Бернт проболел всю зиму и в тот год не ловил рыбу. Лопарка ухаживала за ним. Люди говорили, что с той поры он временами выглядит странно. Он больше никогда не выходил в море; он стал его бояться.
Он женился на лопарке и переехал в Малинген, где построил себе дом и начал новую жизнь. Он и сейчас там живет, и дела у него идут хорошо.
А. М. БАРРИДЖ. ДЕТСКИЕ ИГРЫ
Все, кто знал Стивена Эвертона, дружно считали, что воспитание ребенка можно доверить кому угодно, только не ему. Тем не менее Монике повезло, что она попала в его руки; в противном случае она, вероятно, умерла бы с голода или оказалась в приюте для беспризорных детей.
У ее настоящего отца, поэта Себастьяна Трелфалла, было множество случайных приятелей. Его знала каждая собака в городе, и до тех пор, пока с ним не случился смертельный приступ белой горячки, он умудрялся создавать себе образ одного из самых интересных завсегдатаев "Кафе Ройял". Но люди обычно не торопятся брать на воспитание детей своих случайных знакомых, особенно если есть риск, что ребенок унаследовал изрядную долю родительских пороков.
О матери Моники не было известно практически ничего. Никто не мог сказать, жива она или мертва. Вероятно, она давным-давно оставила Трелфалла ради другого мужчины, который смог обеспечить ее регулярной едой.
Эвертон знал Трелфалла не лучше, чем сотни других, и не знал о существовании его дочери до тех пор, пока смерть ее отца не стала главной темой разговоров в литературных и артистических кругах. Люди лениво обсуждали, что станет с ребенком, и пока они это обсуждали, Эвертон просто забрал ее себе.
Открыв справочник "Кто есть кто", вы можете узнать дату рождения Эвертона, названия его альма-матер (Уинчестер-колледж и Модлин-колледж, Оксфорд), названия его книг и о его пристрастии к катанию на коньках и альпинизму; но это лишь поверхностные сведения о человеке.
В то время ему было под пятьдесят, а выглядел он на десять лет старше. Его внешность ничем особенным не выделялась: высокий, худощавый с нежным цветом лица, овальной формой головы, римским носом, голубыми глазами, которые спокойно смотрели из-за очков с толстыми линзами, и тонкими прямыми губами, плотно прилегающими к чуть выступающим зубам. В глаза бросался высокий открытый лоб, который переходил в обширную лысину. Остатки черных с проседью волос всегда были коротко подстрижены. Он казался одновременно сухим и вспыльчивым, чопорным и проницательным; этакий Шерлок Холмс с характером старой девы.
Он был известен как автор книг о переломных моментах истории. Тяжеловесные книги с длинными названиями, написанные ученым для ученых. Они принесли ему славу и немало денег. Денег, без которых он мог обойтись, так как получил в наследство скромное, но вполне приличное состояние. По существу он был хладнокровным человеком, холостяком с устоявшимися и умеренными привычками, педантом, любящим тишину и простые удобства.
Скорее всего никто так и не узнает, почему Эвертон решил взять на воспитание дочь человека, которого едва знал и которого не любил, не уважал. Он не любил детей и относился к людям скорее сардонического склада, нежели сентиментального. Осмелюсь предположить, что, как у всякого бездетного человека, у него были свои теории воспитания детей, и он хотел проверить их на практике. С уверенностью можно сказать только одно - детство Моники, которое и раньше было весьма необычным, теперь перешло от трагедии к гротеску.
Эвертон забрал Монику из многоквартирного дома в Блумсбери, хозяйка которого уже и не чаяла избавиться от ребенка. В свои восемь лет Моника успела набраться жизненного опыта. Она жила среди пьянства, нищеты и грязи; не знала ни одной игры и никогда не имела друзей; видела лишь темные стороны жизни и научилась у отца лишь мелким уловкам и хитростям. Она была угрюмая, замкнутая, некрасивая и бледная, эта никогда не знавшая детства девочка. Когда она говорила, а она старалась делать это как можно реже, ее голос звучал резко и грубо. Несчастное маленькое существо, которое жизнь лишила радости и красоты.
