- Да я вас вовсе и не люблю. Это просто удачно разыгранная комедия. Я очень хорошо обойдусь и без вас. За что мне вас любить? Вы совсем не милы, не занятны, не внимательны. Я знаю сотню мужчин более обольстительных, чем вы. Если бы я вас не встретила во время войны, в такой момент, когда мне необходимо было быть любимой, да вы и были тогда совсем другой, я не обратила бы на вас никакого внимания.
Бернар посмотрел на нее немного озабоченно: Кене плохо понимали иронию. Она позабавилась его удивленным видом и спряталась снова в его объятия.
- Да, да, я люблю тебя.
Рош напрасно прождал в этот вечер. Но садясь в поезд на вокзале Сен-Лазар, Бернар почувствовал, что очень был недоволен собой. "Этого со мной больше не случится", - подумал он.
XXI
- Да, - сказал Ахилл, - чересчур много дураков обогатилось, нужна чистка. В каждой стране - место для небольшого числа крупных состояний. До войны индустрия была трудным делом. Очень много работая, с трудом получали от пяти до шести процентов на капитал, лентяи разорялись. И это было хорошо.
Со своим зятем и внуками он рассматривал все возможности продолжать работу на фабрике. Все требования, одно за другим, подвергались строгому обсуждению.
- Буассело? Аннулировать! Он не сможет выпутаться. У него восемнадцать миллионов запаса, десять из них он потеряет. Ничего похожего на довоенное состояние. Плоховато! А жаль, славный он человек… Де Кастр? Да… он оставит перья, но выскочит… Анонимное общество тканей? Административная коробка… Один директор… Никакого доверия. Аннулировать… Сернэй? Он много теряет, но умеет работать. Надо еще погодить…
Несвязность этих метафор забавляла Бернара. Лекурб щедро их расточал: "Хвост ест голову", "Нужно ружье переложить на другое плечо", "Мы будем есть то, что у нас есть, но мы устоим".
- Какие же выводы? - спросил наконец Бернар. - Надолго ли еще у нас есть работа?
- На месяц.
- А потом нужно найти работу или остановить фабрику, - сказал Ахилл.
- Остановить?.. А рабочие?.. Остановка перед самой зимой?
Ахилл в молчании перелистал книгу с заказами и затем продолжал:
- Можно работать без прибыли… Да… Можно помочь и рабочим, когда безработица… Да… Но нельзя же накапливать бесконечные запасы! И разорение никому не в радость… Если вы хотите сохранить персонал, поищите сбыт. Вы молоды.
Быстрым движением старой костистой и волосатой руки распустил он совет. Бернар вышел первым. На дворе фабрики, где ящики с волокном и бочки с маслом стояли не так уже тесно, как раньше, он повстречал Франсуазу.
- Здравствуйте, Бернар… Я ищу Антуана, мне нужна фланель для моих яслей.
- Антуана? Я только что был вместе с ним. Он еще, верно, там, разбирает почту.
- С вашим дедом? Нет уж, спасибо. Я туда не пойду.
- Вы боитесь Ахилла, Франсуаза?
- Боюсь? Нет… Но когда он меня видит на фабрике, он всегда смотрит на меня как на какую-то соблазнительницу, которая пришла вырвать вас обоих из рая Кене… У этого человека нет души, Бернар.
- Но, однако же, он силен, Франсуаза… И без него что бы мы теперь делали?
- Мой бедный Антуан в ужасном настроении… Правда ли, что ваши дела так уж плохи?
- Послушайте станки… Ахилл думает, что при входе на любую фабрику он сразу может определить ее состояние по этому ритму. Когда работа спешная, рабочие не торопятся. Деньги легко заработать, место легко найти. Останавливаются, чтобы поговорить с соседом, перекусить чего-нибудь. В одном конце мастерской стук затихает, и возникает в другом… Как в какой-нибудь современной симфонии, вы знаете - крик инструментов возникает как неожиданные спазмы. Но когда сбыт затруднен и возможна приостановка работ, тогда хозяин, перепуганный накоплением разорительных запасов, хотел бы производить как можно меньше, тогда рабочие работают вовсю. Мы очень больны.
