- Боже милостивый! - ахнула тетушка Санни, - слова-то какие, сразу видно, богопротивная книга. Даже и не выговоришь. Мало нам пагубы на ферме! Лучший баран-меринос околел неизвестно от чего. Комолая корова двух мертвых телят принесла, на овец парша напала, а тут еще засуха… Не хватало только этой книги, чтобы навлечь на нас гнев господень! Нет уж, мне еще на конфирмации пастор не велел читать ничего, кроме Священного писания да молитвенника, а все другое - от лукавого. Сама не читала, читать не стану и другим закажу! - заявила она, гордая сознанием непоколебимой своей добродетели.
Вальдо понял, что судьба книги решена, и с мрачным видом отвернулся, собираясь уйти.
- Слушай, что тебе говорят! - завопила тетушка Санни. - Вот она, твоя дьявольская полити-голлачи-гомини! Получай! - Она целила ему в голову, но промахнулась, книга лишь слегка чиркнула его по лицу и тяжело упала у ног.
- Ступай, - кричала она, - иди, бубни себе поднос. Сам с собой человек разговаривает! Первая примета, что с сатаной стакнулся. Ступай, расскажи ему. Ну ступай же, беги!
Но мальчик не ускорил и не замедлил шага, шел, точно и не слышал ее, и скоро скрылся за углом сарая.
И прежде и после этого летнего дня случалось, что людям в голову швыряли книги, и делали это ручки более нежные и белые, чем у фермерши. Но только добивались ли хоть когда-нибудь этим желаемого результата? Мы страдаем, и все, ради чего страдаем, становится нам вдвое дороже. "Мы это выстрадали, - говорим мы, - и пережитые нами муки навсегда остаются в сердце".
Бонапарт Бленкинс подобрал книгу; во время падения она лишилась переплета, и принес ее тетушке Санни. Та как раз подкладывала дрова в печь. Бонапарт постучал пальцем по книге и кивком показал на огонь. Тетушка Санни поняла его без слов и, взяв у него книгу, засунула ее в дальний угол, где пожарче. "Политическая экономия" затлелась, потом вспыхнула ярким пламенем и перестала существовать, сгорев, подобно сонму бедных сожженных еретиков.
Бонапарт Бленкинс осклабился и, желая в полной мере насладиться зрелищем, уткнулся чуть не в самую дверцу; он даже опалил себе белые брови. Затем он осведомился, нет ли на чердаке еще книг.
Когда ему сказали, что есть, он показал знаками, что неплохо бы, мол, принести целую охапку и подбросить в печь. Но тут тетушка Санни заколебалась. Покойный англичанин завещал все свои личные пожитки дочери. Бонапарту Бленкинсу легко говорить - сожгите. Ему терять нечего. А вот у нее нет ни малейшего желания испытывать провидение.
Она решительно замотала головой: нет. Новый управляющий был неприятно удивлен таким ответом, но тут же нашелся и предложил: пусть ключ от чердака отныне хранится у него, чтобы никто не мог забраться туда без его ведома. На это тетушка Санни охотно согласилась, и, совершенно довольные друг другом, они отправились за ключом.
Глава XII…И кусает
Бонапарт Бленкинс ехал верхом на серой кобыле. В тот день он совершал объезд фермы - частью для укрепления здоровья, частью для поддержания своей репутации управляющего. Серая кобыла плелась шагом, не обращая внимания на хлыст, которым он постукивал ее по ушам, предаваясь своим мыслям. А думал он вот что:
"Нет, Бон, дружочек, и не мечтай делать предложения! Ты завещание бери в расчет. А коли раньше чем через четыре года свататься к ней нельзя, так зачем предложение делать? Ухаживай, обхаживай, но подавать чрезмерных надежд, ни-ни. Ибо, - Бонапарт с глубокомысленным видом приложил палец к носу, - женщинам только повод дай, вмиг к рукам приберут! Упаси бог их обнадеживать. А уж здесь я…"
Тут Бонапарт осадил лошадь и замер. Он был совсем близко от дома. У свинарника стояла Эмм в обществе незнакомой особы женского пола. Перегнувшись через стенку, незнакомка разглядывала поросят. С тех пор, как Бонапарт Бленкинс появился на ферме, еще ни один человек не заезжал к ним в гости, и теперь он с интересом рассматривал новое лицо. Это была девушка лет пятнадцати, этакая коротышка, весом, однако, не менее ста пятидесяти фунтов, со вздернутым, пуговкой, носом и колыхавшимися, как желе, щеками - чертами лица и комплекцией вылитая тетушка Санни, вот только глаза у нее были сонные, без искорки и добродушные. На ней было ярко-зеленое ситцевое платье, в ушах - медные кольца, на шее - стеклянные бусы. Посасывая палец, она не отрываясь смотрела на поросят.
