Тургенева беспокоило другое. Еще в Москве услышал он смутные толки об анонимном письме, в котором Пушкина называли вторым рогоносцем после Нарышкина. Вот об этом и заговорил Тургенев.
– Дело идет к своему концу, – отвечал Пушкин. – Розыск мой увенчался успехом. Я знаю имя сочинителя. Мне и принадлежит суд над ним.
А каков же будет этот суд? Письмо к Луи Геккерену так и лежит незавершенное в письменном столе поэта. Каков же и когда будет суд негодяю?
Александр Сергеевич глянул на Тургенева и круто повернул разговор:
– Впрочем, не стоит об этом говорить… Но позвольте попенять вам, Александр Иванович: неужто вы, обладая сокровищами, добытыми в хранилищах Франции, собираетесь ныне бежать из "Современника"?
Обвинение было настолько неожиданным, что Тургенев сразу забыл о гнусной анонимке. Пушкину, видимо, только того и было надо. Порылся среди своих бумаг и начал читать из "Парижских писем" Тургенева, предназначенных для очередного номера журнала:
– "Всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Ревю, а не журнал".
Оторвался от рукописи, спросил с шутливой строгостью:
– Изволили так писать, милостивый государь, взирая из парижского далека на неразумного Пушкина? А о том, что оному Пушкину едва удалось добиться разрешения даже на ревю, конечно, не подумали? Да и где же, будучи в Париже, помнить, что есть на Руси самодержец, не поощряющий праздного занятия журналами, что есть подлец Уваров, пекущийся о просвещении при помощи тупоголовых цензоров, что есть, наконец, всеведущее и всемогущее Третье отделение! Господи, да мало ли что существует на Руси, о чем нет надобности помнить русскому человеку в Париже… Вот и пишет Александр Иванович Тургенев, Пушкиным недовольный: "Я собирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики…" Политика! Какое слово вы сказали! – ужаснулся поэт. – Знаете ли вы, что в переводе на наши русские нравы обозначает это слово? Развращенную рабством власть, сыск и кнутобойство! А вы, из татарской неволи высвободившись, по-европейски судить изволите: "Но какой интерес могут, мол, иметь мои энциклопедические письма через три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока…" Истинно так! Только одно забыли: если окно в Европу, когда-то прорубленное Петром, ныне наглухо забито, так давайте же дадим читателям хоть в щель на свет божий глянуть. Вы правы, однако! Куда бы как хорошо превратить "Современник" в журнал ежемесячный!
– Какие же к тому препоны, Александр Сергеевич?
– Многие, к сожалению, начиная с имени издателя, возбуждающего вечные опасения бездарной власти. Но верю, неисправимый человек: упорядочив свои дела, упорядочу и "Современник". И тогда уже не будет отступаться от него взыскательный автор "Парижских писем". Письма ваши ни на одну статью не променяю, Александр Иванович!
– Коли я самолично здесь и в вашем полном распоряжении, – тучный Тургенев всем корпусом повернулся в кресле к Пушкину, – теперь можете накроить из меня писем сколько душе угодно.
– Я, представьте, так и рассчитывал… Но, право же, когда упрекают "Современник" в том, что он не успевает идти в ногу с жизнью, то дайте хоть единожды оправдаться перед умным человеком. Допрежь всего будем печатать в журнале о ваших розысках. Мне бы тоже засесть в архивы. Сколько книг можно составить! Сколько мыслей роится! Но полно о себе. Чем вы попотчуете для начала?
– Мудреное дело, Александр Сергеевич, с чего начинать перед вами мой отчет. Выписки из парижских архивов весят едва ли не пуд. А вам, конечно, перво-наперво, Петра подавай?
Глава шестая
В доме Пушкиных шла двойная жизнь. Видимо для всех – готовились к свадьбе. По вечерам хозяева выезжали. Если оставались, – впрочем, редко, – дома, в гостиной было полно посетителей.