- Так, значит, Бернар, эти бедные люди скоро останутся без работы?
- Боюсь, что так. Однако же я собрал отличную коллекцию. Не хотите ли взглянуть?
По лестнице, по мостикам, он привел ее в свою контору. На длинном деревянном прилавке он разложил бесконечные связки. Там были и твиды диковатых оттенков, продернутые то там то сям красным, зеленым и голубым; и нежные, шерстяные саксонки мягких тонов с пронизывающими их нитями яркого шелка - оранжевого, лилового, красного; одновременно эти цвета и били в глаза, и мягко стушевывались.
- Это очень красиво, Бернар; я бы хотела тайер из этого серебристо-серого… Вы этим гордитесь?
- Совершенно откровенно - да. В сущности, красивая материя так же хороша, как и красивое вышивание, и даже как хорошая поэма. Это всегда ведь вопрос выбора, порядка и меры. И, кроме того, сделать что-нибудь самому - это ведь счастье. Разве вы не согласны с этим?
- Может быть, - ответила Франсуаза с грустью. - Я пробую в это верить. Вы видите, я занимаюсь теперь этими яслями; я беру пример с вашей бабушки - я делаю что могу.
- Я это вижу, и это мне доставляет большое удовольствие, - сказал Бернар. - Я этого вам никогда не говорил, но я всегда думал, что вы в своей эстетичности не вполне были искренны. Правда, иметь самые красивые занавеси, самую красивую посуду - это забавно, пока все это созидаешь, но затем это счастье оказывается весьма отрицательным. То, что действительно нужно, - это забыть о своем собственном существовании. Часто я прихожу сюда в восемь часов утра. И когда я слышу полуденную сирену, мне кажется, что я работаю всего только пять минут. И так проходит жизнь.
- Она проходит, когда ее, может, даже и не вкусили как следует.
Он развел немного руками и отозвался с презрительной гримасой:
- Вы так думаете? А, что там еще и вкушать! Tale told by an idiot… Нет, не нужно думать.
- Месье Бернар, - обратился к нему вошедший служащий. - Месье Жан Ванекем ждет вас там, внизу.
- Извините меня, Франсуаза, - промолвил он.
XXII
Жан Ванекем, несколько раздраженный тем, что ему пришлось ждать, рассеянно ходил взад и вперед по комнате. На нем было серое пальто, схваченное под грудью, как носили платья женщины Первой империи. Фетровая шляпа мягкого серого цвета; ботинки с замшевым верхом. Его лицо первого любовника из американского фильма украсилось снисходительной улыбкой при появлении Бернара Кене.
- Здравствуйте, мой дорогой! Я хотел повидать своего кузена Лекурба, но ваши служащие сказали, что его нет, и я позволил себе вас побеспокоить. Да, впрочем, то, что я собирался сказать, касается вас столько же, как и его… Как вы поживаете? Видели ли вы Лилиан в "Авантюристке"? Она там прелестна.
Бернар провел Ванекема в контору, которую тот окинул слегка презрительным взором, после чего опустился в кресло - весьма грациозно.
- Мой дорогой, вы так же хорошо знаете, как и я, то положение, в котором находятся в настоящее время все, даже и самые лучшие торговые дома. Хотя я всегда и очень хорошо вел дела, но накопление запасов, с одной стороны, и остановка в продаже - с другой ставят меня в невозможность выполнить свои обязательства с той точностью, как я того бы хотел. Я прекрасно знаю, что при наших отношениях - ваших и моих - это не играет никакой роли; однако же, принимая во внимание, что я должен вам довольно значительную сумму, я полагал, по щепетильности, быть может и преувеличенной, что я должен ввести вас в курс моих дел возможно более точно.
Бернар слушал его с удивлением и недоверием. "Что он, собственно, хочет сказать? Неужели с такой уверенностью и с таким победоносным видом приходят затем, чтобы объявить себя несостоятельным должником? В таком случае подобная спесь совершенно неуместна. Он нам должен около миллиона. Вот посмеется Ахилл!"
- Да! - сказал он громко. - Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Ваше положение?