- Я вижу, у нас гости. Кто это? - спросил Бонапарт, когда зашел в дом и принялся стоя отхлебывать кофе из поданной ему чашки.
- Да ведь это моя племянница, - сказала тетушка Санни, и готтентотка перевела. - Единственная дочь моего единственного брата Пауля. Лакомый кусочек, - прибавила она. - У отца в зеленом сундуке под кроватью одной наличностью две тысячи фунтов, да ферма, да овец пять тысяч, а сколько там коз да лошадей - один господь знает. Среди зимы по десять дойных коров держат. Вот женихи и слетаются, как мухи на мед… Говорит, до весны непременно замуж выйдет, за кого только - решиться не может. Ну точь-в-точь как я в ее годы, - продолжала тетушка Санни, - от молодых людей отбою не было. Ну, мое от меня не уйдет. Только скажи, что прошел, мол, срок мне вдоветь после моего англичанина, - толпами повалят.
Тетушка Санни красноречиво ухмыльнулась, но тут же посерьезнела, видя, что Бонапарт Бленкинс собирается уходить.
- Куда это вы?
- Я? Гм-м, я должен осмотреть краали… К ужину вернусь, - ответил Бонапарт Бленкинс и, едва завернув за угол, чуть не бегом пустился к себе. Вскоре он стоял перед зеркальцем в своей лучшей белой рубашке с оборочками и брился. Побрившись, он надел свои праздничные штаны и густо напомадил остатки кудрей на затылке, что, однако же, к его досаде, не скрыло седины. Больше всего приводил его в отчаяние лиловый нос. Бонапарт Бленкинс потер двумя пальцами штукатурку и попробовал его припудрить, но вышло еще хуже. Пришлось стереть слой побелки. Потом он долго изучал в зеркальце свои глаза. Да, их уголки немного опущены, и кажется, будто они косят. Но зато какой цвет! Чистая голубизна. Он надел свой новый сюртук, подхватил тросточку и, весьма довольный собой, явился к ужину.
- Тетя, - сказала в тот вечер Трана, когда они с тетушкой Санни лежали на необъятно большой деревянной, кровати, - отчего этот англичанин все вздыхал, глядя на меня? Посмотрит и - вздохнет. Посмотрит - и вздохнет.
Тетушка Санни уже задремала было, но при этих словах встрепенулась; сон сразу слетел с нее.
- Ха! Да все оттого, что ты на меня похожа. Этот человек влюблен в меня без памяти. Я ему третьего дня заметила - так, между прочим, - что, пока Эмм не исполнится шестнадцать, мне нельзя идти замуж, не то я лишусь всех овец, завещанных мне ее отцом. А он мне ответил: Иаков, мол, семь лет спину гнул да еще семь за жену свою отслужил… Ну, конечно же, это он меня имел в виду, - прибавила тетушка Санни с достоинством. - Но пусть не воображает, что я брошусь ему на шею; ему еще придется хорошенько попросить меня, и не единожды.
- О! - только и сказала Трана; она отнюдь не отличалась живостью ума и разговорчивостью. Однако спустя некоторое время она все-таки сказала:
- Пройти мимо не может, чтобы не задеть!
- Сама небось на глаза лезешь.
- Тетя, - молвила Трана чуть погодя, - ну и урод же он!
- Да нет же! Просто мы не привыкли к большеносым мужчинам. А у них там, он говорит, у всех такие носы, и чем красней у человека нос, тем даже больше ему уважения. А он, видишь ли, родственник королевы Виктории, - рассказывала тетушка Санни, воодушевляясь, - ему даже губернаторы и епископы не чета. А когда умрет тетка, она у него водянкой больна, у него станет денег скупить все фермы у нас в округе.
