Дантес, получивший ничтожную царапину и столь же легкую контузию, ждет у своих саней. Он предлагает Данзасу воспользоваться для перевозки Пушкина каретой, присланной бароном Луи Геккереном. Он готов скрыть от властей участие в дуэли самого Данзаса. Данзас, оказавшись в крайности, принимает первое предложение и твердо, резко отказывается от второго: он умеет нести ответственность за свои действия и не нуждается в укрывательстве.
Бедный Константин Карлович понимает все больше, что эту ответственность он понесет не только перед начальством – он будет нести ее за Пушкина перед всей Россией.
Дантес, откланявшись, первый уезжает с д'Аршиаком в город. Следом за ними медленно начинает путь карета барона Луи Геккерена, в которой Данзас везет тяжело раненного Пушкина.
На покинутой поляне опять стонет затихший было ветер. Стонет, кружит ветер и наметает снег на темное, растекающееся пятно. Густые сумерки сгущаются над безлюдной поляной.
Карета голландского посланника подвигалась к городу. Пушкина лихорадило. Начались мучительные боли в животе. Его речь прерывалась.
На Мойке, у дома княгини Волконской, карета остановилась. Данзас быстро поднялся в квартиру поэта: надо вызвать слуг, предупредить ничего не ведающую жену.
В кабинете Пушкин сам переоделся в чистое белье, лег на сафьяновый диван, отгороженный от дверей книжными полками.
Азинька, уложив Ташу, впавшую в обморок, распоряжалась в доме – вызвала врачей, послала за друзьями поэта. У нее на все хватило сил, не могла только войти сейчас в кабинет.
Туда, придя в чувство, вошла, шатаясь, бледная, с глазами, полными ужаса, Наталья Николаевна. Опустилась на колени и, боясь причинить боль, робко обняла мужа.
– Будь спокойна… – сказал ей Александр Сергеевич. – Ты ни в чем не виновата…
Часть шестая
Глава первая
В министерство внутренних дел поступают полицейские донесения о происшествиях, случившихся в столице: о покусах каких-то супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве, об отравлении некоей содержательницы известных женщин… Сюда же пришел еще один срочный рапорт полицейского врача:
"Полициею узнано, что вчера в 5-ом часу пополудни, за чертою города, позади комендантской дачи, происходила дуэль между камер-юнкером Александром Пушкиным и поручиком Кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном; первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Господин Пушкин, при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством господином лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни…"
Рапорт мечен 28 января и может наглядно свидетельствовать о том, что полиция всегда опаздывает.
Дело о дуэли камер-юнкера Пушкина с бароном Жоржем Геккереном пошло по высшим инстанциям еще в тот час, когда Пушкина привезли домой "в опасности жизни".
Геккерены понимали, что дуэль, закончившуюся так благополучно для них и так трагически для Пушкина, скрыть невозможно. Пожалуй, и нечего скрывать. Они защитили свою честь как нельзя лучше.
Жорж Дантес, возвратясь в город, немедленно осведомил о поединке командира Кавалергардского полка генерала Гринвальда. Барон Луи счел необходимым сообщить министру иностранных дел графу Нессельроде. Министр и командир Кавалергардского полка тотчас выехали с личными докладами к его величеству. Конечно, ни министры, ни командиры гвардейских полков не ездят к императору с докладами о каждой приключившейся дуэли. Еще менее допустимо это в поздний, неурочный час. Однако, разные бывают поединки. Итак, граф Нессельроде и генерал Гринвальд, опередив графа Бенкендорфа, отправились во дворец.
Но император был в отсутствии. В камер-фурьерском журнале значилось, что его величество изволил отбыть в театр в 8 часов 10 минут вечера.
Между тем на квартиру к Пушкину съезжались врачи, первые из тех, кого в суматохе удалось найти. Одним из них оказался доктор Шольц, акушер воспитательного дома. Верный врачебному долгу, он немедленно отправился по вызову, а по пути благоразумно пригласил более подходящего к данному случаю коллегу – доктора Зайдлера.
