Снова подошел к книжным полкам. Разыскал издание "Слова", выпущенное чешским ученым Ганкой еще в 1821 году. Книга содержала текст древней русской поэмы, напечатанный латинскими буквами, и перевод "Слова" на чешский и немецкий языки.
– Не знаю лучше подарка для Эйхгофа, чем этот дельный труд, – сказал Пушкин, передавая книгу Тургеневу.
Александр Иванович обратил внимание на собственноручные замечания Пушкина, которыми сопроводил он в книге Ганки текст перевода. Пушкин стал их перечитывать вслух.
– Да когда же увидим мы ваше-то собственное издание "Слова"?! – воскликнул в нетерпении Тургенев.
И еще раз повторил поэт:
– Ужо!.. Но как издать? – И перешел на шутку: – Как издать, пока жив наш прославленный переводчик Шишков? Боюсь уморить его критикой, а других – смехом. Нет счету ошибкам и бессмыслицам, которые допускают толкователи. Сошлюсь на примеры, Александр Иванович…
К Наталье Николаевне пришла Азинька:
– Кажется, Александр Сергеевич опять засидится со своим гостем за полночь. Впрочем, я гляжу и радуюсь. Давно не видела его таким бодрым.
– Правда, твоя правда, Азинька. Сам бог послал нам Тургенева…
Обе сестры не могли им нахвалиться. Александра Николаевна вдруг вспомнила:
– Ну, пойду звать к ужину, не к утру же его подавать!
Было далеко за полночь, когда Александр Иванович Тургенев вернулся от Пушкиных в Демутову гостиницу. И надо бы неуемному человеку тотчас отправиться на покой. Но не таков был Александр Иванович. Зажег свечи и стал писать под свежим впечатлением брату-изгнаннику. Сообщил, что посылает Эйхгофу дар от Пушкина, и не мог удержаться, чтобы не рассказать, что можно ожидать от Пушкина, если осуществит он свой перевод "Слова".
"Три или четыре места в оригинале останутся неясными, – писал Александр Иванович, – но многое объяснится, особенно начало".
Он так явственно слышал звонкий голос Пушкина, что даже оглянул комнату, и продолжал:
"Он прочел мне несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных…"
Еще долго горели свечи в номере, занятом Тургеневым.
А потом пошел в Париж дар Пушкина и был вручен маститому ученому. Эйхгоф вскоре выпустил свой перевод "Слова" на французском языке и тщательно использовал замечания Пушкина, записанные в книге Ганки. Только не счел нужным об этом упомянуть. По изданию Эйхгофа с древним русским "Словом" познакомились выдающиеся ученые Европы. Именно эта книга попала позднее в руки молодого немецкого ученого, доктора Карла Маркса…
Может быть, хлопотун Тургенев и забыл об услуге, которую благодаря Пушкину оказал он парижскому профессору Эйхгофу. Ни одна память человеческая не удержала бы всех услуг, которые оказывал он ученым, писателям, журналистам, историкам и археологам разных стран. Он мог услужить редкой книгой Шатобриану, но одновременно успевал купить модные часики по поручению какой-нибудь любезной его сердцу девицы. Отсылая в Париж, Эйхгофу, пушкинский экземпляр книги Ганки, Александр Иванович был озабочен отправкой туда же дамских туфель… Дамские туфли из Петербурга в Париж? Уж не перепутал ли чего-нибудь Александр Иванович, если сыпались на него десятки ученых просьб и сотни дамских наказов? Нет, никакой путаницы Александр Иванович никогда не допускал. Если отправлялись туфли из Петербурга в столицу мод, значит, мечтала об этих туфлях какая-нибудь парижская щеголиха.
Наталья Николаевна Пушкина помогла дамскому угоднику упаковать туфли так, что посылка могла выдержать самый придирчивый осмотр.
Всем рада угодить милому Александру Ивановичу Наталья Николаевна. Появление этого человека произвело совершенное чудо в ее доме. Александра Сергеевича словно спрыснули живой водой. На его столе лежат рукописи, извлеченные на свет божий из забвения. К Пушкину ездят книгопродавцы. Выйдут в новых изданиях: "Онегин", повести и романы, стихотворения… Со дня на день ждет Пушкин свежей книжки "Современника".
Все больше растет нетерпение редактора-издателя. Да простят ему эту последнюю неаккуратность читатели. Авось заступится за издателя "Капитанская дочка"! Ей, Маше Мироновой, на роду написано взывать к милосердию. А может быть, привлечет благосклонный взор читателя сам Емельян Пугачев? По чести и разумению, по велению долга восполняет романист-историк Пушкин один из тех пробелов, которые образуются в русской историографии, писанной помещиками, каждый раз, когда выступает на сцену мужик. Надо признать – ревизские души, приступая к действиям, не проявляют ни любви к господам, ни покорности им, ни тем паче смирения. Больше того – они уже знают вкус пусть кратковременных, но головокружительных побед. Об этом можно прочесть в "Истории пугачевского бунта". Об этом повествуют многие страницы "Капитанской дочки".