- О! - сказала Трана. - Тогда, конечно, другое дело.
- Да, - подтвердила тетушка Санни, - и ему всего сорок один год, хотя он и выглядит на шестьдесят. А что у него волос нет, так тут не его вина. Вчера он доподлинно объяснил, как он лишился своих кудрей.
И тетушка Санни рассказала, как восемнадцати лет от роду Бонапарт Бленкинс ухаживал за прелестной юной леди; ненавистный соперник, завидуя его пышным золотистым кудрям, прислал ему банку помады; несчастный намазал на ночь волосы, а утром увидел, что вся подушка усыпана золотыми локонами; кинувшись к зеркалу, он обнаружил на своей голове большую, сверкающую лысину. Остатки волос стали серебряно-белыми, и юная леди вышла замуж за соперника.
- И если б не милосердие божие да не чтение псалмов, он наложил бы на себя руки. Он говорит, что ему очень даже просто на это решиться, коли он полюбит, а женщина откажет.
- Спокойной ночи, - сказала Трана, и скоро обе уснули.
Все на ферме погрузились в сон. Тусклый свет пробивался лишь из оконца пристройки. Вальдо сидел у горящего очага, погруженный в свои грустные думы. Ночь уже близилась к концу, а он все сидел, время от времени машинально подбрасывая в огонь сухие лепешки коровьего навоза; они вспыхивали ярким пламенем, а затем превращались в груду пылающих углей; все это отражалось в его глазах, и он все думал, думал, думал. Наконец, когда огонь разгорелся так, что стало светло как днем, Вальдо вдруг поднялся и медленно подошел к свисавшему с потолочной балки ремню из воловьей кожи. Сняв его с гвоздя, он сделал на конце петлю и намотал ремень на руку.
- Мои, мои! По праву принадлежат мне, - пробормотал он и затем чуть громче произнес: - А если я упаду и разобьюсь, тем лучше!
Он открыл дверь и вышел в звездную ночь.
Вальдо шел, опустив голову, а над ним ослепительно сияло южное небо, каждый кусочек которого, пусть даже с ладонь величиной, усеян дюжинами холодных серебряных точек, и где Млечный Путь тянется широкой полосой серебристого инея. Он миновал дверь, за которой лежал Бонапарт Бленкинс в грезах о Тране и ее движимом и недвижимом имуществе, остановился у стремянки и стал подниматься по ней. Затем он забрался на крышу. Крыша оказалась старая, трухлявая, алебастр, которым она была промазана, крошился у него под ногами. Он ступал, словно по земле, всей тяжестью ступни, - нисколько не заботясь о своей безопасности. Тем лучше, если он упадет.
Пройдя всю крышу, Вальдо опустился на колени почти у самого конька и прикрепил ремень к печной трубе. Слуховое оконце было прямо под ним. Свободным концом ремня он обвязался вокруг пояса, и теперь было проще простого спуститься, открыть окно, просунув руку в одно из выбитых стекол, залезть внутрь, набрать охапку книг и тем же путем - обратно! Они сожгли одну книгу - у него их будет двадцать. Все против него - он будет против всех. Никто не хочет прийти ему на помощь - он сам за себя постоит.
Вальдо откинул с хмурого лба пряди влажных от пота волос и подставил под ночной ветерок разгоряченное лицо. И только тогда увидел царственное небо у себя над головой. Он встал на колени. На него взирали сверху мириады пронзительных глаз. В них светилась скрытая насмешка:
"Сколько ожесточения, сколько злости, сколько гнева в тебе, бедный человечек!"
Ему стало стыдно. Он сел на конек крыши и стал смотреть на них.
"Сколько ожесточения, сколько злости, сколько гнева!"
И тут словно чья-то ледяная рука коснулась его лба, пульсировавшего каждой жилкой, звезды помутились и стали расплываться у него в глазах. Тетушка Санни и сожженная книга, Бонапарт Бленкинс и сломанная машинка, ящик на чердаке и сам он, - каким незначительным показалось ему все это, - даже могила вон там, за выгонами.
Эти безмятежно сияющие звезды - какое множество таких же, как его, жизней видели они, жизней, которые яростно отстаивали себя, но, едва вспыхнув, угасали? А они, древние звезды, все льют свой свет, они вечны.