Но сохрани бог, если бы вдруг прозвучало хоть одно невпопад сказанное слово невесты! Сохрани бог, если бы не сдержалась Наталья Николаевна. Тогда бы вырвались наружу подспудные страсти и в хаосе этих страстей безвозвратно погибла бы видимая тишина…
Зачастила к Пушкиным и тетушка Екатерина Ивановна. Не она ли хлопотала и за невесту и за жениха, а добившись объявления свадьбы, отписала на радостях Василию Андреевичу Жуковскому: "Слава богу – теперь все концы в воду". Положительно вышла в дипломатки на старости лет почтенная фрейлина!
Приезжала Юлия Петровна Строганова. Она больше всех рада за невесту, потому что души не чает в женихе. Желая подчеркнуть особое благоволение к дому, с которым роднится Жорж Геккерен, графиня привозит с собой даже графа Григория Александровича. Может быть, высокопоставленный член Государственного совета, переобремененный важнейшими делами, и не вполне ясно представляет себе, зачем привезли его к Пушкиным. Он смотрит не столько на невесту, сколько на очаровательную Натали. Он всегда говорил: редкий даже среди совершенных красавиц сюжет. А вот дом Пушкиных совсем нереспектабельный…
Графа усаживают в покойное кресло и о нем забывают.
К обществу присоединяются вновь прибывшие Софья Николаевна Карамзина и Вера Федоровна Вяземская.
Гостьи ездили к Пушкиным не для того, чтобы взглянуть на невесту. Это было вовсе не то извечное любопытство, которое испытывают ко всякой свадьбе дамы и заневестившиеся девицы. В квартире Пушкиных посетительницы, глядя на невесту, никогда не видали рядом с ней жениха, и о нем было неудобно спрашивать иначе, как на ушко у Екатерины: любой, самый невинный, вопрос о бароне Жорже Геккерене мог обернуться неловкостью по отношению к хозяйке дома. И не только к ней. Если двери кабинета, отведенного хозяину дома, были закрыты, любопытные взоры все чаще обращались именно туда.
"Вдруг да опять выйдут на свет все захороненные концы?" – пугается тетушка Екатерина Ивановна. У нее на уме совсем особое, будущее дело. А больше всех может помешать тому делу Александр Сергеевич.
Всем было известно, что редактор-издатель "Современника" занят по горло. Наталья Николаевна охотно об этом говорила. Пушкин один готовит журнальную книгу. Это почти невероятно! Но журнал запаздывает, и потому еще больше усилий приходится прилагать сейчас Александру Сергеевичу.
Если Пушкин выходил в гостиную, слова Натальи Николаевны получали убедительное подтверждение. Он действительно имел усталый вид. От усталости был совершенно рассеян.
Поэт подсаживался к Вяземской. Вера Федоровна рассказывала ему о надгробных надписях, разысканных Петром Андреевичем на петербургском кладбище:
– Вот вам первый куриоз: "Ныне отпущаеши, господи, раба твоего… – княгиня сделала паузу: – крепостного человека дворян таких-то…" А вот в другом духе, но тоже прелесть: "Здесь покоится прах титулярного советника, но представленного в коллежские ассесоры…"
Пушкин долго смеялся. Подбежал к жене:
– Таша, ты слышала?
А Вера Федоровна склонилась к Карамзиной:
– Софи, вы что-нибудь понимаете?
– Ничего не понимаю, – тихо отвечала Софья Николаевна.
Пушкин к ним вернулся.
– Смеемся мы над убогим чванством и напыщенным невежеством, – сказал поэт. – Однако, когда же просвещение сметет подобные эпитафии? Что думает Петр Андреевич?
– Вы ищете политического разговора, – отвечала Вера Федоровна, – но я, право, не охотница до политики. Подите умилостивьте лучше графиню Юлию Петровну…
Жизнь Пушкиных укладывалась в обычную колею.
Александр Сергеевич, погрузившийся в работу, редко выезжал. Этим пользовался Дмитрий Николаевич. Вернувшись из голландского посольства, он искал совета у Пушкина.