Наталья Николаевна была рада одному: Александр Сергеевич не заговаривал о переезде в деревню. И слава богу! Она ни в чем не хочет ему отказать, сейчас больше, чем когда-нибудь…
Пушкин действительно не возвращался к разговорам о переезде в деревню. Но в его бумагах покоились незавершенные стихи:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит,
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь, как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег…
Наталья Николаевна никогда не интересовалась произведениями мужа – ни теми, которые давно вышли в свет, ни теми, которые покоились в его столе. Если же заглянула бы Таша в этот листок, увидела бы программу незаконченного стихотворения: "О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь…"
Вот о чем, оказывается, непрерывно думал Александр Сергеевич, несмотря на всю предсвадебную суматоху.
"У нас здесь свадьба, – писал Пушкин отцу в Москву. – Моя свояченица выходит замуж за барона Геккерена, племянника и приемного сына нидерландского королевского посланника… Шитье приданого сильно занимает и забавляет жену мою и ее сестер, но меня приводит в неистовство, ибо дом мой стал похож на модную и бельевую лавку…"
В самом деле – только кабинет поэта и был, пожалуй, свободен от постоя портних и белошвеек. Как тут уединишься для трудов?
"Я очень занят, – продолжал Пушкин, – мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени…"
Подтверждением этих слов могли быть свежая, только что вышедшая в свет, последняя в году, четвертая книжка "Современника" и заботы по составлению нового номера журнала.
Тургенев обещает для "Современника" путевые записки о путешествии по Шотландии. Кто, как не он, лично знавший Вальтер Скотта, сумеет увлекательно рассказать читателям о шотландском чародее? Зоркий путешественник обещает еще очерк о достопримечательностях Веймара – города, в котором протекали долгие годы жизни Гёте и короткие дни, которые отпустила суровая судьба Фридриху Шиллеру. Кроме того, будет печататься в "Современнике" отчет о его поисках в архивах – совершенная новинка для читателей русских журналов.
Александр Иванович обещает не покладая рук работать для журнала. Все, что разыскал во французских архивах о Петре, все передаст Пушкину, до последней строки.
Но многоопытен издатель "Современника". Нетерпелив историк Петра. Нельзя оставить на день без наблюдения даже такого неутомимого в трудах человека, как Тургенев. Если он медлит явиться к Пушкину, Пушкин сам идет в Демутову гостиницу.
Журнал и Петр – вот сейчас главное в работе поэта. Недаром даже в письме к отцу счел нужным сказать об этом Александр Сергеевич. Закончил свое письмо откровенным признанием:
"В этом году я довольно плохо устроил свои дела; следующий год будет лучше, как я надеюсь…"
Александр Сергеевич вынимает памятное письмо, предназначенное для Луи Геккерена: "Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…" И опять уберет письмо в стол. Ужо! Придет час!.. Тогда в последний раз оглянется Александр Сергеевич на императорский Петербург и повторит жене:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…
В программе неоконченного стихотворения можно прочесть еще и такие сокровенные слова: "Блажен, кто находит подругу: тогда удались он домой…"
Этот желанный поэту дом стоит вовсе не в столице. Он стоит далеко от Петербурга.
"3наете ли вы, чего я желаю! – Пушкин открыл свое заветное желание в письме, которое пошло в Тригорское, к соседке по Михайловскому и давнему другу, Прасковье Александровне Осиповой. – Я бы хотел, – продолжал Александр Сергеевич, – чтобы вы были владелицей Михайловского…" И пусть бы новая владелица предоставила Пушкину усадьбу с садом. Туда бы и удалился поэт вместе с подругой.
Но что проку в мечтах? Зять Павлищев шлет и шлет из Михайловского приходно-расходные росписи, предвещающие неотвратимый развал имения, остающегося без всякого присмотра. Он предлагает Пушкину оставить Михайловское за собой, уплатив законные доли прочим наследникам покойной матери поэта. Он усиленно уговаривает Пушкина на сделку, суля ему архибарыши. И, увлеченный столь выгодным для поэта предложением, оценивает Михайловское вдвое против действительной его цены. Стыдно за зятя и горько за судьбу Михайловского, с которым столько связано. Пусть бы купила его Прасковья Александровна Осипова, присоединив к Тригорскому.
Где уж Пушкину быть покупщиком, когда нужно опять звать Шишкина или кого-нибудь из ему подобных! И прежде, чем звать, решить трудный вопрос: что пустить в залог?..