По желанию Пушкина, на время медицинского осмотра все домашние были удалены из кабинета. После осмотра доктор Зайдлер спешно отправился за необходимыми инструментами. Доктор Шольц остался наедине со своим случайным пациентом.
– Что вы думаете о моей ране? – Пушкин дышал прерывисто, говорил с трудом, но голос его звучал спокойно. – Скажите откровенно.
– Рана опасна, – ответил не колеблясь медик.
– Смертельна? – с тем же спокойствием продолжал поэт.
– Считаю долгом и этого от вас не скрывать. – Приговор был произнесен, и теперь невозмутимый лекарь счел возможным утешить приговоренного к смерти: – Послушаем, однако, мнение Арендта и Саламона, за которыми послано.
Доктор Шольц говорил о признанных светилах столичной медицины, но ждал их мнения только для проформы. Даже ему, акушеру, все ясно.
– Благодарю вас, вы поступили как честный человек. – Александр Сергеевич медленно провел рукой по лбу. – Мне нужно привести в порядок мои дела. – Он опять помолчал. – Кажется, идет много крови?
Доктор Шольц еще раз бегло осмотрел рану и наложил новый компресс.
– Не желаете ли вы видеть кого-нибудь из ваших близких друзей? – спросил заботливый медик.
– Разве вы думаете, что я и часу не проживу?
– О, нет… не потому, – продолжал в том же деловом тоне доктор Шольц. – Но я полагал, что вам будет приятно кого-нибудь видеть… Господин Плетнев здесь.
– Да… Но я бы хотел Жуковского.
Кто же, как не добросердечный Жуковский, может помочь теперь семье, остающейся без кормильца! Недаром торопит усердный медик.
Мучительная рана вдруг дает о себе знать резким приступом дурноты.
– Дайте воды… Меня тошнит…
Доктор Шольц поднялся за питьем, но в это время в кабинет вошел в сопровождении Данзаса лейб-медик Арендт.
Роль доктора Шольца была кончена. Ему оставалось проститься с случайным пациентом, который искренне понравился ему своим спокойствием. Пушкин добродушно пожал протянутую врачом руку.
Начался новый осмотр раны. К Арендту присоединился домашний врач Пушкиных, доктор Спасский. Больной подчинился исследованию с неистощимым терпением.
Арендт вышел из кабинета в гостиную. Его окружили съехавшиеся друзья поэта.
– Каков он? – едва мог спросить Жуковский.
– Очень плох, – отвечал, понизив голос, лейб-медик. – Умрет непременно.
Жуковский не мог сдержать рыданий. Князь Вяземский закрыл лицо руками. Плетнев и граф Виельгорский стояли как пораженные громом.
Приговор Пушкину был произнесен еще раз и окончательно, с несокрушимым авторитетом лучшего медика столицы. По счастью, в гостиной не было Натальи Николаевны. При ней безотлучно была в спальне княгиня Вяземская.
– Что, плохо? – спрашивал в это время Пушкин у доктора Спасского.
В ответ на обнадеживающие возражения врача, не утратившего, подобно доктору Шольцу, человеколюбия, Пушкин только махнул рукой:
– Пожалуйста, не давайте больших надежд жене… – И распорядился вернуть Арендта, задержавшегося в гостиной. – Попросите у государя прощения Данзасу и мне, – обратился он к лейб-медику. – Данзас – мне брат. Он невинен… Я схватил его на улице…
Взгляд, брошенный на Данзаса, настойчиво предлагал секунданту держаться оправдания, которое выдвигал для нею Пушкин.
Арендт, обещав исполнить просьбу, уехал.
Никаких других просьб к царю нет и не будет. Силы уходят. Надо привести в порядок расстроенные дела.
Он продиктовал Данзасу список своих долгов (когда этот список был окончательно уточнен, выяснилось: Пушкин должен казне сорок три тысячи триста тридцать три рубля, частным лицам – девяносто две тысячи пятьсот десять рублей).
