1 Будит тихая славная поступь волны
2 поступь
1 Тишину и певучие сны
2 летучие
1 И ее говорливая радость шумит
2 сладость
1 Она говорит и бежит
2 -
1 -
2 Она говорит и бежит
1 вздыхающий
2 Послушай ее лепечущий день
1 могучую
2 Узорную и летучую тень
1 -
2 Мы тихо поднимем взоры свои
1 Как крылья и лепестки
2 -
1 -
2 Как живые лучи
1 Почти мотыльки
2 мотыльки
1 и бархатной мглы
2 Причудливой тайны
1 радугой мглы
2 Мы будем носиться
1 Свободный и свежий
2 он тешит и нежит
1 ближе, живее
2 Все реже, слабее
1 к устам
2 Он тихий, он льется, он жмется
1 Он с сердцем сольется
2 и бисером струй
1 Дрожащих лучей
2 блестящих огней
1 Звенящих огней
2 золотистых лучей
1 Простой поцелуй
2 и живой
1 Мы выйдем из листиков
2 из мхов
1 Как певучий
2 фагота шмель
1 И легкая трель
2 говорит как свирель
1 -
2 И к сердцу приходит она.
1 И ей говорит в ручье волна
2 -
1 -
2 О как чиста и жива,
1 -
2 Как каждый камень слышит ее
1 И волненье мое
2 и мое
1 Мы будем как легкие листики
2 пен
1 Плясать и шуметь
2 у алмазных стен
1 взлетать
2 И в легкую радугу капель
1 -
2 И как день золотой сиять.
1 Узорная ходит взлетая тень
2 убегая
1 Горит просторная лень
2 узорная
1 И день говорит и листик
2 горит
1 И в ветре раскинувшись
2 он горит
1 бежит
2 И ветер приходит к нему волной
1 Замирает
2 Отвечает сумрак лесной
1 И он говорит
2 Он легкие песни поет весне
1 Тебе
2 и тебе
1 Тебе и мне
2 Тебе и мне
Проза его - "Восстание мизантропов", "Спецификация идитола", "Нашедший сокровище" ("написано давно, в 1930 я присочинил конец про мировую революцию и напечатал под псевдонимом еще из "Центрифуги": А. Юрлов") - в молодости не нравилась мне неврастеничностью, потом стала нравиться. Мне кажется, есть что-то общее в прозе соседствовавших в "Центрифуге" поэтов: у Боброва, в забытом "Санатории" Асеева, в ждущих издания "Геркулесовых столпах" Аксенова, в ставшей классикой ранней прозе Пастернака. Но что именно - не изучив, не скажу.
Одна его книга в прозе, долго анонсированная в "Центрифуге", так и не вышла, остались корректурные листы: "К. Бубера. Критика житейской философии". Книга издевательская, со включением стихов К. Буберы (с рассеченными рифмами) и с жизнеописанием автора. (Последними словами умирающего Бу-беры были: "Не мстите убийце - это придаст односторонний характер будущему". Мне они запомнились). Таким образом, и тут в начале был Гофман.
Из переводов чаще всего вспоминались Шарль ван-Лерберг, которого он любил в молодости ("Дождик, братец золотой…") и Гарсиа Лорка. Если бы было место, я бы выписал его "Романс с лагунами" о всаднике Дон Педро, он очень хорош. Но больше всего он гордился стихотворным переложением Сы Кун-ту, "Поэма о поэте", двенадцатистишия с заглавиями: "Могучий хаос", "Пресная пустота", "Погруженная сосредоточенность", "И омыто, и выплавлено", "Горестное рвется" и т. д. "Пришел однажды Аксенов, говорит: "Бобров, я принес вам китайского Хлебникова!" - и кладет на стол тысячестраничный том, диссертацию В.М. Алексеева". Там был подстрочный перевод с комментариями буквально к каждому слову. В 1932 г. Бобров сделал из этого поэтический перевод, сжатый, темный и выразительный. "Пошел в "Интернациональную литературу", там работал Эми Сяо, помните, такой полпред революционной китайской литературы, стихи про Ленина и прочее. Показываю ему, и вот это дважды закрытое майоликовое лицо (китаец плюс коммунист) раздвигается улыбкой и он говорит тонким голосом на всю редакцию: "Това-ли-си, вот настоящие китайские стихи!"" После этого Бобров послал свой перевод Алексееву, тот отозвался об Эмми Сяо "профессиональный импотент", но перевод одобрил. Напечатать его удалось только в 1969 г. в "Народах Азии и Африки", стараниями С.Ю. Неклюдова.