– Представьте, – говорил, смущаясь, Дмитрий Николаевич, как только они удалялись в кабинет поэта, – барон Жорж совершенно предан материализму. Требует документа, обеспечивающего Екатерину, а документа, как вы сами знаете, по неразделенности имущества дать нельзя.
– Пошлите его… в надлежащее присутственное место. Пусть просвещается там будущий владетель ваших калужских или нижегородских мужиков.
Дмитрий Николаевич слушал, приложив руку к уху.
– Сдается мне, Александр Сергеевич, что барон уже взял нужные справки, но им не верит. "Не может, говорит, быть, чтобы не было лазейки".
– Тогда пошлите его к черту на рога!
– Легко вам говорить… – Дмитрий Николаевич был искренне огорчен и озабочен. – Придумал я, Александр Сергеевич, составить вроде как бы настоящую рядную запись, однако же с утверждением оной не силою закона, но нашим честным словом… Послушайте, сделайте одолжение, что я ради настояний жениха Екатерины изобрел.
Дмитрий Николаевич начал читать:
– "Мы, нижеподписавшиеся, камер-юнкер и кавалер Дмитрий, лейб-гвардии гусарского полка поручик и кавалер Иван и отставной поручик Сергей Николаевич, дети Гончаровы, учинили сию запись в том…"
Далее следовало подробное описание неразделенных имений Гончаровых, находящихся в губерниях Московской, Рязанской, Калужской, Новгородской и Нижегородской, а всего в них 2 тысячи 532 ревизских души, не считая калужских фабрик с особо принадлежащими к ним крестьянами…
– "А все сие имение, – медленно читал, заикаясь, Дмитрий Николаевич, – находится в залоге в Московском опекунском совете и у партикулярных лиц…"
Пушкин прислушался. Родословную даже этого скороспелого дворянского рода торопится дописать история. Глянул на рачительного опекуна – худо, совсем худо у Гончаровых. А у него, Пушкина, еще хуже. Хоть бы скорее перестал его мучить усердный Дмитрий Николаевич… Но тот еще только приступил к сути:
– "Как мы сами слышали от покойного деда нашего, слышали лично, что он назначает сестрам нашим, каждой по триста душ мужеска пола с принадлежащею до оных землею…"
Дмитрий Николаевич в раздумье почесал переносицу.
– А ведь и те души, Александр Сергеевич, находятся в залогах и перезалогах…
Спасибо выручила Таша – позвала к чаю.
Видимая жизнь дома ничем не нарушалась. Жених продолжал слать пылкие записки Екатерине Николаевне. Только приносил их не легкокрылый амур, а рыжебородый слуга из голландского посольства. Невеста, завидев его еще в окно, стремглав мчалась в переднюю.
"Милая Катенька! Безоблачно наше будущее, отгоните всякую боязнь, а главное, не сомневайтесь во мне никогда; кем бы мы ни были окружены, все равно я вижу только вас и всегда буду видеть только вас…"
Екатерина Николаевна, по обыкновению, носилась с письмом по всему дому, а потом, должно быть по ее беспечности, письмо непременно попадало на глаза Наталье Николаевне. И Наталья Николаевна читала: знакомая рука, памятные слова… Можно умереть от гнева и стыда! Но сохрани бог выдать себя Екатерине…
Барон Жорж Геккерен, ведя нежную переписку с невестой, знал, что делал. Он призвал на помощь самую могущественную из союзниц. Но неужто Наталья Николаевна ревновала? Полно! Даже сама себе никогда бы не призналась она в этом.
А рыжебородый слуга из голландского посольства приносил записки невесте каждый день. Это было тем более естественно, что Дантес опять заболел – и, пожалуй, серьезно: воспалением в боку.
Глава седьмая
Тургенев остановился в Демутовой гостинице, неподалеку от квартиры Пушкина. Он стал бывать у поэта каждый день, иногда дважды.
Бог весть, как он умудрялся кроить свое время, – не забывал никого из знакомых, а к ним относился весь Петербург; кроме того, Александр Иванович должен был готовить свои парижские бумаги для представления царю. От этого зависело будущее Тургенева, возможность поездок за границу и, стало быть, встречи с братом-изгнанником…
Александр Иванович визитировал с утра. Его можно было встретить и в посольских особняках, и на чопорном рауте, в дамской гостиной и за дружеской трапезой в модном ресторане.