Кончив диктовку, Александр Сергеевич откинулся на спину. Непоправимая нищета грозит семье. И нет больше надежды на переустройство жизни. Ни надежды, ни времени.
В животе опять поднимались боли. От боли мутилось в голове. Лихорадило. На короткий миг Александр Сергеевич забылся.
Свет от свечей едва проникает к дивану, на котором лежит поэт. Спасительная тень скрывает его лицо, исполненное тяжелых дум.
В кабинете, в котором он столько трудился и столько замыслов не успел завершить, теперь распоряжаются медики. Смерть настежь распахнула двери, а доктор Спасский еще собирается воевать с ней при помощи своих снадобий…
Друзья собрались в столовой, но не за накрытым к пиршеству столом, не при праздничных огнях. Только что приехал Александр Иванович Тургенев. Первый вестовщик, он узнал страшную новость позднее многих других. Он стоит посередине столовой и с недоумением смотрит, как бродят из угла в угол истомившиеся в тревоге люди.
– Вчера, только вчера, я дважды его видел, – говорит, ни к кому не обращаясь, Александр Иванович. – Сам был у него днем и снова встретился вечером у Разумовской. Он был так весел, полон жизни, без малейших признаков задумчивости… Он шутил и смеялся… – Тургенев в отчаянии умолкает.
– У Разумовской, – вторит ему Вяземский, – он опять напомнил мне про статью Козловского о паровых машинах. Говорил, что статья до зарезу надобна ему для журнала. – Петр Андреевич готов повторять и повторять свой рассказ об этой статье, до зарезу понадобившейся Пушкину, как будто недавние заботы поэта могут развеять ужас совершившегося.
Через столовую быстро проходит Азинька. Но о ней ли думать сейчас друзьям поэта? Наталья Николаевна, очнувшись, перешла из спальни в гостиную. Только стена отделяет ее от изголовья мужа. Утром она остановилась здесь, перед дверями кабинета, раньше, чем проститься с мужем перед выездом на катание с гор, – здесь проведет она теперь ниспосланные ей богом страстные часы. Иногда, улучив минуту, она приоткрывает двери в кабинет и стоит неподвижно, боясь нарушить тишину. Ее скрывают книжные полки. Пушкин ее не видит, но чувствует ее присутствие.
– Уведите жену, – скажет он Данзасу или доктору Спасскому. Не надо, чтобы она видела его страдания. А когда ее уведут, едва стоявшую на ногах, похожую только на тень былого, опять спросит Александр Сергеевич: – Что с женой?
Наталью Николаевну удерживают в гостиной княгиня Вяземская и Азинька. Она прислушивается к каждому звуку в кабинете, и из глаз ее не уходит жалкая растерянность. Страшно смотреть на нее Вере Федоровне Вяземской. Но вот и Вера Федоровна выходит из гостиной в столовую.
– Слава господу, Натали, кажется, опять затихла в забытьи…
Все спуталось в квартире Пушкиных, только сам поэт твердо поддерживает установленный им порядок. Без его зова никто к нему не входит. В кабинете дежурят Данзас и доктор Спасский. Низко клонит седеющую голову подполковник Данзас. Нет-нет, да и потрет глаза, чтобы не увидел Пушкин предательскую слезу. Доктор Спасский готовит новое целительное питье.
Текут минуты, складываются в часы, в последние томительные часы, отпущенные для жизни Александру Пушкину…
…Его величество изволили вернуться из театра во дворец в 10 часов 55 минут (камер-фурьерский журнал, как всегда, сохранит для вечности каждый шаг императора).
Царь выслушал экстраординарные доклады. Дежурный камердинер в свою очередь сообщил о том, что лейб-медик Арендт, навестивший раненого камер-юнкера Пушкина, ждет у себя дальнейших распоряжений его величества.
За Арендтом помчался фельдъегерь. Лейб-медик, явившись, доложил о состоянии раненого. Венценосец слушал внимательно, не тая, впрочем, усталости.
