Этого мне было недостаточно. Я не смогла совладать с, кажется, беспричинным приливом любопытства и, в чем была, отправилась на улицу лично выяснить, что там стряслось. Наверное, это был не самый разумный поступок в моей жизни - папа пришел бы от него в ужас, однако я всегда изумляю папа. Ночью прошел дождь, а туфли, которые были на мне, не совсем подходили для топтания в грязи.
Я добралась до места.
- Что случилось? - спросила я.
Рабочий с мешком инструментов на плече ответил:
- Человеку плохо. Полицейский думает, он напился, но я-то вижу, что дела гораздо хуже.
- Не могли бы вы меня пропустить?
Собравшиеся вежливо расступились перед женщиной и позволили мне пройти в самый центр толпы.
В жидкой грязи на дороге навзничь лежал человек. Он так сильно испачкался, что поначалу было сложно определить, мужчина ли это. Он был без шляпы и босиком. Тело его частично скрывал длинный изорванный плащ. Без сомнения, эта изношенная, измаранная и отсыревшая тряпка являлась единственным его одеянием. Верзила-констебль придерживал его за плечи и смотрел так, словно не знал, что с ним следует делать. По-моему, он никак не мог понять, притворяется бедолага или нет.
Он говорил с ним, как с умственно отсталым ребенком:
- Давай, парень, так не пойдет!.. Просыпайся!.. Что с тобой?
Но тот все никак не мог прийти в себя и объясниться. Я взяла беднягу за руку - ледяную. У него, кажется, не было пульса. На простое опьянение это ничуть не походило.
- С ним что-то серьезное, офицер. Нужно немедленно оказать медицинскую помощь.
- Думаете, у него припадок, мисс?
- Врач сможет сказать вам это точнее, чем я. Я никак не прощупаю пульс. Не удивлюсь, если выяснится, что он…
С моих губ едва не сорвалось слово "мертв", когда незнакомец спас меня от прилюдной демонстрации моего невежества, высвободив свое запястье и усевшись в липкой жиже. Он вытянул перед собой руки, открыл глаза и прокричал громким, но ужасно хриплым голосом, как будто у него сильно болело горло:
- Пол Лессинхэм!
Я так сильно удивилась, что ноги подкосились и я опустилась в грязь. Я подумать не могла, что имя Пола - моего Пола! - слетит с губ подобного типа, да еще в такой ситуации. Стоило ему произнести это имя, как глаза его опять закрылись, он начал клониться назад и, по-видимому, потерял сознание; констебль вовремя успел схватить его за плечо, не дав удариться головой о землю.
Потом полицейский потряс его тело - без излишней нежности.
- Ну, парень, теперь понятно, что ты жив!.. Что все это значит?.. Да шевелись ты!
Оглянувшись, я обнаружила Питера у себя за спиной. Его, вероятно, потрясло необычное поведение хозяйки и он последовал за ней, желая оградить от неприятных неожиданностей. Я обратилась к нему:
- Питер, пошли кого-нибудь за доктором Коутсом, немедленно!
Доктор Коутс живет прямо за углом, а так как пробуждение пострадавшего заставило констебля сомневаться, впрямь ли случай столь серьезен, я подумала, что было бы неплохо без задержек выслушать профессиональное мнение о состоянии незнакомца.
Питер только собрался уходить, когда человек на дороге вновь пришел в сознание - то есть очнулся, ибо я была совсем не уверена, осознает ли он, что творится вокруг. Все было как в прошлый раз: незнакомец сел, вытянул вперед руки, неестественно широко распахнул глаза - по-прежнему казавшиеся незрячими! - по его телу пробежала судорога, и он истошно закричал, как может кричать человек перед лицом смертельного ужаса:
- Берегись, Пол Лессинхэм, берегись!
Этот вопль заставил меня собраться с духом. Здесь крылась какая-то тайна, и мне было необходимо сорвать с нее покров. Дважды произнес он имя Пола - и сделал это самым необычным образом! Я была обязана докопаться до сути, узнать, что связывает это безжизненное создание и Пола Лессинхэма. Должно быть, сама Судьба привела его к моему порогу, дабы я приняла нежданного гостя. Решение пришло мгновенно.
- Питер, поспеши за доктором Коутсом. - Питер передал распоряжение лакею, и тот со всех ног бросился исполнять его. - Офицер, я хочу, чтобы этого человека перенесли в дом моего отца… Не может ли кто-нибудь здесь помочь мне?
Желающих нашлось предостаточно. В холле я обратилась к Питеру:
- Папа уже спустился?
- Мистер Линдон просил передать, что вам лучше садиться за стол без него. Он приказал принести поднос с завтраком к нему наверх.
- Хорошо. - Я кивком указала на несчастного, которого в ту минуту вносили в дом. - Ничего не говорите ему об этом человеке, если он не спросит о нем сам. Ясно?
Питер поклонился. Он всегда - воплощенная деликатность. Ему известны мои причуды, и не его вина, если порой кое-какие рассказы о них доходят и до папа.