Но важнее всех дел, хлопот и встреч оказались беседы с Пушкиным. Никогда еще не был так охоч и щедр на эти беседы Александр Сергеевич. В свою очередь Тургенев, если бы пришлось ему дать отчет о теперешнем пребывании в Петербурге, то, минуя все встречи, хлопоты и занятия, он заполнил бы, пожалуй, свой отчет одним всеобъемлющим словом: "Пушкин!"
Да и кому бы мог он рассказать с таким воодушевлением о пережитых волнениях и радостях кладоискателя, которые испытывал он там, где люди видят только скучную вывеску "архив"! Тургенев умеет отыскать в покрытых плесенью манускриптах и секретные замыслы, утаенные от истории, и зародыши важнейших политических событий, ускользнувшие от взора современников, и тайные пружины, которые приводят в действие государственную машину.
– Довелось мне, – начинает Александр Иванович, с трудом вмещаясь в кресле, – разыскать, как вы из моих писем знаете, биографию графа Петра Андреевича Толстого, писанную датским резидентом при дворе Петра Первого, Вестфаленом. Для печати, правда, неудобный документ.
Пушкин сидит не шелохнувшись. Подпер голову обеими руками.
– Кровь стынет, когда читаешь о коварстве этого сподвижника Петра. Когда послал его Петр в зарубежные страны, чтобы вернуть беглого царевича Алексея, граф решил для пользы дела подкупить вывезенную царевичем любовницу, девку Евфросинью. И, представьте, объявил ей граф Толстой: если уговорит Евфросинья царевича вернуться в Россию, то выдаст ее граф Толстой за своего сына и пожалует ей в приданое тысячу душ! Невероятный посул, однако же ослепил и купил жадную душу. Может быть, и крест перед ней целовал. И обо всем этом хладнокровный датчанин Вестфален спокойно и деловито пишет ..
– Стало быть, – Пушкин был поражен и взволнован рассказом, – обещал граф Толстой дворовой девке сына своего в мужья, титул графини и тысячу душ?! Но не так страшен Толстой, как Евфросинья. Ведь знала же она, что предает истинную любовь к ней царевича? И предала не дрогнувши, может быть, даже с добродушием… Вот что страшно, Александр Иванович…
– Коли хотите познать коварство женской души, тогда обратитесь к сердцеведу Шекспиру, – отвечал Александр Иванович. Тургенев оставался убежденным холостяком, несмотря на зрелые лета.
А Пушкин от истории царевича Алексея повернул разговор на допетровскую Русь. И снова отправился Александр Иванович Тургенев в увлекательное путешествие. Словно волшебным манием руки смахивал Пушкин вековечную пыль с драгоценных, невиданных полотен. Оживали лица, краски, голоса, города и веси… Автор истории царя Бориса говорил языком поэта. Поэт, превратившись в историка, рассказывал знатоку древности о том, чего не хотел видеть в истории никто из современников.
– Во время оно брат ваш, Николай Иванович, высказал в разговоре со мною важную мысль. В истории нашей, сказывал он, многие пробелы объясняются только тем, что писали эту историю помещики, а не крестьяне… Как с этим не согласиться? Что же делать нелицеприятному историку? Ждать или восполнить эти пробелы собственным трудом и разумением? Без этого не будем иметь истории и, следственно, не будем иметь взгляда на будущее…
За чайным столом дамы забросали Александра Ивановича вопросами о Париже. Вопросы были вполне дамские, но путешественник-энциклопедист оказался и тут вполне подготовленным. Он мог удовлетворить самую неуемную любознательность в отношении мод и туалетов.
Александр Иванович рассказывал и наблюдал. Он уже знал все, что сплеталось в петербургском свете вокруг имени Пушкина. В свете сочувствовали жениху Екатерины Гончаровой и, быть может, еще больше – прелестной Натали. В этих сожалениях сквозило жадное ожидание новых событий, которые авось не замедлят последовать.