Она пошла с Эвертоном без вопросов и возражений. Словно забытый в камере хранения багаж, которому все равно, кто его владелец. Раньше она принадлежала своему отцу. Теперь, когда он нашел себе место получше, она была готова стать собственностью любого, кто пожелает предъявить на нее права. Эвертон принял ее со сдержанной добротой, в которой не было ни любви, ни жалости; она, в свою очередь, не испытывала к нему ни любви, ни благодарности и делала все, что от нее требовалось, словно наемная прислуга.
Эвертону не нравились современные дети, и он винил в этом современную школу. Может быть, поэтому он не отправил Монику учиться; а может быть, хотел посмотреть, как она справится с домашним образованием. Моника уже умела читать и писать и получила право пользоваться его огромной библиотекой, в которой можно было найти практически любые книги - от тяжеловесных томов на непонятные темы до современных бульварных романов, которыми увлекалась мисс Гриббин. Эвертон ничего не запрещал, не давал никаких советов, он просто наблюдал, как дерево растет само по себе без подрезания веток и заботы садовника.
Мисс Гриббин служила у Эвертона секретарем. Она принадлежала к тому типу плоскогрудых пожилых бесполых женщин с продолговатыми лицами, которые могут спокойно делить дом с холостяком, не опасаясь злых языков сплетников. К ее обязанностям теперь добавилось обучение Моники основам первоначальных знаний. Так, Моника узнала, что человек по имени Вильгельм Завоеватель высадился в Англии в 1066 году; но для того, чтобы узнать, каким человеком был этот Вильгельм, ей нужно было пойти в библиотеку и прочитать все противоречивые сведения о нем, собранные у разных историков. Мисс Гриббин сообщала ей только неопровержимые факты; остальное ей приходилось узнавать самой. В библиотеке ее окружали царство реальности и королевство фантазий, которые всегда ждали ее, зазывно приоткрыв дверь.
Моника любила читать. Чтение было практически единственным ее развлечением: поскольку Эвертон не знал других детей ее возраста, он относился к ней как к взрослому члену семьи. Она читала все - от переводов "Илиады" до сказок Андерсена, от Библии до слезливых дамских романов.
Несмотря на то, что Эвертон внимательно за ней наблюдал и засыпал ее невинными на первый взгляд вопросами, ему ни разу не удалось заглянуть ей в душу. Она никогда не рассказывала, какие мысли теснятся в ее голове, что она думает о странном мире, который окружает дом в Хэмпстеде, - мире богов, фей и демонов, мире, где сильные молчаливые мужчины занимаются любовью с сентиментальными молодыми женщинами. С обычными детьми ее объединяла лишь одна общая черта - скрытность; кроме того, Эвертон заметил, что она никогда не играет.
В отличие от большинства молодых животных она не испытывала естественной потребности в игре. Возможно, жизнь, которую она вела, пока был жив отец, убила в ней этот инстинкт. Многие одинокие дети сами придумывают себе игры и сочиняют всевозможные истории. Но Моника выглядела угрюмой, как запертый в клетке зверек, ей были чужды шалости и соблазны детства, она редко плакала, еще реже смеялась и передвигалась по дому спокойно и степенно, напоминая бесплотную тень. Время от времени Эвертон-экспериментатор чувствовал уколы совести, и ему становилось немного не по себе…
Когда Монике исполнилось двенадцать, Эвертон переехал из Хэмпстеда в уединенный дом в центре Суффолка, который не так давно получил в наследство. Высокий прямоугольный дом, выстроенный в стиле эпохи королевы Анны, стоял на холме, возвышаясь над болотистыми полями и березовыми рощами. От массивных стальных ворот до круглого газона и цветочных клумб перед домом шла небольшая дорожка, по бокам которой росли пушистые вечнозеленые ели. Позади дома раскинулся огромный сад, заросший сорняками и бархатцами. Комнаты были светлыми, с высокими потолками, но на доме лежала печать тоски, словно он был живым существом, которое никак не может избавиться от застарелой меланхолии.