"Сколько ожесточения, сколько гнева, бедный человек!" - повторяли они.
Вальдо выронил конец ремня, и, сложив руки на коленях, стал смотреть на звезды.
"Мы видели землю еще юной, - говорили звезды. - Видели, как на ее поверхности появлялись маленькие твари, молились, любили, плакали, и рыдали, и исчезали с лица земли. А мы вечны, как неизведанная тайна!"
Подперев голову руками, он смотрел на небо. Яркие звезды закатились и взошли новые, а он все сидел.
Наконец он поднялся и отвязал ремень от трубы.
Книги? Что ему до них? Страстное желание завладеть ими прошло, умерло в нем. Эти люди не хотят отдать ему книги - ну и пусть. Не в этом суть. Зачем ненавидеть, противиться, бороться? Пускай все вершится по воле судьбы.
Вальдо снова намотал ремень на руку через локоть и пошел по коньку крыши обратно.
Тогда-то Бонапарт Бленкинс - он только что перестал грезить о Тране и повернулся на другой бок, готовясь уснуть снова, - и услышал, как кто-то спускается по лестнице. Первым его побуждением было закрыться одеялом с головой и закричать. Однако, вспомнив, что дверь заперта изнутри и окно тоже на задвижке, он высунул голову из-под одеяла и прислушался, ловя каждый звук. Кто бы он ни был, этот злоумышленник, сюда-то ему не проникнуть. Придя к такому выводу, Бонапарт Бленкинс совсем осмелел, слез с кровати, подкрался на цыпочках к двери и приложил глаз к замочной скважине. Ничего не разглядев, он поспешил к окну и прижался лицом к стеклу. Мимо скользнула человеческая тень.
Вальдо даже не старался ступать тихо, и шарканье его тяжелых вельсконов, когда он шел по мощеному двору, Бонапарт Бленкинс отчетливо слышал даже через закрытое окно. Управляющий слушал до тех пор, пока шаги не удалились и не замерли за углом сарая. Тогда он почувствовал, что у него озябли ноги, и торопливо юркнул под одеяло.
- Что вы держите на чердаке? - поинтересовался Бонапарт на следующий вечер, ткнув пальцем на потолок и поясняя свой вопрос известными ему голландскими словами. Служанку тетушка Санни отпустила, и переводить его речь было некому.
- Кожи и мыло, - отвечала тетушка Санни, - пустые бутылки, ящики, мешки.
- А провизию - ну сахар, скажем? - Бонапарт Бленкинс показал сначала на сахарницу, а затем на потолок.
Тетушка Санни качнула головой.
- Только соль и сушеные персики.
- Персики?! - переспросил Бонапарт. - Закрой дверь, моя милочка. Закрой ее с той стороны, - крикнул он Эмм, оказавшейся в столовой. Перегнувшись всем телом через подлокотник и чуть не касаясь носом уха тетушки Санни, он показал жестами и мимикой, будто кладет что-то в рот. Видя, однако, что она ничего не понимает, он пояснил: - Вальдо, Вальдо. Ну Вальдо же, ам-ам! - и показал на потолок.
Только тогда тетушка Санни смутно уяснила себе, о чем речь. Для вящей убедительности он изобразил, будто лезет по лестнице, открывает дверь и что-то усердно жует, - проговорил: "Персики, персики, персики!" - и сделал вид, что спускается по лестнице.
Тут уж тетушка Санни, естественно, догадалась, что Вальдо был на чердаке и ел ее персики.
Чтобы объяснить, как он все это узнал, Бонапарт Бленкинс лег на софу и, плотно зажмурив глаза, произнес: "Ночь, ночь, ночь!" Затем он привстал, дико озираясь и внимательно вслушиваясь, вновь изобразил, как Вальдо спускается по стремянке, и поглядел на тетушку Санни. Ну, теперь-то она, конечно, поняла, как он подстерегал ночью вора!
- Вот дурак этот Вальдо, - сказала тетушка Санни, - их и не угрызешь, они, поди, твердые, как камень, и все червивые.
Не слушая ее, Бонапарт Бленкинс полез в карман брюк и вытащил из-под фалды сюртука аккуратно скатанную плетку из кожи носорога.
Он показал глазами на эту плетку, на входную дверь и подмигнул тетушке Санни.