Александр Сергеевич подходит к окну, открывает форточку… Не успевает надышаться – в кабинет входит Александр Иванович Тургенев. Он больше всего боится простуды. Пушкин закрывает форточку и бежит, обрадованный, навстречу самому желанному из гостей.
А за окном гуляет рождественский дед-мороз. Он хозяйствует нынче в императорском Петербурге. Нагородил на Неве, перед самым Зимним дворцом, ледяной ералаш – и ништо ему. Весь народ разогнал по домам да задернул все окна парчовой завесой. Вот теперь порядок! Где встретит караульного солдата – заставит плясать с ноги на ногу; где разожгут на улице костер – дыхнет походя так, что, глядишь, уже стынут последние головешки: "Моя, мол, власть!"
Если же промчится фельдъегерь на тройке, тут никто не властен. Может, послал того фельдъегеря по важнейшему делу сам всемогущий граф Бенкендорф. Мигом скроется тройка в снежном тумане. И опять тишина.
Глава девятая
– Скоро ли представите, Александр Иванович, парижские бумаги царю? – озабоченно встретил Пушкин Тургенева.
Александр Иванович вздохнул:
– Тружусь над выписками для удобства рассмотрения. А терпения, признаюсь, не хватает. Вот уже сколько лет балансирую, как какой-нибудь канатоходец над пропастью. Коли одобрят и получу разрешение на поездку, тогда не останется в одиночестве на чужбине брат Николай. Ну, а коли не придадут значения… – и совсем запечалился кладоискатель.
– На Жуковского насядьте. Он во дворце многое может.
– Избегает меня Василий Андреевич, – признался Тургенев. – До решения государя соблюдает осторожность, как все знатные мои знакомцы. Случись что-нибудь – оправдание готово: мы, мол, с этим родичем государственного преступника хлеба-соли не водили. О Жуковском я, конечно, не говорю, – спохватился Александр Иванович, – понимаю: ему особенно трудно…
– Не подобало бы ему подражать царевым псарям. Нет в том нужды Жуковскому.
– Ему особенно трудно приходится, – продолжает Александр Иванович. – Думаете, ему в заслугу ставят, что якшается со всей русской словесностью? Василий Андреевич тоже на канате балансирует. Да, кстати, Александр Сергеевич, минувшей ночью кончил я свежую книжку вашего "Современника". А не успел бы за ночь, так и утром бы не оторвался. Вот вам короткий, но утешительный для издателя журнала отзыв. Но опять же должен вступиться за Жуковского. В своем отличном "Объяснении" по поводу "Полководца" корите вы Василия Андреевича за то, что он в своих знаменитых стихах "Певец во стане русских воинов" забыл о Барклае.
– Не только за Барклая надобно упрекнуть Жуковского, – отвечал Пушкин. – Гоже ли, к примеру, что по неопределенности ваших обстоятельств он избегает вас?
Александр Иванович давно с любопытством поглядывал на пушкинские тетради, лежавшие на столе.
– Если я верно угадал, то собрались вы, Александр Сергеевич, не суд чинить над Жуковским, а обратить меня к царю Петру?
– Угадали. Хочу представить на суд ваш страницу истории, исполненную напряженной игры своекорыстных политических страстей. – Он раскрыл тетрадь. – Много сказали современники об обстоятельствах, сопровождавших смерть Петра, но и умолчали о многом. Обязанность историка – противостоять молчальникам, в самом молчании их угадывая истину. Но как быть с истиной, если, по нашим обычаям, нельзя писать историю царей иначе, как жития святых? Впрочем, судите сами.
Пушкин прочитал короткие строки, посвященные смерти Петра.
– Так кончилась история Петра, – сказал Александр Сергеевич, – и начались смутные дни меншиковщины. Но скажите, не остаются ли вне зрения потомков все страсти, все интриги, помощью которых безродный баловень счастья Меншиков возвел на русский престол Екатерину? Когда-то я закончил "Бориса Годунова" ремаркой: "Народ безмолвствует". Но историк безмолвствовать не может. Немало извлек я тайного, относящегося к сей драматической странице.
– Я в свою очередь попотчую вас, Александр Сергеевич, документом из ряда вон выходящим. Имею в виду отысканное мною в Париже донесение французского посла при Петре I Компредона. По его донесению правительству Франции, при кончине Петра Первого русское войско шестнадцать месяцев не получало жалованья и доведено было до отчаяния непрестанными работами, а ненависть народа к иностранцам достигла последней степени. Компредону казалось, что счастью овдовевшей Екатерины и ее ближних наступил конец…
– Так, – подтвердил Пушкин. – Состояние государства было истинно бедственное. И терпение народа истощилось.