Эвертон переехал сюда по ряду причин. Почти год он тщетно пытался сдать или продать его, а потом выяснилось, что гораздо проще избавиться от дома в Хэмпстеде. Вот тогда он и принял решение. В старом доме, расположенном в полутора километрах от богом забытой деревеньки в Суффолке, он найдет долгожданное уединение. Тем более что он беспокоился о своем здоровье - у него была слабая нервная система - и врач рекомендовал ему свежий воздух Восточной Англии.
Он ничуть не расстроился, когда увидел, что дом слишком велик для него. Он просто расставил мебель в том же количестве комнат, что и в Хэмпстеде, а остальные комнаты оставил пустыми. И штат прислуги, состоящий из трех домашних слуг и садовника, тоже не стал расширять. Его сопровождала мисс Гриббин, хотя теперь он вполне мог обходиться без нее; и вместе с ними переехала Моника, чтобы увидеть другую сторону жизни. Она отнеслась к переезду с тем же безразличным стоицизмом, который Эвертон отметил еще при первой их встрече.
В отношении Моники обязанности мисс Гриббин становились все менее и менее обременительными. На так называемые уроки теперь отводилось не больше получаса в день. Чем старше становилась Моника, тем проще ей было пополнять свое образование в обширной библиотеке. Моника и мисс Гриббин не испытывали друг к другу ни любви, ни симпатии и не пытались притворно проявлять эти чувства. Исполняя свой общий долг по отношению к Эвертону, они относились с почтением друг к другу. На этом их отношения заканчивались.
Эвертону и мисс Гриббин дом понравился с первого взгляда. Он как нельзя лучше подходил этим двум темпераментам, столь похожим в своем стремлении к покою и уединению. Когда Монику спросили, нравится ли ей дом, она просто ответила "Да", и в ее голосе слышалось полнейшее безразличие.
Все трое вели здесь тот же образ жизни, что и в Хэмпстеде. Однако Моника начала постепенно, очень медленно меняться. В ней происходили едва заметные, почти неуловимые изменения, и прошло несколько недель, прежде чем Эвертон и мисс Гриббин обратили на них внимание. Эвертон впервые заметил необычное поведение Моники ранней весной ближе к вечеру.
Он искал в библиотеке одну из своих книг - "Падение Английской республики" - и не найдя ее, отправился на поиски мисс Гриббин, но у подножия длинной дубовой лестницы встретил Монику. Он вскользь спросил ее о книге, она жизнерадостно вскинула голову и ответила с непривычной улыбкой:
- Да, я ее читала. Наверное, оставила в классной комнате. Пойду посмотрю.
Она произнесла необычно длинную речь, но в тот момент Эвертон не обратил на это внимания. Его заинтересовало нечто другое.
- Где ты ее оставила? - строго спросил он.
- В классной комнате, - повторила она.
- Я не знаю никакой классной комнаты, - холодно произнес Эвертон. Он терпеть не мог, когда кто-то неправильно называл вещи, даже если речь шла всего лишь о комнате. - Мисс Гриббин занимается с тобой либо в библиотеке, либо в столовой. Если ты имеешь в виду одну из этих комнат, будь добра, называй ее правильно.
Моника покачала головой.
- Нет, я говорю о классной комнате - большой пустой комнате рядом с библиотекой. Это она так называется.
Эвертон знал эту комнату. Она выходила окнами на север и казалась более темной и мрачной, чем остальные комнаты в доме. Иногда он задавал себе вопрос, почему Моника предпочитает проводить столько времени в комнате, где нет никакой мебели, где можно сидеть лишь на голом полу или на подоконнике; и в очередной раз приходил к выводу, что она не такая, как все.
- Кто ее так называет? - настаивал он.
- Это просто ее название, - с улыбкой ответила Моника.