Сам Пушкин ни предотвращенной дуэли, ни будущей свадьбы не касался. Когда Тургенев слушал Пушкина в его кабинете, он все забывал. Перед ним был поэт, писатель, журналист, ученый, полный замыслов, весь этими замыслами поглощенный. В остальной квартире Пушкина царила атмосфера предсвадебных хлопот. Но было в этих хлопотах такое, что Александр Иванович все чаще взглядывал на Наталью Николаевну. Она была ровна и спокойна, внимательна к мужу и все более приветлива к зачастившему в дом гостю. И Тургенев без сопротивления поддавался ее обаянию. Наталью Николаевну он издавна считал красавицей из красавиц.
Тургенев любовался Натальей Николаевной в ее доме и не забывал отметить каждую с ней встречу. 6 декабря, в день именин царя, Александр Иванович видел Наталью Николаевну в церкви Зимнего дворца. И тотчас в одном из писем, которых успевал писать множество, отозвался:
"Жена умного поэта убранством затмевала всех".
Кроме обширной, весьма обстоятельной переписки неутомимый странствователь Тургенев вел еще дневник, куда с удивительной аккуратностью заносил свои встречи и беседы за каждый день. А так как встреч и бесед случалось у него великое множество, то он был в своих записях по необходимости краток.
Когда Тургенев прикоснулся к тем неясным семейным обстоятельствам Пушкина, по поводу которых ходило столько злобных сплетен, он ограничился в дневнике всего одной фразой:
"Гончарова и жених ее".
Когда у младшей дочери Карамзина, княгини Екатерины Мещерской, разговор коснулся Пушкиных, Александр Иванович записал в дневнике о поэте:
"Все нападают на него за жену, я заступился".
Нападки на Пушкина не требовали, конечно, пояснений. Это все те же сцены при встречах с женихом свояченицы, все те же загадочные рассказы о предстоящей свадьбе – словом, все то, чем питались злорадные слухи. Александр Иванович заступился за Пушкина. Значит ли это, что Наталья Николаевна ни в каком заступничестве не нуждалась?
Правда, Наталья Николаевна становилась все приветливее к Тургеневу, который стал самым близким ее мужу человеком.
Собираясь на выезд, Наталья Николаевна на минутку заходила к мужу и видела, как увлечен Александр Сергеевич беседой, начавшейся чуть ли не с утра. Она покидала дом с облегченной душой – искала любого повода, чтобы не видеть лишний час Екатерины.
Глава восьмая
К ужину было давно накрыто. Внимательным взглядом хозяйки Азинька окинула сервировку – можно звать к столу.
Но ни Александр Сергеевич, ни неизменный его гость Тургенев не имели ни малейшего намерения кончить затянувшуюся беседу.
Александр Иванович передал Пушкину просьбу парижского ученого Эйхгофа. Эйхгоф, приступая к чтению лекций в Сорбонне, просил снабдить его наиболее авторитетным русским или иным изданием древней поэмы о походе князя Игоря.
Кто же, как не Пушкин, сам издавна занимающийся "Словом", может выполнить просьбу, столь важную для ознакомления Европы с этим удивительным памятником древней русской культуры? Александр Иванович и сам рассказывал о "Слове" Эйхгофу…
– Эйхгоф? – переспросил Пушкин. – Помню. – Он достал с книжной полки труд Эйхгофа "Параллель языков", купленный еще летом в связи с работой над "Словом о полку Игореве".
Книга не была разрезана. Вздохнул Александр Сергеевич и повел речь о "Слове". Он рассказывал Тургеневу о своих догадках, о поисках корней темных слов поэмы в братских славянских языках, о проникновении мыслью в образы древнего поэта. Близится к концу его подготовительная работа к критическому изданию русской поэмы, автор которой опередил на века западных поэтов-современников. Пушкин говорил долго, увлеченно, потом вдруг перебил себя.
– Ужо! – сказал он, словно вспомнив о препятствиях, которые связывают ему руки.