Брала верх то одна, то другая.
Оттепель. И снова мороз. Из-под снега появились клочки черной, мокрой земли и вновь укрылись снегом.
Но уже видно было, что весна скоро осилит. Она неслась в запахе ветра, свободным, ласкающим лицо теплым дыханием. Слышалась в журчании воды, освобожденной от ледяного покрова. Уже струилась тысячами ринувшихся отовсюду ручейков. Уже поднималась на поверхность земли зеленой травой, острыми стебельками, мокрыми, помятыми озимями. По вечерам перекликалась голосами пролетавших вверху невидимых птиц.
Люди радовались, хотя, по правде сказать, баракам радоваться было нечему.
Ведь не для них расцветала весна голубыми цветочками у воды, майораном в садочке. Не им улыбалась она белизной грушевого цвета, розовой улыбкой яблонь в собственном саду. Не для них зеленела она и той густой порослью, что восходила на собственных полях.
Для бараков весна - это подготовка плугов, подкормка коней, починка борон, у которых за зиму выкрошился один, другой зуб. Для бараков весна - это посадка картофеля: целый день сгибать спину над вскопанными бороздами. Для бараков весна - это копка гряд под огород; полоть, мучительно всматриваясь в едва подымающуюся кудрявым леском зелень. Для бараков весна - это сев, тяжкий труд, это день, настающий прежде чем погаснут звезды, прежде чем они утонут в бездне неба. И ночь, настающая позже, чем темень. Для бараков весна - это крики управляющего, приказчика, беспрестанное ворчание помещицы, что не успеют, не сделают, не сумеют как следует. Барачная весна исходила потом. Въедалась черной грязью под ногти. Бессонницей, болью в пояснице, опухшими ногами расцветала барачная весна.
И все же было радостно выходить в поле, когда вставал седой рассвет, когда в прозрачной дали разгорался розовый свет дня. Когда деревья покрывались легкой зеленью и булькала, журчала, веселилась вода.
Быстро шла весна. Человек и оглянуться не успел. Она возвещала о себе торжествующей песней жаворонка, звеневшей высоко в небе; птичьими гнездышками в ольшанике, на ветках ясеня, на старой яблоне.
Приходилось торопиться. Чтобы урвать денек или хотя бы полдня, когда можно и на своем поработать. Свое не свое, а так уж назывался тот клочок земли, который помещица отводила батраку под картошку, под капусту или под полоску ржи.
Обработать этот клочок надо было во что бы то ни стало. Когда - это уж их батрацкое дело. Нужно было найти такой день, когда хоть ненадолго приутихнет помещичья работа. Найти узкую щель между усадебными работами и втиснуться в эту щель. Скорей, скорей обработать, засеять, что возможно. Чтобы на следующий день снова работать на помещика, как полагается батраку.
Всходило все в этом году без удержу. Земля обсохла сразу, потом пошли теплые проливные дожди. Жизнь пробивалась отовсюду мелкими листочками, стебельками, белыми росточками, которые крепли и зеленели, как только их пригревало солнце.
И надо всем этим несся птичий щебет, птичий говор и гомон - над лугами, над прудом, над дорогой, по рощам и опушкам. Веселое, крикливое птичье племя. Пока оно не свивало себе гнезд, пока не садилось на яйца. Лишь тогда немного утихало.
На всем чувствовалось дыхание весны - на полях, на лугах, на людях, в коровниках, в курятниках.
Мир менялся изо дня в день. Расцвели сады. И тотчас их белизна исчезла, словно ее ветром сдуло. Запахло сиренью в барском саду; целые орды ребятишек облепили решетки и поднимали кверху курносые носишки, чтобы хоть издали понюхать, как пахнут господские цветы. Но вскоре отцвела и сирень. Расцвело что-то новое и снова притягивало детские глаза.
В усадьбу от кленчанского барина приносили огромные букеты. Народ дивился, к чему бы это. Мало ли у барышни в саду своих цветов? Да хоть бы и в лугах столько всего расцвело, что на телеге не увезешь. А помещик в рабочую пору гоняет к барышне людей с букетами.