– Не подаешь никакой надежды, Арендт?
– Наука бессильна, ваше величество! Смерть неизбежна.
Царь молчал.
Воспользовавшись его молчанием, лейб-медик передал просьбу Пушкина о прощении ему и секунданту, подполковнику Данзасу. Николай Павлович, казалось, не слушал.
Пришло время сыграть ему и величественную и трогательную роль. Святой долг помазанника божия повелевает ему продиктовать свою волю неисправимому бунтарю, умирающему без христианского покаяния.
Царь взял бумагу и карандаш, стал писать ровным, четким почерком записку Пушкину:
"Если бог уже не велит нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет – умереть по-христиански. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение".
Император перечитал записку. Придется умереть Пушкину христианином. Нет теперь у него другого выхода для спасения семьи от нищеты. Царь вручил записку Арендту.
Пройдет всего несколько дней, и Василий Андреевич Жуковский, описывая события этого дня для современников и потомков, будет вдохновенно сочинять о царе:
"О чем же он думал в эти минуты? Где он был своею мыслью? О, конечно, перед постелью умирающего, его добрым земным гением, его духовным отцом, его примирителем с небом и землею".
Именно так будет писать Василий Андреевич Жуковский.
Лейб-медик, покинув дворец, спешил к Пушкину, чтобы вручить ему целебнейшее из лекарств – собственноручную записку монарха.
Пушкин не мог читать сам. Слушал, что читал лейб-медик. Царь требует платы за будущие благодеяния семье. А он, Пушкин, недавно продиктовал Данзасу список неоплатных долгов…
Арендт, несмотря на ночное время, ждал. Послали за священником из ближайшей, Конюшенной церкви. Оттуда явился какой-то отец Петр, сонный, недовольный. С равнодушной быстротой отправил требу. Понятия не имел священнослужитель, что участвует в исполнении высших государственных предначертаний. Он исчез такой же сонный и недовольный, как и пришел. Арендт взял обратно царскую записку. Таков был наказ императора.
Страдания Пушкина увеличивались. Он говорил мало. Только о самом необходимом. Да и кто бы понял то сокровенное, что тяготило душу больше, чем телесные муки?
Данзас часто выходил к друзьям поэта, ожидавшим в столовой. Но что он мог им сказать? В горести он не вспомнил даже о том, что в кармане его сюртука покоилась врученная ему Пушкиным у д'Аршиака копия письма к Луи Геккерену.
В голландском посольстве тоже провели этот вечер в тревоге. Врач перевязал оцарапанную пулей руку Дантеса. Баронесса Геккерен не отходила от мужа. Дантес полулежал в кресле. Едва ли не первыми приехали сюда граф и графиня Строгановы.
Барон Луи Геккерен почувствовал себя значительно увереннее, когда лакей возвестил о прибытии графини Нессельроде. Но его ожидало утешение еще большее. Сразу после доклада императору в голландское посольство прибыл министр иностранных дел.
Гостиная уже была полна посетителей и посетительниц, спешивших выразить сочувствие Геккеренам, несмотря на неурочный для визитов час.
Барон Луи удалился с графом Нессельроде в кабинет.
– Я жду вашего ободряющего слова, ваше сиятельство, – начал голландский посланник.
– Его величество, – граф Нессельроде казался совсем карликом в огромном кресле, – не сомневаюсь, по справедливости оценит поведение вашего достойного сына. Не сомневайтесь, барон, и в моем усердном вам содействии.
– Ваше сиятельство! – воскликнул барон Луи. – В моем кратком сообщении я не успел познакомить вас с неслыханной дерзостью нашего противника. Взываю к вашему вниманию и прошу беспристрастного суда. – Барон Геккерен развернул письмо Пушкина и стал читать вслух, задыхаясь от гнева. Потом он призвал графа Нессельроде к обузданию отпетого либерала, опорочившего в лице баронов Геккеренов всю аристократию и полномочного посланника.