– Но, – продолжал Тургенев, – по высокопарному свидетельству французского посла, всемогущему богу оказалось возможным сделать то, что людям представлялось невозможным. А вся-то суть, если верить тому же Компредону, заключалась в том, что Меншикову удалось склонить гвардию на сторону императрицы.
– Таков и был пролог к участию гвардии в дворцовых переворотах, – подтвердил Пушкин. – Русский престол колеблется и утверждается на острие штыков.
– А вот вам и политический манифест будущих вершителей судеб России, – закончил Тургенев, – гвардейские офицеры, склоненные Меншиковым, кричали криком: если совет будет против императрицы, они размозжат головы всем старым боярам. Довод оказался решающим, противники Меншикова отступили.
– Отступление было продиктовано историей. – Пушкин заговорил о государственных идеях Петра.
– Стало быть, – начал, выслушав, Тургенев, – имеете вы в виду, Александр Сергеевич, революцию, осуществленную Петром с высоты престола? Ну, а о том, что произошло при Екатерине Второй, вы наглядно показали в своей "Истории пугачевского бунта" и в явившейся ныне в свет "Капитанской дочке"…
– Если только ускользну от нападений.
– И для того сосредоточились вы в истории Пугачева на описании преимущественно военных событий?
– Но и военные события не были приведены до сих пор в известность. Видит, впрочем, бог, далеко не считаю свой труд совершенным. Историки, которые получат доступ к следственному делу Пугачева, во многом меня дополнят.
– Однако же, и до таких дополнений успели вы сказать о притягательном красноречии для народа манифестов Пугачева, о стройной организации войск мятежников, от которых бежали генералы Екатерины, а ныне в "Капитанской дочке" опять насытили многие страницы духом мятежа, разливавшегося непреодолимой волной. Читаешь – и право, становится неспокойно за будущее нас, дворян…
– Неспокойно? – переспросил Пушкин. – Но надобно ли прятаться от будущего только потому, что грозных предвестников его видим в прошлом? Неведение или забвение о прошлом не устранит будущего, которому суждено прийти… Так что же говорят о "Капитанской дочке"?
– Читают ваш журнал и начинают, конечно, с "Капитанской дочки". Но мнения еще нет. Некоторые же, увидя одно имя Пугачева, многозначительно поджимают губы. От этих почитателей вашего таланта ожидайте нападения. Никак не замедлят.
– И сызнова произведут меня в пугачевцы, Александр Иванович! В этом не боюсь быть пророком. Привел бы только бог заняться Петром. Во всяком случае, буду ожидать от вас с нетерпением донесения Компредона.
Гость, покинув кабинет Пушкина, по обычаю засиделся в гостиной с Натальей Николаевной. Пожалуй, ни из одного прославленного литературного салона в Париже, ни из одной самой изысканной европейской гостиной не уносил Тургенев столько впечатлений и таких разных.
Поздно ночью сидел он в своем номере и писал приятельнице в Москву:
"Пушкин мой сосед. Он полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не вносящим в разговор ту долю, которая прежде была так значительна. Но я не из числа таковых, и мы с трудом кончаем одну тему разговора, в сущности, не заканчивая, то есть не исчерпывая ее никогда…"
Александр Иванович вспомнил, что Пушкин обещал рассказать о давно задуманном романе, – вспомнил и хотел было об этом написать. Но какая же из московских дам будет удовлетворена, если не найдет в письме хоть каких-нибудь известий о жене поэта, столь прославленной в высшем петербургском свете!
И тогда, отложив дальнейшие сообщения о Пушкине, Тургенев мысленно вернулся в гостиную Натальи Николаевны.
"Его жена, – писал Александр Иванович, – всюду красива, как на балу, так и у себя дома, в своей широкой черной накидке…"
И медленно опустил перо. Нет у смертных таких слов, чтобы писать о красоте Натальи Николаевны. Один Пушкин имеет на это право. Один-единственный!
Мысли о первой красавице Петербурга были нераздельны с чувством тревоги. За нее? За Пушкина? За них обоих? Причину этой тревоги было очень трудно объяснить в письме, и Тургенев нашел обходный путь, чтобы хоть что-нибудь сообщить в Москву о смутных обстоятельствах, в центре которых оказалась Наталья Николаевна.
"Жених ее сестры, – писал Тургенев, – очень болен, он не видится с Пушкиными".
Но что поймет из этих строк далекая от петербургского света московская приятельница Александра Ивановича? Мастер эпистолярного стиля закончил письмо обещанием:
"Мы обо всем этом поговорим у вашего домашнего очага".
Так и пошло письмо, в котором остались о доме Пушкиных только загадочные намеки.