Но таков уж, видно, господский нрав. Нет того, чтобы, как полагается, сказать прямо, по-божески, прислать сватов, да и обвенчаться. Видно, барину надо было и тут как-то иначе поступать, чем простому мужику.
Магда видела барышниного помещика всего раз или два. Да и то издали, когда он на бричке или верхом приезжал в усадьбу. И она часто расспрашивала мужа, которого барышня особенно любила посылать с письмами:
- Какой он из себя?
- С двумя ногами, а промеж глаз нос, - буркнул он сердито, потому что ему было совестно и противно, что он должен бегать бог весть куда с этой барышниной любовью.
Магда вздохнула. Мужик - и мужик. Много он в этом понимает…
Любопытно ей было, как они милуются. Тут-то, в бараках, немного любви увидишь.
Суровая была жизнь. На спину обрушивался тяжелый день. Ночь была коротка, не давала отдыха.
В прежние времена, когда она еще не была за Кшисяком, Магде нравился Флориан Зеленок. Хотя девушки говорили, что он тонкий, словно жердь, а ей вот нравился. Глаза у него были большие, черные, а волосы светлые, как лен. Он пел тоненько, будто девушка, а смеялся, бывало, широко, во весь рот, все зубы видать.
Но Флориан Зеленок и не смотрел на Магду. Батрацкой дочери одна была дорога - идти за батрака. А у Флориана была в деревне Кася. Два морга земли и корову давали старики за ней в приданое, а перин, а подушек! Господи боже! Да и не диво - единственная дочка.
Потом оказалось, оно и лучше для Магды, что она вышла за своего Ясека. С Флорианом и так ничего бы не получилось, разве что ребенком бы наградил. А уж свою Касю он и колотил! И напивался чуть не каждую неделю. Когда была в тягости, пнул ее ногой в живот, так что она выкинула, и с той поры никак не могла в себя прийти. Высохла вся, как щепка. Флориан ее ни во что не ставил. Женатый человек, а на девок заглядывался.
Ясек - другое дело. Этот не обидит.
Большой радости от его любви не было, но не было и горя. Они не ссорились - справедливый был человек.
Но ей часто думалось о том, как это бывает у господ. Должно быть, совсем, совсем иначе.
И Магда надивиться не могла тому, что барин будто бы не очень-то пропадает из-за барышни. А уж до чего Магде нравились золотые волосы барышни. Да и вся она была тоненькая, беленькая, как стрекоза над прудом, когда солнце блеснет на ее крыльях.
Барин будто бы бегал за деревенскими девчатами. Это просто в голове не умещалось. Куда деревенским, пускай самым красивым, до барышни?
Как-то поздней весной, в воскресенье, Магде случилось вырваться в рощу за лугами. Там росла бузина, она хотела наломать и насушить ее, это хорошо и от кашля и от боли в груди.
Весенний день благоухал черемуховым цветом, шелестел зелеными листьями, расцветал мелкими цветочками над рвом, который вел отсюда на луг, журчал узенькой струйкой лазурной воды.
В кустах щебетали птицы. Тиу-тиу-тиууу, - и вдруг: ах! ах! ах! - словно они разговаривали или передразнивали друг друга.
День был теплый. Молодые листья берез шелестели на ветру. Время уже близилось к лету. Оно чувствовалось в теплых солнечных лучах, в темнеющих дубовых листьях, в кувшинчиках орликов, медленно раскрывавших свои бутоны.
И все же была еще весна. Тут и там попадались дикие фиалки, почти без запаха, выглядывавшие голубыми, словно лен, глазками. Птицы еще гомонились по-весеннему, а не пели степенно, по-летнему.
По другую сторону, где роща спускалась к зеленому оврагу, Магда знала, растет бузина.
Вот они, густые кусты, осыпанные кистями цветов. Самое время рвать. Они еще не совсем распустились, маленькие белые звездочки, еще не осыпанные желтой пыльцой.
От них шел неприятный, крепкий до головокружения запах.