Врач пришел едва ли не сразу: незнакомца только успели уложить.
- Его бы помыть, - заметил доктор, стоило ему бросить взгляд на больного.
Это, конечно, было справедливо: никогда в жизни я не видела человека, столь остро нуждавшегося в воде и мыле. Затем Коутс приступил к обычному медицинскому осмотру; я не отходила от него ни на шаг. Насколько я поняла, пациент не подавал признаков жизни.
- Он умер?
- Скоро умрет, если его не покормят. Парень наголодался.
Врач спросил полицейского, известно ли что-либо об этом человеке.
Благоразумный констебль сумел уклониться от внятного ответа. Новость о том, что на улице лежит мертвец, с криком принес какой-то мальчишка. Полицейский последовал за ним и обнаружил незнакомца. Больше он ничего добавить не мог.
- Что с ним? - спросила я врача, когда констебль ушел.
- Понятия не имею… Может, каталепсия, а может, нет… Задайте этот вопрос позже, когда я сам разберусь.
Доктор Коутс всегда был немного резок - особенно, полагаю, когда говорил со мной. Помню, как-то он пообещал надрать мне уши. Когда я была маленькой, я считала это нормальным.
Поняв, что молчаливый гость ничего мне не расскажет и своих загадочных намеков на Пола не прояснит, я поднялась на второй этаж. Папа сразу сообщил мне, что страдает от сильнейшего приступа подагры. Однако он успел - с немалым удовольствием - поглотить изрядный завтрак, тогда как я все еще ходила натощак и посему выразила надежду, что болезнь не так серьезна, как ему кажется.
Я промолчала о том, кого нашла на улице, - иначе подагра папа не преминула бы усугубиться. Когда он в таком настроении, ее усиливает любой пустяк.
Глава 26. Отцовское "нет"
Пол потряс Палату общин одной из величайших своих речей, а я поссорилась с папа. К тому же едва не поругалась с Сиднеем.
Но последнее - пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, - будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, "предложил мне руку и сердце", у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой - и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки - что, в данных обстоятельствах, немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, - а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.
Вот с папа все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги - и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал - не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать - будто я того не знаю! - и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю - хотя нет, прекрасно знаю - что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее, я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.
Однако сегодня вечером все усложнилось.
Я, конечно, отправилась слушать речь Пола - и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней - весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол - и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало - явился папа. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папа решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.
Затем грянул бой.
Невозможно рассказать, каков мой папа в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папа точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.
- Я запрещаю… запрещаю тебе… - Когда папа старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение - мать уверения; если так, он заблуждается. - Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…
Тут посыпались ругательства.
Я молчала.
Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.
- Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?
- Да, папа, я слышу вас.
- Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь - из комнаты не выйдешь!
- Милый мой папа, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?
- Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!
- Вот что я вам, папа, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.
- К дьяволу подагру!
Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папа вновь понесло:
- Этот тип чудовищен, отвратителен… - и все в том же духе. - Нет более коварного побродяжки… - и так далее.
- И я приказываю тебе… я - Линдон, и я приказываю тебе! Я твой отец, и я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе никогда не разговаривать с… с таким… - череда беспомощных повторов, - опять, и… и… и я приказываю тебе даже не смотреть в его сторону!
- Послушайте, папа. Я пообещаю вам больше не разговаривать с Полом Лессинхэмом, если вы пообещаете мне больше не разговаривать с лордом Кантилевером… или не здороваться с ним, случись вам встретиться на улице.
Видели бы вы, как тут вспыхнул папа. Лорд Кантилевер - глава его партии. Ее августейший и, по-моему, наипочитаемейший вождь. Самый настоящий кумир моего папа. Не знаю, ставит ли он его на одну ступень с ангелами небесными, но если нет, то вряд ли намного ниже. Мое предложение прозвучало для него не менее возмутительно, чем его - для меня. Но, к несчастью, папа способен видеть только одну сторону вопроса - его собственную.
- Ты… ты смеешь сравнивать лорда Кантилевера с этим… этим… этим!..
- Я их не сравниваю. Даже не уверена, имею ли я что-то против лорда Кантилевера, то есть против него как человека. Но, конечно, у меня и мысли не было поставить в один ряд личность его масштаба с кем-то по-настоящему талантливым, таким, как Пол Лессинхэм. Это стало бы чересчур суровым испытанием для его светлости.
Я не смогла сдержаться - но оно того стоило. Весь остаток разговора папа невнятно чертыхался. Как это было печально.
Он изливал чаши гнева на Пола - отчего казался таким до боли жалким. Он грозил мне всяческими пытками и карами, заставляя немедленно пообещать держаться подальше от мистера Лессинхэма; конечно, он ничего от меня не добился. В отчаянии он поклялся отречься от меня - и далеко не только это. Какими обидными словами он называл меня - меня, своего единственного ребенка! Говорил, что по мне тюрьма плачет; не уверена, не думал ли он при этом о виселице. Наконец, с бурным потоком проклятий, он выгнал меня прочь из комнаты.
