах моих первых игр, о престарелых родственниках, расточавших мне первые знаки внимания, - все это ранило меня и причиняло боль; самые привлекательные образы, самые естественные желания я был вынужден отгонять от себя, словно преступные. Напротив, подруга, которую для меня внезапно создало воображение, гармонировала со всеми этими образами и освящала все эти желания; она приобщалась ко всем моим обязанностям, всем моим удовольствиям, всем моим вкусам; она соединяла мою жизнь в настоящем с той порой моей молодости, когда надежда открывала передо мной обширное будущее, - порой, от которой Элленора отделила меня как бы пропастью. Самые маловажные подробности, самые незначительные предметы ожили в моей памяти: я снова видел древний замок, где некогда обитал вместе с отцом, окрестные леса, реку, струящуюся у стен замка, горы, окаймлявшие небосклон. Все эти картины представлялись так явственно, так были исполнены жизни, что вызывали во мне трепет, едва переносимый; и мое воображение ставило рядом с ними юное, невинное существо, придававшее им прелесть, одушевлявшее меня надеждой. Весь поглощенный этими мечтами, я бродил среди полей; по-прежнему ни на что не решаясь, не говоря себе, что нужно порвать с Элленорой, лишь смутно и неясно представляя себе действительность, я пребывал в состоянии человека, удрученного печалью, во сне плененного чудесным видением и предчувствующего, что это видение вскоре исчезнет. Вдруг я увидел перед собой замок Элленоры, вблизи которого очутился, сам того не заметив; я остановился, я свернул на другую дорогу: я был счастлив, что отдалил минуту, когда снова услышу ее голос.