Магда не торопилась. Она забралась в самую чащу бузины и медленно рвала, выбирая лучшие кисти в заткнутый за пояс передник.
Зеленые, полные сока ветки ломались легко, с треском.
"Сколько их", - радовалась Магда. Кусты цвели, как еще никогда на ее памяти, хотя она бывала здесь каждый год.
Она пригибала к себе ветки, те, что повыше, и вдруг замерла. Послышались голоса.
Барин с барышней приближались к ней по тропинке, вдоль которой росли мелкие зацветшие кусты дрока.
У Магды замерло сердце, она глядела, не отрывая глаз.
Они шли медленно. Барышня опустила глаза в землю. В руках у нее был стек, она машинально сбивала им сухие головки прошлогоднего репейника, торчавшие, будто скелеты, над свежей зеленью.
Наклоняясь к барышне, барин что-то оживленно говорил ей.
Лицо у него было гладкое, бритое, лишь над губой виднелись небольшие светлые усы. Высокий, ловкий. Темные, но не черные волосы были сбоку разделены ровным пробором. Глаза смеялись. А уж глаза-то, голубые, голубехонькие, как васильки во ржи.
У Магды даже дыхание перехватило. Осторожно, чтобы не зашелестеть веткой, она опустила руку. Спрятанная в чаще бузины, она могла без опаски глядеть на них, как они идут по тропинке, прямо на нее, не зная, что на них кто-то глядит.
Барышня подняла глаза.
И Магда увидела эти глаза, серые, затененные сеткой длинных ресниц. Не радостное было у барышни лицо. Лоб перерезала тонкая вертикальная морщинка.
А барин - тот смеялся. "Размахивал руками, видимо рассказывая что-то веселое. Понять она не могла - какие-то странные слова. Хотя говорили по-польски, это она разобрала.
Впрочем, ей и не интересно было, о чем они говорят. Хотелось только насмотреться на барина. Господи, до чего красивый! - дивилась Магда. Издали, когда она видела его подле усадьбы, он ей не таким показался.
И веселый. Он легко ступал в своих высоких сапогах, что-то толковал барышне.
Но та только покачала головой - нет, мол.
И он снова рассмеялся. Еще и еще. У Магды даже в горле защекотало от этого его смеха. Захотелось и самой засмеяться во весь голос, - так заразительно, от всего сердца смеялся барин.
Она во-время опомнилась. Испуганно прикрыла рот рукой. А те остановились. Прямо против Магды, так что она могла видеть их лица. Ясное, улыбающееся лицо барина и недовольное, хмурое - барышни.
Магде казалось, что если бы ей кто-нибудь хоть раз так улыбнулся - она бы носила в себе эту радость всю жизнь. Куда Флориану! Тот, против баринового смеха, просто ржал, как лошадь.
Теперь барин взял барышню за руку. И Магде вдруг стало стыдно, что она на них смотрит. Но теперь уж никак не уйти. Они бы заметили, поняли, что она уж долго здесь сидит. Она была спрятана в густом кусте бузины, и думать нечего, чтобы выскользнуть тихонько с другой стороны и лугами пробраться к баракам.
Пришлось смотреть. Она увидела, что барин снова что-то говорит барышне, но тихо. Вот она посмотрела ему прямо в глаза своими серыми глазами. Губы ее дрожали.
И барин, обняв ее рукой, поцеловал в эти дрожащие губы.
Барышня пошатнулась. Что-то тихо, быстро сказала.
Они повернули обратно. Снова остановились, но теперь уж Магде ничего не было слышно.
Так они поговорили довольно долго. Но барин уже не смеялся. Видно, рассердился на что-то. А потом вдруг сорвал с головы шапку, поклонился, повернулся на каблуках и ушел.
Магда помертвела. Барышня стояла на месте. Будто шевельнуться не могла.
Но вот она сделала шаг. Не за барином. Она пошла сторонкой вдоль рощи, - видно, в усадьбу.
Только теперь Магда подумала, как много времени она здесь провела, и бросилась бежать к дому. Обеими руками она поддерживала полный передник цветов и продиралась сквозь кустарник, который хватал ее за платье гибкими ветками. А ноги путались в папоротнике.