Глава 27. Ужас в ночи
Покинув папа - точнее, когда папа прогнал меня, - я прямиком направилась к бедолаге, подобранному мной на улице. Был поздний час, я устала и разволновалась, поэтому решила просто узнать, как он себя чувствует. Некоторым образом он казался мне звеном цепочки, связывающей меня с Полом, а в ту минуту такие связи были особенно дороги моему сердцу; потому я не могла пойти спать, его не проведав.
У двери меня встретила сиделка.
- Ну что, сестра, как там пациент?
Я довольно часто обращалась за услугами к этой пухлой, по-матерински заботливой женщине, и она уже не раз приглядывала за моими странными протеже. Она всплеснула руками.
- Сложно сказать. При мне он даже не шевельнулся.
- Совсем?.. Он все еще без сознания?
- По-моему, это что-то вроде транса: будто бы не дышит, пульс не могу прощупать, но доктор говорит, он жив. Ни с чем настолько странным я еще не сталкивалась.
Я прошла вглубь комнаты. Стоило мне это сделать, как человек в постели подал признаки жизни - вполне определенные. Сиделка поспешила к нему.
- Надо же, - воскликнула она, - шевелится!.. Наверное, услышал, как вы вошли!
Это не было пустым предположением: не исключаю, что действительно очнулся он именно поэтому. Я приблизилась к кровати, а он сел, совсем как утром на улице, и громко обратился к кому-то, словно представшему перед ним. Невозможно описать почти нечеловеческую муку в его голосе:
- Пол Лессинхэм!.. Берегись!.. Жук!
Понятия не имею, что все это означало. Невероятное воздействие его слов на мои нервы я могу объяснить по большей части тем, что этот крик звучал точно в бреду. Лишь только незнакомец умолк, душа моя исполнилась слепого ужаса. У меня внезапно задрожали колени. Мне почудилось, что где-то рядом притаилось невидимое, но страшнейшее зло.
А больной, договорив, как и утром, сразу впал в состояние оцепенения. Об этом мне сообщила склонившаяся над ним сиделка:
- Опять потерял сознание!.. Чудеса, да и только!.. По-моему, это не шутки. - По голосу сиделки было ясно, что она разделяет точку зрения, высказанную ранее констеблем: - Сердце не бьется. Посмотришь на него, решишь, что умер. Уверена лишь в одном, что-то с этим парнем нечисто. Не доводилось пока мне слышать, чтоб недуг такое с человеком творил.
Подняв взгляд, она увидела, как странно изменилось мое лицо, и это ее напугало:
- Ох, мисс Марджори, что такое!.. Вам плохо?!
Мне нездоровилось - даже хуже, но в то же время я не могла описать ей свое состояние. По какой-то необъяснимой причине язык меня не слушался:
- Я… я… я не очень хорошо себя чувствую, сестра, - заикалась я. - Мне… мне… мне, наверное, лучше пойти прилечь.
Говоря это, я заковыляла к двери, понимая, что сиделка не спускает с меня распахнутых от удивления глаз. Я вышла в коридор, и мне, сама не знаю отчего, показалось, что со мной комнату покинуло нечто; и теперь мы, оно и я, вместе стояли у порога. Это осознание его непосредственной близости так ошеломило, что я невольно вжалась в стену, словно ожидая удара.
Не помню, как мне удалось добраться до своей спальни. Там меня встретила Фаншетта.
На секунду ее присутствие принесло мне облегчение, пока я не поняла, с каким изумлением она на меня смотрит:
- Мадмуазель плохо себя чувствует?
- Нет, Фаншетта, я… я просто устала. Я разденусь сама, а ты можешь идти спать.
- Но если мадмуазель так утомлена, почему она не разрешает ей помочь?
Это прозвучало достаточно разумно - и с искренней заботой; вдобавок, надо заметить, что у Фаншетты было не меньше причин для усталости, чем у меня. Я замешкалась. Как мне хотелось броситься ей на шею и умолять не оставлять меня в одиночестве, однако, признаюсь честно, я устыдилась своего порыва. В глубине души я была убеждена, что внезапно овладевший мной страх совершенно беспричинен, и мне не хотелось выглядеть малодушной в глазах собственной горничной. Пока я медлила, в воздухе рядом со мной будто бы что-то пролетело, легко коснувшись моей щеки. Я схватила девушку за руку.
- Фаншетта!.. В комнате кто-то есть?
- Кто здесь может быть, мадмуазель?.. Что мадмуазель увидела?
Она встревожилась; впрочем, это было простительно. Фаншетта не отличается решительностью и вряд ли может при необходимости стать надежной подмогой. Если мне было суждено делать в тот вечер глупости, то я предпочла бы совершать их без зрителей. Итак, я отпустила ее:
- Ты меня не слышала? Я разденусь сама… иди спать.
Она ушла - довольно охотно.