Мария Павловна рассказывала, как они переводили вместе "Красное и черное" и "Повесть о двух городах": она сидит, переводит вслух на разные лады и записывает, а он ходит по комнате, пересказывает это лихими словами и импровизирует, как бы это следовало сочинить на самом деле. И десятая часть этих импровизаций вправду идет в дело. "Иногда получалось так здорово, что нужно было много усилий, чтоб не впасть в соблазн и не впустить в перевод того, чего у Диккенса быть не могло". Мария Павловна преклонялась перед Бобровым безоглядно, но здесь была тверда: переводчик она была замечательный.
С наибольшим удовольствием вспоминал Бобров не о литературе, а о своей работе в Центральном статистическом управлении. "Это было настоящее дело". Книгой "Индексы Госплана" он гордился больше, чем изданиями "Центрифуги". "Там я дослужился, можно сказать, до полковничьих чинов. Люди были выучены на земской статистике, а земские статистики, не сомневайтесь, умели знать, сколько ухватов у какого мужика. Потом все кончилось: потребовалась статистика не такая, какая есть, а какая надобна; и ЦСУ закрыли". Закрыли с погромом: Бобров отсидел в тюрьме, потом отбыл три года в Кокчетаве, потом до самой войны жил за 101-м километром, в Александрове. Вспоминать об этом он не любил, кокчетавские акварели его - рыжая степь, голубое небо - висели в комнате не у него, а у его жены. (Фраза из воспоминаний Марии Павловны: "И я не могла для него ничего сделать, ну, разве только помочь ему выжить". Я и вправду не знаю, как выжил бы он без нее). Первую книжку после этого ему позволили выпустить лишь в войну: "Песнь о Роланде", пересказ для детей размером "Песен западных славян", Эренбург написал предисловие и помог издать - Франция считалась тогда союзником.
О стихе "Песен западных славян" Пушкина он писал еще в 1915 г., писал и все десять своих последних лет. Несколько статей были напечатаны в журнале "Русская литература". Большие, со статистическими таблицами, выглядели они там очень необычно, но редактор В. Г. Базанов (писатели-преддекабристы, северный фольклор) был человек хрущевской непредсказуемости. Бобров ему чем-то понравился, и он открыл Боброву зеленую улицу. Литературоведы советской формации были недовольны, есениновед С. Кошечкин напечатал в "Правде" заметку "Пушкин по диагонали" (диагональ квадрата статистического распределения - научный термин, но Кошечкин этого не знал). Сорок строчек в "Правде" - не шутка, Бобров бурно нервничал, все его знакомые писали письма в редакцию - даже академик А. Н. Колмогоров.
Колмогоров в это время, около 1960 г., заинтересовался стиховедением: этот интерес очень помог полузадушенной науке встать на ноги и получить признание. Еще Б. Томашевский в 1917 г. предложил исследовать ритм стиха, конструируя по языковым данным вероятностные модели стиха и сравнивая их с реальным ритмом. Колмогорову, математику-вероятностнику с мировым именем, это показалось интересно. Он усовершенствовал методику Томашевского, собрал стиховедческий семинар, воспитал одного - двух учеников-стиховедов. Бобров ликовал. А дальше получился парадокс. Колмогоров, профессиональный математик, в своих статьях и докладах обходился без математической терминологии, без формул, это были тонкие наблюдения и точные описания вполне филологического склада, только с замечаниями, что такой-то ритмический ход здесь не случаен по такому-то признаку и в такой-то мере. Математика для него была не ключом к филологическим задачам, а дисциплиной ума при их решении. А Бобров, профессиональный поэт, бросился в филологию в математическом всеоружии, его целью было найти такую формулу, такую функцию, которая разом описывала бы все ритмические особенности такого-то стиха. Томашевский и Колмогоров всматривались в расхождения между простой вероятностной моделью и сложностью реального стиха, чтобы понять специфику последнего, - Бобров старался построить такую сложнейшую модель, чтобы между нею и стихом никакого расхождения бы вовсе не было. Колмогоров очень деликатно говорил ему, что именно поэтому такая модель будет совершенно бесполезна. Но Бобров был слишком увлечен.