Ей удалось выскочить в луга на тропинку раньше барышни. Она совсем запыхалась и шла, чувствуя на спине взгляд серых глаз.
В лугах все золотилось от жабника. А в стороне, голубые, как бариновы глаза, низко, у самой земли, цвели незабудки. Густо, словно кто их посеял.
"Еще день-другой, и косить можно", - подумала Магда, прислушиваясь, как ее юбка шуршит, задевая высокую, сочную траву.
Она пошла медленнее. Как раз перед самой усадьбой ее обогнала барышня. Магда согнулась пополам в низком поклоне.
Но барышня и головой не кивнула. Может, она даже не видела Магды? Может, она видела только голубые, гневные бариновы глаза?
Магда вошла в каморку, достала из-за печки доску с вколоченными гвоздями и стала раскладывать на ней уже примятые, издающие резкий, неприятный запах зонтики цветов.
"Как же это? Из-за чего они поссорились?" - не могла она понять.
В избу вошел Кшисяк.
- Вот уж не придется тебе барышнины письма носить, - быстро сказала она. И не хотела, а сказала, точно ее толкнуло что-то.
- Откуда ты знаешь?
- Поссорились.
- Э, глупая! Кто тебе сказал? Они вечно ссорятся, а потом опять письма туда-сюда и опять мир. А потом опять бранятся.
Он презрительно сплюнул в угол.
Этого Магда никак не понимала. Она вынесла доску с бузиной за дверь и поставила ее у стены наклонно, к солнышку.
Потом взглянула на усадьбу. Но отсюда видны были только крыша и кусочек боковой стены.
Магда глубоко задумалась.
Как это у них вышло? Ей вспомнились голубые глаза барина и серые глаза барышни. И как они поцеловались! Как раз в это мгновение птица защелкала, будто радовалась.
Подивилась Магда. Видно, не радостна была эта господская любовь.
А ведь казалось - все так хорошо было сначала, когда они шли по тропинке. Барин смеялся, а его голубые глаза так и сияли.
IV
Антон был в городе на ярмарке. Привез оттуда новости.
Вечером все сидели в бараках и судачили. Война, говорят, будет…
- Не иначе как с французом…
- Да ведь дрались уже русские с французом. Только плохо это для француза кончилось. Может, теперь не станет?
- Это, должно быть, давно было. Может, француз теперь отомстить хочет.
- Русские сильней французов.
- Не то сильней, не то нет. Кто может знать?
- Милые вы мои, и охота людям воевать!
- Каким людям? Как погонят тебя в солдаты, так там уж не спросят, охота или нет. Приказ - и все.
- Так-то так…
Много судачил народ об этой войне. В сумерки велись длинные разговоры, обсуждали, кто сильнее. Припоминали турецкую войну и прежние войны, о которых в деревнях помнили смутно лишь самые древние старики.
Но вскоре все стало известно.
Желтый японец за русского царя принимался. Не здесь. В дальних краях, за Сибирью, на другом конце света.
- Дойдет он и сюда! Дойдет! - пророчествовала Тереска, всегда видевшая все в мрачном свете.
Люди покачивали головами. Никто наверное не знал, где это, далеко ли. Никто не знал, за морем или нет.
- Если за морем, так, может, и не дойдет. А если нет, так наверняка и нас захватит.
- Дурная. А корабли зачем? Захочет, так придет. Ему по морю, что нам по земле ходить.
- А войско как?
- На корабли посадит.
- Столько народу?
- А как же? Большущие корабли, трубы на них получше, чем в усадьбе. Под котлами топится, пар его и толкает. Сколько захочешь, перевезет.
- Боже великий! Чего только люди не выдумают! - вздыхали бабы.
- Не болтали бы лишнего, - рассердился Антон. - Накаркать не трудно. Пускай там русские с японцем дерутся, не наше это дело. Поколотят русских, пускай. А если японца побьют, так что он нам, брат или сват?