– Не сомневаюсь… Не сомневаюсь, – министр-карлик кивал головой. – Пришлите мне это возмутительное письмо. Мы им воспользуемся.
Глава вторая
К утру страдания Пушкина стали нестерпимы. Боли в животе непрерывно увеличивались. Доктор Спасский с тревогой наблюдал: лоб умирающего покрывается холодным потом, глаза готовы выйти из орбит, руки холодеют. Александр Сергеевич судорожно сжимает губы, чтобы подавить крик.
Медик бессилен прекратить или ослабить эту муку. Ему остается только удивляться силе воли, которую проявляет Пушкин. Между приступами боли он говорит врачу:
– Как бы не услыхала жена… Боюсь ее испугать… Зачем эти мучения? Без них я бы умер спокойно.
И новый приступ боли, превышающий человеческие силы. Новые потоки холодного пота. Доктор Спасский не может прощупать пульс. Кажется, смерть больше не отступит… Все, что может сделать дежурный медик, – это спешно послать за лейб-медиком Арендтом.
Наталья Николаевна, ночующая в гостиной, за дверями кабинета, ничего не слышит. Она впала в глубокий, спасительный сон.
Проходят два часа мучений – жизнь еще теплится. Руки поэта по-прежнему холодны, пульс едва заметен, но боли стихают. Только следы глубокого страдания на лице говорят о перенесенных мучениях. Силы иссякают. Пушкин зовет жену. Не для последнего ли прощания?
Наталья Николаевна опускается у изголовья. Он гладит ее по голове, но не может начать разговор: страдания, кажется, возобновятся.
Наталья Николаевна выходит в столовую, к друзьям. Они уезжают и возвращаются. И, возвращаясь, каждый думает об одном: застанет ли Пушкина в живых?
– Вы увидите, он будет жить! Он не умрет! – повторяет Наталья Николаевна, но, может быть, даже не сознает смысла своих слов.
Пушкин лежит молча, вытянув руки. Глаза закрыты. Но вот дрогнули веки. Медленным взглядом он обводит свой кабинет. Медики опять совещаются, хотя знают – ничто не может помочь. В кресле, кажется, задремал Данзас. Неужто и он, бедняга, должен пострадать? Надобно успеть поговорить о нем с Жуковским. Успеть непременно! А сколько времени у него осталось? В окнах кабинета медленно светлеет. Должно быть, идет последний, смертный день.
– Позовите жену…
Наталья Николаевна входит, опускается у изголовья и прячет лицо на груди у мужа. Все остальные покидают кабинет. Пушкин говорит негромко:
– Арендт меня приговорил… Я ранен смертельно. – И снова закрывает глаза. Только рука его ласкает ее склоненную голову. Он сделал это признание для нее. Если бы поддерживать в ней напрасную надежду, тогда, может быть, покажется людям, что она была равнодушна в эти часы.
Он нежно гладит ее сбившиеся волосы. Трудно, а надо сказать ей о будущем. Пусть она уедет в деревню, пусть носит траур два года, пусть потом выходит замуж… только не за какого-нибудь шалопая…
После того как Пушкин отпустил жену, продолжался томительный обряд прощания с умирающим.
Когда вошла Азинька, Александр Сергеевич пожелал ей счастья. О себе не сказал ни слова.
Никто не наблюдал в эту минуту за Александрой Николаевной. Она убежала в свои комнаты и там укрылась надолго.
К Пушкину привели детей. Машенька тревожно озиралась. Сашка встал у дивана. Судорога поводит его пухлые, как у отца, губы. Неужто понимает, отцовский любимец?
Пушкин благословил каждого из детей. С трудом поднимал руку и, благословив одного, долго отдыхал.
Едва увели детей, один за другим к умирающему пошли друзья. Никак нельзя отложить им прощальный обряд: вдруг обгонит их смерть… Пушкин устал от горестных волнений. Но железной волей преодолевает слабость.
– Будь счастлив, Вяземский!
Вяземский вышел не оглядываясь.