- Однако же это очень просто, мой дорогой. Мое положение нисколько меня не беспокоит. Я очень - над своими делами, при условии составления описи моего товара и моих ценностей по курсу покупки. Да, впрочем, вот мой баланс.
Он вытащил из кармана небольшую бумагу, которую и передал Бернару.
- Вы видите, - сказал он, - что положение вполне нормальное, и если только мне дадут время для ликвидации…
Бернар поднял глаза и взглянул с изумлением на красивое, полное и улыбающееся лицо Ванекема.
- Ваше положение вполне нормальное? - произнес он. - Но ведь это же скрытое банкротство!
Ванекем, казалось, был более огорчен, нежели оскорблен таким недостатком такта.
- "Банкротство"? - снисходительно возразил он. - Но вы, кажется, думаете, что вы живете во времена Бальзака, мой дорогой. Теперь нет больше банкротств. Может быть, я и суду вынужден пойти на ликвидацию моих дел, но я не думаю, чтобы дошло до этого. Мне кажется, что моим кредиторам, среди которых я имею, к моему удовольствию и к сожалению одновременно, также и вас, будет выгоднее пойти на мировую и получить от пятидесяти до сорока за сто. Разве вы не согласны с этим?
- Я сам не могу принять никакого решения, но я изложу положение вещей моему деду сегодня же вечером, и тогда извещу вас о…
Ванекем пришел в некоторое раздражение.
- Хорошо, но вы понимаете, что мне нужна ясность. Если советоваться со всем миром, то становится трудно маневрировать. Итак, я рассчитываю, что вы меня известите сегодня же вечером.
- А почем теперь акции Ко-Ко-Ну? - сказал Бернар, несколько нервничая. - Они составляют значительную часть вашего актива. Да, кроме того, и мы благодаря вам - тоже акционеры…
- Ко-Ко-Ну? - отвечал Ванекем. - Это отличное предприятие, но оно не может еще давать полного дохода. Небольшой капитал, собранный до сего дня, пошел на некоторые финансовые и политические комбинации и на организацию нескольких осведомительных поездок в Нижнее Конго, чтобы точнее выяснить место, где строить фабрики. Они ведь еще не выстроены. А для постройки их мы хотим увеличить наш капитал в пять раз, причем владельцы прежних акций будут иметь право на получение четырех новых по курсу их выпуска: это просто подарок. Засим, дорогой друг, не буду вам больше мешать. Я должен еще побывать в Лувье и повидать Паскаля Буше, которого я также имею удовольствие считать среди своих поставщиков.
И он протянул свою руку в мягкой оленьей перчатке. Бернар проводил его до ворот фабрики. Шофер в белой резине открыл ему дверцу, автомобиль был чудесный.
- Недурной экипаж, - скромно заметил Ванекем.
Следя за убегавшим облаком пыли, которым Ванекем облекал свои восхитительные формы и последние дни своей позолоченной славы, Бернар не без веселости представил себе неизбежную ярость Ахилла, когда он узнает о сумерках богов, и те нравоучения, которые придется выслушать Лекурбу за то, что он втянул дом Кене в эту каторгу.
Он знал, что дед пошел на прядильню, и он его поджидал.
- А, вот и ты… - сказал Ахилл. - Я пересек дорогу этому Ванекему, он летит как сумасшедший. Он был здесь? Что ему надо?
- Он не хочет платить тех шестисот тысяч франков, которые он нам должен. Он показал мне баланс - очень хорошенький!.. И с какой прелестной беспечностью!
- Ага! - воскликнул Ахилл с торжеством, в котором можно было прочесть: "То, что я предсказывал, то и случилось, и достаточно скоро". - Ха-ха! Ванекем кончился. А ведь он должен около двух миллионов Паскалю! Я знаю это от него самого. Отлично!
И он удалился большими шагами на поиски своего зятя, потирая руки и ругаясь больше из принципа: он утешался в своей собственной потере тем, что предвидел ее заранее, и тем, что гораздо больше потеря друга его и сотоварища.