Она побежала наверх и вскоре вернулась с книгой, которую протянула ему с новой улыбкой. Теперь он смотрел на нее с удивлением. Видеть, как она бежит, было странно и приятно. Обычно, выполняя просьбу, она передвигалась тяжелой и неуклюжей походкой. А тут всего лишь за одну минуту она улыбнулась уже два или три раза! Внезапно он осознал, что в последнее время она выглядит более жизнерадостной, более счастливой, чем когда-либо в Хэмпстеде.
- Почему ты стала называть эту комнату классной? - спросил он, забирая у нее книгу.
- Она и есть классная комната, - упорствовала девочка, ставя ударение на глаголе и тем самым пытаясь уклониться от ответа.
Больше он ничего от нее не добился. Дальнейшие расспросы привели лишь к тому, что она перестала улыбаться, а бледное некрасивое личико превратилось в бесстрастную маску. Он понял, что давить на нее бесполезно, однако этот случай возбудил его любопытство. Расспросив мисс Гриббин и служанку, он выяснил, что никто в доме не называл пустое помещение рядом с библиотекой классной комнатой.
Значит, Моника сама придумала ей название. Но почему? Она ведь так далека от школы и классных комнат. Выходит, в ее маленькой головке зашевелился росток воображения. Эвертону стало интересно. Он чувствовал себя врачом, который обнаружил необычный симптом у пациента.
- Моника стала более живой и веселой, чем прежде, - заметил он в разговоре с мисс Гриббин.
- Да, - согласилась секретарша. - Я тоже это заметила. Она учится играть.
- Играть? На пианино?
- Нет, нет. Играть в детские игры. Вы никогда не слышали, как она поет и танцует?
Эвертон покачал головой и заинтересовался еще больше.
- Нет, не слышал. Вероятно, ей кажется неуместным… э-э-э… веселиться в моем присутствии.
- Я слышу ее голос в той пустой комнате, которую она упорно называет классной комнатой. Она замолкает, когда слышит мои шаги. Разумеется, я никоим образом не вмешиваюсь в ее занятия, но мне бы не хотелось, чтобы она разговаривала сама с собой. Мне не нравятся люди, имеющие такую привычку. Чувствуешь себя как-то… неуютно.
- Я и не знал, что она разговаривает сама с собой, - медленно произнес Эвертон.
- О да, она ведет довольно длинные беседы. Я не слышала, о чем она говорит, но иногда создается впечатление, что она общается с друзьями.
- В той самой комнате?
- Да, - кивнула мисс Гриббин.
Эвертон посмотрел на секретаршу с задумчивой улыбкой.
- Детское развитие - необычайно интересное явление. Я рад, что Монике здесь хорошо. Думаю, нам всем здесь хорошо.
Последнюю фразу он произнес с сомнением в голосе, и мисс Гриббин согласилась с ним таким же неуверенным тоном. Дело в том, что в последнее время он стал сомневаться в благотворном влиянии переезда из Хэмпстеда на его здоровье. Первые пару недель смена климата пошла на пользу его нервам, но сейчас состояние ухудшилось. Нервы начинали шалить, разыгрывалось воображение, наполняя мозг смутными искаженными видениями. Временами, когда он засиживался допоздна, - он привык работать по ночам, поддерживая себя крепким кофе, - у него появлялись удручающие признаки нервного расстройства, которые не поддавались никакому анализу. Бороться с ними было невозможно, и в результате он неизменно отправлялся спать с чувством поражения.
В ту ночь он испытал одно из таких ставших привычными ощущений.
Около полуночи он почувствовал, как на него накатывает ощущение дискомфорта, которое - пришлось признаться себе - можно классифицировать как страх. Он работал в небольшой комнате, примыкающей к гостиной, в которой устроил себе кабинет. Ощущение подкрадывалось незаметно. Поначалу он даже не обратил на него внимания. Оно всегда накапливалось постепенно, придавливая его, приближаясь к нему шаг за шагом.
Сначала его угнетала тишина в доме. Он чувствовал ее все острее и острее, пока она не превратилась в нечто осязаемое, в тюрьму, окружившую его высокими прочными стенами.
