Янка принялась осматривать квартиру. Она шла пошатываясь. Колени у нее подгибались, точно она заново училась ходить. За четыре месяца тут ничего не изменилось, только пыли прибавилось на мебели да накрыли ковром рояль. Она подсела к инструменту, открыла крышку, но не решилась ударить по клавишам. В ярком блеске солнечного дня они вдруг показались ей оскаленными зубами черепа. Ее охватил необъяснимый страх; коснувшись клавишей, она боялась всколыхнуть прошлое и разбудить мучительные воспоминания. Сам вид фортепьяно напоминал ей о том, что здесь, в гостиной, объяснялся в любви Гжесикевич, здесь произошла ссора с отцом, который выгнал ее из дому. Озноб пробежал по телу. Янка поспешно вернулась в свою комнату: у нее не хватило даже сил закрыть рояль. Она села у окна и стала смотреть на станцию.
Карась на маневровом паровозе подтягивал товарные вагоны, то и дело раздавался глухой стук буферов. Сверкоский, пройдя с собакой вдоль рельсов, остановился возле рабочих, менявших шпалы. Евреи слонялись по платформе, где лежали грудами мешки с зерном. Десятки мужицких телег стояли у вагонов с углем. Слышался скрежет железных лопат, скрип подвод и крики возчиков. Орловский, расхаживая по перрону в красной фуражке и белых перчатках, время от времени поглядывал на Янку.
Жизнь вокруг текла своим чередом - тихо и однообразно. Янка видела, что люди двигаются здесь, словно во сне. Никто не спешит, не толкается, не опережает другого. Напряжение сил, беспрерывный шум, возня, суета, острая изнуряющая борьба за первенство - все это здесь отсутствует. Люди чувствуют неглубоко, а мыслят лишь настолько, насколько это требуется для обычного растительного образа жизни, для удовлетворения нужд первой необходимости. У всех есть что-то общее с этим огромным лесом, с обнаженной землей, серой, унылой, замирающей, лишенной красок лета. Янка ощущала в людях первобытную силу, ту самую силу, которая заключена в массивных, развесистых, порыжелых от осени дубах, высившихся по другую сторону станции; ту же печальную покорность неведения, что и в огромных березах, белевших среди темных елей; точно так же эти люди начинали говорить и неожиданно умолкали, как лес, который неизвестно почему вдруг заколышется, расшумится, заропщет и так же неизвестно почему внезапно умолкнет в раздумье.
Янка ходила по комнате и думала об этой тихой жизни, отданной труду и домашним обязанностям, о жизни тел и мускулов, движущихся в ярме ежедневных забот. Она содрогнулась. Нет, она не может так жить: медленно, без протеста приближаться к смерти, размениваться на мелкие дела, мелкие мысли, крутиться, как белка, в гладком, хорошо отшлифованном, но таком мучительно тесном колесе.
- Только бы как можно скорее поправиться, - повторяла она, но не могла еще принять решения, не знала, что сделать с собой после выздоровления; она понимала лишь одно: здесь она не останется. За обедом у Янки не было уже прежнего оживления.
- Тропинки в лесу размокли? - спросила она Янову.
- Утром я ходила за рыжиками - так совсем сухо было.
- Что, рыжики есть? - И Янка потянула ноздрями, чувствуя запах грибов.
Янова принесла полную корзину рыжиков и показала Янке. Орловский беспокойно вертелся по комнате; ему хотелось что-то сказать, и лишь после обеда, уже перед уходом, он обратился к кухарке:
- Янова, скажи барышне, чтоб оделась потеплее, если пойдет в лес, а я пришлю пана Бабинского: одной ей будет трудно, устанет.
Он спустился вниз, в канцелярию, и попросил Стася составить компанию его дочери. В душе он злился: ему страшно хотелось самому пойти с ней, повести ее под руку, но ни за что на свете он сам не предложил бы ей этого. Чтобы сорвать на ком-нибудь злобу, он вышел на крыльцо, которое подметал Рох, и принялся кричать:
- Растяпа! Держишь метлу, как перо. Слышишь, что говорю? Все листья остаются! Кто так метет?