- А? Позовем его? Вальдо, Вальдо-о-о, а?
Тетушка Санни кивнула и захихикала. Презабавно посмотреть, как мальчишке зададут трепку, хотя этих персиков ничуть не жаль. Когда служанка внесла лохань с водой для мытья ног, тетушка Санни послала ее за Вальдо. Бонапарт Бленкинс сложил плетку вдвое, спрятал ее в карман, приосанился и, напустив на себя важность, приготовился доказать, что он шутить не любит. Вальдо остановился в дверях и снял шляпу.
- Войди-ка, юноша, - сказал Бонапарт Бленкинс, - и закрой за собой дверь.
Вальдо вошел.
- Ничего страшного не случилось, дитя, - сказала тетушка Санни. - Сама была маленькой. Ну взял, так и признайся.
Бонапарт Бленкинс нашел это замечание несообразным с серьезностью драматического момента. Выпятив губы и взмахнув рукой, он торжественно провозгласил:
- Вальдо, меня без меры огорчает необходимость призывать тебя по такому прискорбному поводу, но долг не позволяет мне поступить иначе. Не стану утверждать, что искреннее и чистосердечное признание исключит необходимость наказания, хотя ты и можешь облегчить себе участь добровольным и смиренным покаянием. Вальдо, отвечай мне, как родному отцу: брал ли ты или не брал, ел ли ты или не ел персики на чердаке?
- Скажи, что брал, мальчик, - добродушно подсказывала тетушка Санни, ей вдруг стало жаль Вальдо. - Скажи, брал, и вся, мол, недолга. Тогда он побьет тебя не так сильно.
Мальчик медленно поднял глаза и уставился на нее отсутствующим взглядом, а потом вдруг краска залила ему лицо.
- Так тебе нечего сказать? - прорычал Бонапарт Бленкинс, на мгновенье утратив чувство собственного достоинства и манеры. - Тогда я скажу тебе, что, когда какой-нибудь юнец тратит три четверти часа, чтобы набрать соли в банку, а в три часа ночи рыскает по чердаку, - естественно предположить, что в голове у него завелась дурь. А если она там заводится, ее вышибают. - Бонапарт заглянул Вальдо в лицо и осклабился. Но тут же испугался, что эдак он испортит всю торжественность момента и сцена потеряет драматизм.
- Вальдо, - сказал он, - сию минуту и без всякой утайки признавайся, что ты ел персики.
Вальдо стоял белый как мел. Он смотрел себе под ноги, с упрямым видом сцепив пальцы рук.
- Ну-с, так намерен ты отвечать?
Вальдо метнул на него взгляд исподлобья и снова уставился себе под ноги.
- Что за бес в него вселился! - вскричала тетушка Санни. - Ну скажи, что брал - и все тут. Все дети одинаковы. Я постарше твоего была, а таскала у матушки bultongs из кладовой да всю вину сваливала на чернокожих ребятишек, не самой же подставлять спину под розги. Скажи: брал, мол.
Но Вальдо молчал.
- Полагаю, недолгое одиночное заключение пойдет ему на пользу, - сказал Бонапарт Бленкинс. - У тебя будет возможность, отрок, поразмыслить о том чудовищном грехе, каковым ты запятнал себя. Вспомни, что ты обязан оказывать повиновение тем, кто старше и умнее тебя и чей долг направлять тебя и учить уму-разуму.
С этими словами Бонапарт поднялся и снял с гвоздя на стене ключ от чулана.
- Ступай, мой мальчик, - сказал Бонапарт, указывая на дверь.
Идя вслед за Вальдо, он скривил рот, вытащил из кармана кончик плети и поиграл им.
Тетушке Санни было немного жаль Вальдо, но она не могла удержаться от смеха. Забавно смотреть, как кого-нибудь наказывают. Вреда от порки никакого. До свадьбы все заживет. Мало ли ее самое секли, и, слава богу, только на пользу пошло.
Зайдя в кухню, Бонапарт Бленкинс взял свечу со стола и велел мальчику идти вперед. Они подошли к чулану, небольшому каменному строению, примыкавшему к сараю, с низкой крышей и без окон. В одном углу был сложен кизяк, в другом стояла кофейная мельница, укрепленная на чурбаке фута в три высотой.