Так оно, конечно, и было. Говорилось ведь только так, к примеру. По правде сказать, никто не верил Терескиной болтовне, будто война придет аж сюда, в их деревню. Говорилось: война, но это никак в голове не укладывалось.
И все же война пришла в деревню.
Только не так, как думала Тереска.
По всей стране началось движение. Слышно было про такие вещи, о которых раньше никто и пикнуть не смел.
Появились в деревне разные люди. Заходили иной раз и в бараки. Чужие. Городские.
В усадьбе стало вроде как полегче. Не так приставал управляющий. Сама помещица показывалась редко.
Но уж самое удивительное произошло со стражниками.
Теперь они неохотно заглядывали в деревню. Не угрожали крестьянам, не так часто засиживались в лавчонке Йоськи. Притихли. Не лезли на глаза людям.
- Должно, колотят русских, если стражники так успокоились, - догадывались люди.
- Э, не только это. Колотить-то их колотят, да и другое кое-что делается.
Все навострили уши, но Антон больше ничего не сказал.
А что-то происходило. Доходили глухие тайные вести, передаваемые из уст в уста.
Из рук в руки переходили листки, напечатанные на тоненькой бумаге, часто пахнувшие еще свежей краской.
Заколочен досками был батрацкий мир. Отгорожен просторами полей, жестким законом батрацкого труда, ежедневной непосильной работой.
Но отголоски доносились и сюда.
Далеко-далеко, - пожалуй, полдня, а то и больше по чугунке ехать, - на шумной городской улице раздался выстрел.
Эхо этого выстрела донеслось сюда.
По улицам городов двигались шествия, но и здесь слышен был топот шагов.
Как-то иначе, просторнее, светлее стало в бараках. Как-то вдруг люди стали подумывать о том, что все может измениться. Ведь до сих пор казалось, что все дни от рождения до гробовой доски будут одинаковы, похожи друг на друга, как зерна четок, перебираемых в руках. Что накланяется человек, наработается, надорвется, натрудит руки, ноги на этом пути, который ведет из барака только на кладбище.
А теперь виделось иначе. Что не обязательно сегодня должно быть точь-в-точь, как вчера. Что завтра не обязательно будет то же, что и сегодня.
Удивлялся народ, неужели что-то переменится.
Не верил сперва.
Мрачно слушал Кшисяк, когда товарищ Мартин из города толковал ему об этом.
Не верилось, нет, не верилось в перемену. Известно. Мужицкая доля. Барачная судьба. Батрацкое счастье.
Кшисяк испытующе поглядывал на чужака, хотя Антон и поручился за него, - с давних пор, мол, его знает. И все же думалось. Что ему надо, этому человеку, чего он, взаправду, добивается?
Не по видимости. Не то, что он говорит. А вот что у него на душе? Какой ему интерес лезть сюда, сидеть у печки в Кшисяковой каморке, таскать бумажки, за которые еще в тюрьму попадешь, а то и на виселицу?
Хорошо говорил чужой. Но разговорами Кшисяка не обманешь.
Красиво говорил и ксендз с амвона, красиво говорила помещица, красиво сказать мог и управляющий, когда, бывало, выпьет немного.
Да не в этом дело.
Вот не верилось Кшисяку, что человек просто так, без всякой корысти сюда ходит. И он долго соображал, какую выгоду может этот чужой получить от того, что вот сидит в каморке, что говорит с ним, с Кшисяком, что натирает себе ноги на длинном пути из города, тащится к ним под дождем, в стужу, хотя, должно быть, имеет свой теплый угол, мог бы там сидеть.
Никто никогда к ним в бараки не приходил. Разве стражник с обыском, когда что-нибудь пропадет. Или управляющий, если кто на работу не выйдет, посмотреть - вправду ли болен, или только притворяется.
Всякий приходил по своему делу. По полицейскому делу, по помещичьему.
Но Мартину ничего не нужно было от Кшисяка. Он приносил доброе слово, заговаривал с Магдой, - и все тут. А когда говорил с Кшисяком, так даже красные пятна у него на лице загорались.