- Э… нет, пап начальник! Все будет убрано, чисто убрано, как в хате, - спокойно ответил Рох, продолжая свое занятие.
Орловский собрался уже уходить, как вдруг до его слуха донесся топот копыт. Он прикрыл глаза рукой - слепило солнце. Он радостно улыбнулся, узнав выскочившую из леса буланую лошадь с белым хвостом и гривой и сидевшего на ней всадника.
- Рох, подержи-ка пану помещику коня! - крикнул он, когда молодой Гжесикевич остановился у крыльца.
Они поздоровались, крепко пожав друг другу руки.
- Пан Анджей, зайдите ко мне на минутку. Я не приглашаю наверх, так как… - Он запнулся, прикусил кончик бороды и махнул рукой.
- Как здоровье панны Янины? - спросил Гжесикевич, входя в канцелярию.
- Хорошо, настолько хорошо, что сегодня она даже решила немного пройтись.
- О! - воскликнул Анджей. Его светло-голубые глаза смотрели серьезно. Он о чем-то задумался и стал покручивать небольшие русые усы.
- Значит, совершенно здорова? - спросил он минуту спустя.
- Вполне. Вчера был доктор и сказал, что она здорова. Разве мало этих трех недель, постоянной тревоги за ее жизнь?
Он говорил с какой-то нарочитой жестокостью, возбужденно.
- Я уже давно нахожусь между жизнью и смертью, - тихо проговорил Анджей с едва заметным оттенком боли, и лицо его побледнело; но вскоре глаза его засветились прежней энергией и упорством.
- Ну, что у вас там слышно? Копаете картошку?
- Кончаем, через неделю собираюсь везти на винокуренный завод.
- Родители здоровы? Отца вашего я что-то давно не видел.
- Мама здорова, отец тоже здоров, конечно, здоров! - И он рассмеялся. - Не хочу отнимать у вас время. Надеюсь, вы не откажетесь передать от меня поклон панне Янине? - закончил он еле слышно.
Орловский глянул на него, пожал руку и сказал:
- Хорошо, хорошо. А маме целуйте от меня ручки.
Они вышли на улицу, Гжесикевич сел на лошадь и ускакал. Орловский долго смотрел ему вслед на его широкую наклоненную спину.
- Жаль. Парень, как дуб, - сказал он вслух. - Жаль! Если бы Янка захотела… Может, теперь все уладится и она согласится. - Он вернулся в канцелярию и задумался.
Следом за ним вошел Сверкоский, уселся на диванчик, согнулся, как обычно, вдвое и стал шарить глазами по комнате.
- Я пришел посоветоваться, - начал он, пряча пальцы в рукава.
- Я вас слушаю.
Сверкоский принялся подробно излагать дело, которое намеревался предпринять: он хочет взять на себя доставку трехсот саженей строительного булыжника и рассчитывает заработать на этом деле в течение двух лет около трех тысяч рублей. Развивая свои проекты, он весь преобразился: глаза светились от жадности, губы дрожали. Он обрисовал свое предприятие в самых радужных красках.
- Что я могу вам посоветовать? Берите! - сказал Орловский.
- Надо несколько тысяч рублей - тогда дело пойдет, а у меня столько нет. Вот и подумал я - затем, собственно, и пришел: почему бы нам вместе не взяться за это предприятие? Тридцать процентов от вложенного капитала будут обеспечены.
- Боже мой, зачем мне это? Правда, у меня есть около двадцати тысяч в процентных бумагах и в ипотеке, но я не гонюсь за большими процентами, хватит и того, что я получаю.
- Четыре, пять, самое большое шесть процентов, но ведь это смешно, тем более теперь, когда можно получить тридцать. Если бы у меня был такой капитал, то, ручаюсь вам, в короткое время я удвоил, утроил бы его: вложил бы в предприятие, и пусть он увеличивается, превращается в десятки тысяч, в сотни, миллионы, пусть плывет, как большая река, вбирает по пути все, что можно вобрать, пусть разрастается…
- Или пусть летит ко всем чертям. Это тоже бывает, - прервал его Орловский.