Первое время скрип пера помогал ослабить напряжение. Он писал, потом зачеркивал слова, лишь бы слышать этот успокаивающий звук. Но вскоре он лишился и этого утешения - ему казалось, что любой громкий звук привлекает к нему внимание. Да, верно. За ним наблюдали.
Эвертон сидел очень тихо, ручка застыла в сантиметре от исписанного листа бумаги. Это ощущение было ему знакомо. За ним наблюдают. Кто? Из какого угла комнаты?
Он растянул дрожащие губы в улыбке. "Я просто смешон", - сказал он себе; в следующую минуту он обреченно подумал, что человек не способен спорить со своими нервами. По опыту он знал, что лучшее лекарство - хоть и временное - это сон. Однако он продолжал сидеть, решив получше разобраться в себе, дождаться, когда неясные видения обретут некую форму.
Воображение подсказывало ему, что за ним наблюдают, и, хотя он считал это плодом своего воображения, ему все равно было страшно. Учащенный стук сердца о ребра оповестил о подступившем страхе. Но он сидел неподвижно, пытаясь угадать, в какую часть комнаты фантазия поместила этих воображаемых "наблюдателей", - дело в том, что он чувствовал на себе взгляд не одной пары глаз.
Поначалу эксперимент провалился. Застывшая поза, контроль над собой сдерживали его мозговую активность. Вскоре он это понял и ослабил напряжение, стремясь предоставить мозгу полную свободу, которой добиваются гипнотизеры или люди, экспериментирующие с телепатией.
Почти в то же мгновение он подумал о двери. Она притягивала его мысленный взгляд так же, как намагниченный север притягивает стрелку компаса. В своем воображении он увидел дверь. Она была приоткрыта, и в проеме толпились лица. Что за лица, он понять не мог. Просто лица, дальше его воображение не распространялось. Но он чувствовал робость этих шпионов; чувствовал, что они боятся его не меньше, чем он их; что они исчезнут, стоит ему только повернуться и посмотреть на них.
Дверь находилась у него за спиной. Он резко повернул голову и искоса взглянул на нее.
Даже если все это ему только привиделось, воображение не совсем его обмануло. Дверь оказалась приоткрытой, хотя он мог поклясться, что, войдя в комнату, закрыл ее за собой. В проеме никого не было. Только темнота, плотная темнота заполняла пространство между полом и притолокой. И хотя он ничего не увидел, ему показалось, будто что-то исчезает у него на глазах, возникло смутное ощущение чьей-то бесшумной беготни, напоминающей плеск форели в прозрачной неглубокой реке.
Эвертон встал, потянулся и потер уставшие глаза. "Нужно идти спать", - сказал он себе. Эти нервные приступы и так доставляют ему массу беспокойства; а уж поощрять их было настоящим безумием.
Но когда он поднимался по лестнице, его не оставляло ощущение, что он по-прежнему не один. Тихие, робкие, готовые при повороте его головы слиться с темными стенами, они шли следом за ним, взявшись за руки, беззвучно перешептываясь и наблюдая за ним с испуганным любопытством… детей.
Эвертона навестил викарий. Его звали Парслоу, и он являл собой типичного бедного деревенского пастора - высокий, суровый, потрепанный жизнью человек лет сорока пяти, измученный вечной проблемой, как прокормить семью на мизерное жалование.
Эвертон принял его учтиво, но холодно, как бы подчеркивая, что не имеет ничего общего со своим посетителем - Парслоу заметно расстроился из-за того, что новоприбывшие не ходят в церковь и не проявляют интереса к прихожанам. Он равнодушно пытался найти общую тему для разговора, но тщетно. Перед самым уходом викарий заговорил о Монике.
- Насколько мне известно, с вами живет маленькая девочка?
- Да. Моя подопечная.
- Ага! Вероятно, она чувствует себя здесь одиноко. У меня есть дочь ее возраста. Сейчас она в школе, но на пасхальные каникулы приедет домой. Уверен, она будет рада, если ваша маленькая… э-э-э… подопечная придет к нам поиграть с ней.