XXIII
В поезде, шедшем в Париж, Лекурб и его племянник Бернар встретили Паскаля Буше. Утреннее солнце серебрило крыши на фермах; рыжеватый туман окутывал деревья легкою дымкой, как на пейзажах Тернера.
Лекурб, подавленный, заговорил о создавшейся ситуации.
- Это ужасно! Лучшие фирмы в опасности. Вы знаете, что Кавэ собрал своих кредиторов? Он просит рассрочить уплату на пять лет. У него тридцать миллионов запасов. Фирма, основанная в тысяча восемьсот пятом году! Человек, не находивший достаточно высокого воротника для себя!.. И "Рош и Лозерон", о них тоже говорят. Но о ком не говорят? Мой кузен, Ванекем, мальчишка, до войны не имевший и одного су… ему удалось добыть себе состояние… и этот дурак теперь его потеряет. И все же, я должен отдать себе справедливость, что я всегда о нем верно судил. Что вы хотите? Все тянули за веревку - и она лопнула. До известной степени нужно было этого ожидать.
- Она не лопнула, - сказал Паскаль. - Это послевоенная Европа как струна на скрипке, которую чересчур резко натянули и она вибрирует. Но мы еще пока на первом колебании. В течение двадцати лет мы еще будем испытывать повышение - понижение, повышение - понижение, с убывающей амплитудой. Затем все успокоится до следующей встряски. Все образуется.
- Ничего не образуется, - возразил Лекурб. - Всякая приостановка работ порождает новую остановку. Рабочий - единственный потребитель, и он ничего не зарабатывает. Крестьянин имеет деньги, но деревня ведь никогда не покупает, она копит. Мы идем к разорению. Самые известные экономисты ожидают мировой катастрофы. Впрочем, так бывало всегда - после всех великих войн, в восемьсот семнадцатом, в семьдесят шестом…
- Мир не кончился, - вступил опять Паскаль. - Сейчас производят очень мало. Вы идете на половине, я - как вы. Вскоре потребности возрастут. Ведь есть еще люди, которые одеваются.
Бернар сквозь стекло глядел на огромную равнину, которую медленно пересекали человек и лошадь. От причитаний Лекурба, безошибочно ошибавшегося, у него вновь воскресали надежды.
- Мы живем в печальную эпоху, - произнес Лекурб трагически.
- "В печальную эпоху"? - запротестовал Паскаль. - Я с вами не согласен, я нахожу эти времена превосходными. До войны деловой человек с дарованием не мог найти своим силам надлежащего применения. Теперь же для того чтобы пережить это время, нужны ум и хладнокровие. Мы живем среди бури? Но мы умеем плавать. Мы попали в яму? Это доказывает только то, что мы из нее выберемся… Дураки продают, когда все понижается, и покупают, когда все повышается, и еще удивляются своему разорению… Послушайте, мой друг Бернар, вы молоды, вы славный мальчик, я открою вам секрет обогащения. Делайте всегда обратное тому, что делают товарищи… Так как большинство людей дураки, то вы можете быть спокойны, что вы хорошо устраиваетесь.
Они подъезжали. В обнаженных полях уже поднимались одинокие пятиэтажные дома, подобные камням, заготовленным для постройки города. Сезанн следовал за Ватто. Под июньским солнцем эти уголки пригорода ужасающей красоты кидали тени, угловатые и резкие. Анжерский вокзал важно и смешно охватил поезд своими неравномерными платформами.
- Пойдемте, - позвал их Паскаль, - вот мы и приехали. Мы опять свидимся с нашими добрыми клиентами.
- Нужно, - изрек Лекурб, надевая пальто, - чтобы положение выяснилось, наконец, в ту или другую сторону.
XXIV
Бернар должен был проводить вечер у Симоны, муж которой отсутствовал. Он ее не видел уже несколько недель, так как очень редко оставлял фабрику с тех пор, как положение стало угрожающим. Несколько раз он обещал ей прийти, но всегда неожиданные препятствия, спешная работа, капризы Ахилла, которого события сделали раздражительным, заставляли его откладывать уже условленное свидание. Он предложил ей повидаться в воскресенье, но это был единственный день, когда ей было совершенно невозможно освободиться. Она написала ему ироническое письмо, очень умное; в нем сквозило и недовольство.