Сверкоский ответил не сразу: его ослепили его собственные проекты, и потому отказ Орловского отрезвил и больно задел его; ему стало жаль, что мечты могут не осуществиться.
Он посмотрел на Орловского с нескрываемой злобой и ненавистью.
- Вы виделись с этим хамом? - прошептал он угрюмо.
- С каким хамом?
- Ну, с Гжесиком, - пояснил он не без язвительности.
- Я виделся с паном Гжесикевичем.
- Какой он там пан Гжесикевич! Просто Гжесик, сын корчмаря, - об этом все знают.
- Хорошо! Зачем вы напоминаете об этом? - спросил уже резко Орловский.
- Я думал, вы не знаете, хотел по-дружески предостеречь.
- Благодарю, честное слово, благодарю, но я прекрасно обойдусь без ваших предостережений, - ответил с раздражением Орловский.
- Только так говорится - обойдусь, а на самом деле выглядит все иначе. Люди подлы, они только ищут случая провести за нос таких, как вы. Гжесикам необходимо скрыть свое происхождение. Хо! Хо! Он разыгрывает теперь роль шляхтича, вельможного пана! Тьфу, хамье! - с ненавистью бросил Сверкоский и брезгливо сплюнул.
- Пан Сверкоский, право же, увольте, не желаю больше слушать.
- Хорошо; Амис, домой!
Сверкоский поднялся. Его треугольное волчье лицо покрылось кирпичным румянцем, голова тряслась от сдерживаемого волнения, длинные, худые, узловатые, похожие на когти пальцы нервно скользнули по полушубку.
- Значит, вы не хотите стать моим компаньоном? - спросил он уже в дверях.
- Благодарю, занимайтесь этим делом сами, скорее разбогатеете, - бросил Орловский с насмешкой.
- Смеетесь надо мной?
- Нет, пан Сверкоский, я вам желаю от всего сердца как можно скорее разбогатеть.
Не ответив, Сверкоский вышел, важно выпятил грудь и поднял сжатый кулак.
- Подожди, подожди, - прошипел он, - когда-нибудь ты у меня запляшешь! Еще поклонишься в ножки Сверкоскому, поклонишься! - И он торопливо зашагал домой.
В первой, почти пустой комнате, где, кроме сколоченного из неотесанных досок топчана, стола и скамейки, никакой обстановки не было, он переоделся, набросил на себя старую дорожную шинель вместо халата и надел туфли. В таком виде он и направился в гостиную, ключ от которой всегда носил при себе. Гостиная представляла резкий контраст с остальными комнатами: она была переполнена мебелью, очень дорогой, даже изысканной. Сверкоский открыл ставни и принялся распаковывать полученный вчера багаж. Это был небольшой дамский секретер с инкрустацией из перламутра - редкая вещица, уже попорченная и покрытая плесенью сырых складов. Он смотрел на него с восхищением: ему удалось приобрести эту вещь по дешевке в одном из магазинов старой мебели.
- Франек, чаю! - крикнул он на кухню и зашлепал туфлями, переделанными из поношенных штиблет. Он любовался каждой вещью, заботливо трогал рукой красное дерево, гладил бархатную обивку, смотрелся в большие, покрытые паутиной зеркала (Франеку было запрещено не только убирать, но даже и заглядывать в эту сокровищницу), закутывал голову в пыльные шелковые портьеры, висящие на дверях, присаживался на потертую оттоманку, обитую вишневым с желтыми полосами бархатом, терся об него щеками томным движением кота, щурился от удовольствия, вытягивался, оглядывал надменным взглядом комнату и шептал: "Мое, мое!".