Здесь и случился эпизод, когда Бобров едва не выгнал меня из дому.
В "Мальчике" Боброва не раз упоминается книга, которую он любил в детстве, - "Маугли" Киплинга, и всякий раз в форме "Маули": "мне так больше нравится". Не только я, но и преданная Мария Павловна пыталась заступиться за Киплинга, - Бобров только обижался: "моя книга, как хочу, так и пишу" (дословно). Такое же личное отношение у него было и к научным терминам. Увлеченный математикой, он оставался футуристом: любил слова новые и звучные. Ритмические выделения он называл "литавридами", окончания стиха - "краезву-чиями", а стих "Песен западных славян" - "хореофильным анапестоморфным трехдольным размером". Очень хотел применить к чему-нибудь греческий термин "сизигия" - красиво звучал и ассоциировался с астрономией, которую Бобров любил. Громоздкое понятие "словораздел" он еще в 1920-х гг. переименовал по-советски кратко: "слор". Мне это нравилось. Но потом ему понадобилось переименовать еще более громоздкое понятие "ритмический тип слова" (2-сложное с ударением на первом слоге, 3-сложное с ударением на третьем слоге и т. п.): именно после таких слов, справа от них, следовали словоразделы-слоры. Он стал называть словоразделы-слоры "правыми слорами", а ритмические типы слов - сперва устно, а потом и письменно, - "левыми слорами". Слова оказались названы словоразделами: это было противоестественно, но он уже привык.
Колмогоров предложил ему написать статью для журнала "Теория вероятностей" объемом в неполный лист. Бобров написал два листа, а сократить и отредактировать дал мне. Я переделал в ней все "левые слоры" в "ритмотипы слов", чтобы не запутать читателя. Отредактированную статью я дал Боброву. Он, прочитавши, вынес мне ее, брезгливо держа двумя пальцами за уголок: "Возьмите, пожалуйста, эту пародию и больше ее мне не показывайте". Все шло к тому, чтобы тут моим визитам пришел конец. Но статью нужно было все-таки обработать для печати. Я был позван вновь, на этот раз в паре с математиком А.А. Петровым, учеником Колмогорова, удивительно светлым человеком; потом он умер от туберкулеза. ("Помните, "Четвертая проза" начинается: "Веньямин Федорович Каган…"? - я его хорошо знал, это был прекрасный математик…"). Мы быстро и согласно сделали новый вариант, сохранив все "левые слоры", и только внятно оговорив, что это не словоразделы, а слова. Бобров был не очень доволен, но работу принял, и Колмогоров ее напечатал.
От этой статьи пошла вся серия публикаций в "Русской литературе", а потом и большая книга. Книгу он сдал в издательство "Наука", но издательство не спешило, а Бобров уже не мог остановиться в работе и делал новые и новые изменения и дополнения. Когда редактор смог взяться за рукопись, оказалось, что она уже устарела, а новый вариант ее был еще только кипящим черновиком. Работу отложили, книга так и не вышла. Материалы к ней легли в архив, но из них невозможно выделить никакую законченную редакцию; сам Бобров в последние годы не мог уже свести в них концы с концами.