"Как-то она меня примет? - спрашивал он себя, пока такси мчало его к мастерской. - Я понимаю прекрасно ее точку зрения. У нее муж, скучный и домосед, ей нужен товарищ, который разделял бы ее вкусы, сопровождал бы на концерт, в театр… Но она воображает, что я мог бы жить в Париже и что этого стоит только мне пожелать. Однако это не так. Нельзя управлять таким предприятием, как наше, и самому не жить там же, на месте… Она ответила бы, что фабрика не есть цель жизни. Это возможно. Но тогда нужно сделать выбор. Было бы невыносимым лицемерием пользоваться преимуществами своего класса и не нести его обязанностей. Я предпочел бы лучше…"
Он заметил, что говорит совершенно громко. "Ну, успокойся!" - сказал он себе. И он постарался представить себе тонкие черты ее лица, звук ее голоса, одновременно звонкий и заглушенный, как высокие ноты пианино, когда слегка нажимают на педаль.
Она не имела рассерженного вида. Она не говорила о свиданиях, которые он пропустил. Она приготовила очень славный маленький ужин, который подала сама и разделила с ним.
- Теперь, - сказала она, - я хочу, чтобы ты мне часок попозировал. Я давно говорила, что хочу сделать твой портрет.
- Но что за идея! - возразил он. - Почему именно нынче вечером? Ты ничего не увидишь.
- Мне достаточно хорошо видно, чтобы сделать рисунок карандашом. Сиди смирно.
Пока он позировал ей, она рассказала ему про чай, на котором была днем.
- Была мадам де Ноэль, она прелестна; она рассказывала про Барреса, очень хорошо. Затем Жан Кокто, Питоевы…
У Симоны был большой талант подражать; она воспроизводила не только голос и жесты, но она импровизировала для каждого лица его тирады - совершенно правдоподобные.
- Был также испанский поэт, он читал нам сонеты. Не хочешь ли, я тебе прочитаю испанский сонет?
- Разве ты знаешь по-испански?
- Ни слова. Но ведь никто не понимал, и это будет то же самое. Я передам тебе атмосферу.
- Это правда, - сказал Бернар, когда она замолчала. - Это очень большой поэт… Покажи мне рисунок.
- Еще пять минут. Твой рот очень труден.
- Но как ты прелестна! - воскликнул Бернар с искренностью, прямой и наивной.
- Ты находишь? - сказала она. - Правда? И если бы ты меня потерял, ты бы обо мне пожалел?
- Но я тебя не потеряю.
- Но все-таки, если бы ты меня потерял? Ты думал бы обо мне? Долго? Сколько? Месяца три? Но я и в этом не уверена. У тебя нет никакой памяти. Я через тридцать лет смогу тебя нарисовать, подражать твоим жестам. По существу ты совсем не артист. Но я люблю тебя таким, каков ты есть. Я не хотела бы ничего изменить в тебе, даже твоего отвратительного характера. Не старайся смотреть на часы, сегодня вечером я буду неумолима. Я сегодня дома одна и могу вернуться в четыре утра, если захочу… Да, я знаю, ты рано встаешь. Ну и что же? Ты будешь усталый.
Она задержала его до рассвета. На улице Жоффруа они нашли ночной автомобиль, возвращавшийся в гараж.
- Двадцать четыре, улица Университета, - сказал Бернар.
Она жила в доме № 14, но всегда немного не доезжала. Когда они пересекали Сену, Бернар слегка вздрогнул. Симона прижалась к нему, очень молчаливая. Он закрыл глаза. Автомобиль остановился. Он помог Симоне сойти. Это было серое печальное утро. Ящики с мусором стояли вдоль тротуара. Улица была пустынна.
- Когда же теперь? - спросил Бернар.
Она быстро вынула письмо из своего мешочка, протянула его Бернару и убежала. Через мгновение тяжелая дверь громко захлопнулась. Бернар простоял несколько мгновений на тротуаре, весьма удивленный. Затем, снова войдя в автомобиль, он сказал шоферу: "К самому Сен-Лазару" - и разорвал конверт.