- Франек, чаю! - И он пил стакан за стаканом, курил одну папиросу за другой, все больше и больше погружаясь в свои мечты. Свернувшись клубком на оттоманке, как Амис, который лежал на другом конце ее, и окруженный клубами дыма, в котором блестели фосфорическим светом его желтоватые волчьи глаза, он дал волю своим страстям. Он забыл о повседневных заботах, сбросил с себя привычную маску, оставил где-то далеко Сверкоского, презирающего всех: и добрых за их доброту; и богатых за их богатство; и бедных за их нищету; и красивых за их красоту; и благородных за их, как он считал, глупость; и мудрых за их мудрость, над которой он смеялся и которую ненавидел за то, что она указывала людям более высокие цели в жизни, чем деньги. Исчез Сверкоский - ненасытный, беспокойный, честолюбивый, алчный, - и осталась лишь его душа, которая достигла всего и наслаждалась достигнутым. Он мысленно ходил по роскошным салонам, видел себя богатым и знатным, и на его тонких губах играла улыбка; расплываясь по лицу, она проникала в сердце сладким чувством самодовольства и радости. Его низкий, выпуклый, изрезанный глубокими морщинами лоб идиота был окружен зеленоватым ореолом. Он вынул из бумажника штук сорок лотерейных билетов разных стран, разложил перед собой и загляделся на длинную вереницу цифр, сулившую ему крупную сумму выигрышей.
- Двести тысяч рублей! - говорил он восторженно, развертывая билет внутреннего займа.
- Двести тысяч рублей! - он весь изгибался; сладкие звуки ласкали сердце.
- Триста тысяч марок! - казалось, сулила ему розовая облигация гамбургской лотереи.
- Двести тысяч марок! - пело в душе при взгляде на голубоватый саксонский билет.
- Сто тысяч флоринов! - гремел красный венгерский.
- Полмиллиона франков! - раздавался внушительный голос лиловой бумаги с гербом Французской республики.
- Миллионы, миллионы, миллионы! - шептал он, улыбаясь и уже чувствуя себя их владельцем, они выпрямляли его согнутую от алчности спину; он поднимал голову все выше и дышал тяжело, как бы втягивая сладкий, раздражающий запах денег, чтобы впитать его, почувствовать в своей крови.
- Мил-ли-оны, мои мил-ли-оны! - десятки раз скандировал он с упорством кретина, ослепленного воображаемым богатством.
- Мои! - И он не помнил уже ничего: не помнил, что живет в нужде, питается впроголодь - одним хлебом, картофелем и чаем, что обманывает людей и себя, посвящает иллюзиям всю свою жизнь, а выигрышей все нет и нет, и что он не раз готов был умереть от отчаяния. Но сейчас он забыл об этом: в тайниках его души горела неугасимая вера в исполнение бредовых мечтаний…
Орловский пошел наверх; он был взбешен пренебрежительным отзывом о Гжесикевиче: "Хам! Гжесик! Сын корчмаря! - думал он, твердя в негодовании слова Сверкоского. - Да, но порядочный человек, образованный, добрый, богатый. Какое им дело? Кого это касается?" Он долго не мог успокоиться, потом стал думать - почему Сверкоский так сказал? Какая ему выгода? Вдруг неожиданная мысль мелькнула в голове: "Видимо, мечтает о Янке, грызет ревность к Анджею, понимаю, понимаю. Дорогой мой друг, слишком ты мал для Орловской, слишком мал", - сказал он, приоткрыл в кухню дверь и крикнул:
- Янова, передайте барышне, что Анджей Гжесикевич велел кланяться!
- Пан Станислав! - обратился он к Бабинскому, входя в канцелярию, - моя дочь вас уже ждет.
- Я готов; надеюсь, вы представите меня: не имею чести быть лично знакомым с уважаемой панной Яниной, - ответил торжественно Стась, натягивая перчатки.
Орловский повел его наверх, представил Янке и, не взглянув на дочь, вышел.
- Я с нетерпением ждал вашего выздоровления; мне очень хотелось попросить у вас какую-нибудь книгу, - говорил Стась. - Здесь ужасная скука, мои варшавские приятели просто диву даются, как я тут живу.
- Вы недавно в Буковце?
- Три месяца! - ответил Стась с таким отчаянием, что Янка рассмеялась; он показался ей и симпатичным и трогательным со своими розовыми, как у девушки, щеками и почти детской застенчивостью, очень забавной при его бороде, высоком росте и широких плечах. Он производил впечатление мальчика, загримированного под мужчину.
- Идемте, я покажу вам, что Буковец, хоть он и скучен, все же по-своему привлекателен.