Сосед Боброва по подъезду писательского дома, Ф.А. Петровский, мой шеф по античной литературе, спросил меня: "А вы заметили, в какой подробности устарел силуэт Кругликовой?" Я не знал. "Там у Боброва в руке папироса, а теперь у него в прихожей казенная вывеска: "Не курить"". Бобров не курил, не ел сладкого, у него был диабет. Полосы бурной активности, когда он за неделю писал десятки страниц, чередовались с полосами вялого уныния. Кажется, это бывало у него всю жизнь. ("Вы недовольны собой? да кто ж доволен собой, кроме Эльснера?" - писал ему в 1916 г. Аксенов; Аксенов с Эльснером были шаферами при венчании Гумилева с Ахматовой, и Эльснер уверял, что это он научил Ахматову писать стихи). Однажды он среди стиховедческого разговора спросил меня: "Скажите, знаете ли вы, что такое ликантропия?" - "Кажется, оборотничество?" - "Это такая болезнь, которой страдал царь Навуходоносор". - "А". - "Вы ничего не имели бы против, если бы я сейчас немного постоял на четвереньках?" - "Что вы!" Он встал на коврик возле дивана, постоял минуту, встал, сел и продолжал разговор.
"Сколько вам лет?" - спросил он меня однажды. "Двадцать семь". - "А мне семьдесят два. Я бы очень хотел переставить цифры моего возраста так, как у вас". Он умер, когда ему шел восемьдесят второй, - это было в 1971 году.
[Позднейшую републикацию "Воспоминаний о Сергее Боброве" см.: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000, стр. 385–394]
Neizvestnaia kniga Sergeia Bobrova.
Iz sobraniia biblioteki Stenfordskogo universiteta.
Edited by M.L. Gasparov.
Примечания
1
V.Markov.Russian Futurism: A History. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1968, c. 228–275. Л. Флейшман. "История "Центрифуги"". В кн.: Статьи о Пастернаке. Бремен: К-Прессе, 1977. R. Lauer, "Das poetische Programm der Centrifuga". In: Text. Symbol. Weltmodel: J. Holthusen zum 60. Geburtstag. München, 1984, c. 365–375. С. Казакова. "Творческая история объединения "Центрифуга" (Заметки о ранних поэтических взаимосвязях Б. Пастернака, Н. Асеева и С. Боброва)". Russian Literature 27 (1990), 459–482.
2
К сожалению, от правки ускользнула по крайней мере одна явная опечатка: на с. 9, строка 3 снизу, видимо, следует читать: <скажем>: "лиха беда начать"
3
Печатается по подлинной беловой рукописи, сверенной с протоколом заседания и стенограммой. С.Б.
4
См. по сему поводу VII стихотворение К. Буберы. С.Б.
5
Место высокой экспрессии, к сожалению, не совсем понятное. Но, если вспомнить, что мышь означает по Бальмонту символизм, а Бубера, натурально, футуризм, эта игра в кошки - мышки сама собой разъясняется. С.Б.
6
Очень запутанное место. Комментаторы расходятся во взглядах на него; - одни полагают, что Великий Могол означает Вяч. Иванова, а кресло аполлинийскую стихию; другие же наоборот утверждают, что Могол - Брюсов, трубка - Северянин, кресло - Кречетов, а яблочки - Ходасевич, Дикс, Пяст, Кондратьев и т. п. С.Б.
7
Эту аллегорию, очевидно, надобно понимать таким образом: Бубера ариторичен, но анаколуф к нему относится, как луна к земле. Сторонники же персонификативной точки зрения на литературу уверяют, что анаколуф - Городецкий, а Бубера - Полигимния, но это явно нелепо, ибо известно, что писанное Городецким около поэзии и не лежало, не то что сидело. С.Б.
8
Замечательный хвост кота Буберы в настоящее время находится в Аддис-Абебе в Абиссинском королевском музее сравнительной вячеславологии (№ по каталогу 17950). С.Б.
9
Вследствие крайнего неприличия начало и середина этого разговора, происходившего между двумя петербургскими литераторами, напечатаны быть не могут. С.Б.
10
Все цитаты - по памяти, кроме немногих обозначенных. Прошу прощения у товарищей-филологов.