При выходе он подал ей руку и так сильно покраснел при этом, что вынужден был отвернуться, - его стесняло, что Янка может заметить это. Вел он ее очень осторожно; ноги Янку не слушались.
- Пап Бабинский, будьте внимательны! - крикнул им вслед Орловский.
- Пойдем в лес?
- Да, вы его, конечно, уже немного знаете?
- Нет, я был там только раз и заблудился, да и мама говорит - в лес теперь ходить вредно: слишком сыро, можно простудиться и схватить лихорадку.
- Вам-то, пожалуй, нечего за себя бояться, - заметила Янка, окинув его взглядом.
- О нет, нужно следить за собой и быть всегда осторожным, мама пишет - надо беречься: одна болезнь обыкновенно вызывает другую. - И он принялся подробно рассказывать о лекарственных средствах: о том, как растирать тело камфарой от усталости, как укутывать фланелью. Он говорил это со всей присущей ему наивностью, но так серьезно, что Янка едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.
- У вас добрая мама, - коротко ответила она, когда он кончил.
- О, другой такой нет на свете! - И он снова приводил тысячи доказательств трогательной заботливости его матери. Несмотря на робость, которая была видна в его голубых глазах, в движениях и в улыбке, он говорил и говорил без умолку.
Янка не отвечала, даже не слушала. Не опираясь больше на его руку, она шла лесной тропинкой по мягкому, едва обсохшему песку. Лес укрывал их могучими ветвями, сквозь которые проглядывали клочки бледного неба, да скользили золотые солнечные лучи, озарявшие пожелтевший мох и засохшие, витые рыжеватые папоротники. Сухие шишки, висевшие на елях, словно веретена, падали им под ноги, плюхались в ямы, наполненные стоячей водой, в которой отражалось солнце. Над ручьями склонялись ольхи, тут же рядом осины трепетали своими серебристо-белыми листьями, несмотря на тишину и спокойствие. В воздухе стоял запах древесной смолы, прелых листьев, коры и мокрой земли.
Янка задумчиво смотрела на величественный бор, столь хорошо ей знакомый. Всюду она находила старых приятелей: большую гору, поблескивающую бурым песчаником своих уступов; крутой известковый скат, по которому взбирались, подобно вытянутым когтям, цепкие побеги ежевики, вековые сосны, посвечивающие издали красноватой корой - настоящие янтарные колонны с рыжеватым отливом; ручейки сочились из-под корней, словно блестящие шелковые нити; а вот полянки с болотцами посредине - все она узнавала. Не раз думала она об этом лесе в Варшаве. Теперь он был рядом, как она того страстно желала, но сейчас чувствовала - здесь ей чего-то недостает; она уже не восторгалась природой, смотрела на все равнодушно, не ощущая больше никакой связи между собой и этими чащами - немыми, наполовину обнаженными, пронизанными холодом, готовыми погрузиться в зимнюю спячку.
Янка и Стасик ходили около часа. Бабинский смолк, а Янка с горьким чувством бродила по этому лесу. Она перестала понимать его, как прежде. Он уже ничего не говорил ей, не волновал.
- Вернемся: от свежего воздуха я словно опьянела.
- Пойдемте, к тому же, признаюсь вам, я не надел галош и, кажется, схватил насморк.
- Как вы проводите вечера? - спросила Янка только для того, чтобы сказать что-то.
- Если не иду на службу, то сижу дома и читаю, а когда читать нечего, захожу к Залеским послушать музыку.
- Я их не знаю; они, верно, недавно в Буковце?
- Три месяца. Мы приехали сюда одновременно.
- Пани Залеская, видимо, играет целыми днями: я постоянно слышу музыку.
- По шесть часов в день. Трудится очень много, к тому же на редкость мила, - добавил Стась с жаром и смутился: Янка улыбнулась. - Итак, я могу рассчитывать на вашу любезность в отношении книг?
- Приходите завтра, выберем, если найдется что-нибудь. - Янка поблагодарила Стася и пошла домой. Не успела она снять пальто, как Янова принесла ей письмо.
- От той пани, что все играет, - пояснила она.