А Тургеневу уже ничего не мог сказать. Только взглянул на его пухлое, искаженное горем лицо, дважды крепко пожал руку и проводил долгим взглядом. Надо бы вернуть Александра Ивановича: как парижские бумаги?..
Но в кабинет входит неслышными шагами Василий Андреевич Жуковский. Пушкин уже говорил с ним наедине: кто оказался прав? Но полно! Теперь будут Василию Андреевичу другие заботы – о нищей семье. О себе что скажешь? Пусть запомнит сказанное ему у гробовой черты. Авось не нарушит последний завет.
– Я все тот же… – Пушкин протянул Жуковскому руку. – Прости!..
Приехал прощаться Виельгорский. Не опоздала и Екатерина Андреевна Карамзина. Когда она перекрестила умирающего и приложила руку к его щеке, Пушкин тихо ее руку поцеловал. Такова была горькая сладость этой минуты для Карамзиной. Пушкин был бледен как полотно. Торопился кончить и эту последнюю встречу. Широкое сердце Екатерины Андреевны без слов вместит все…
Медики не избавили умирающего от изнурительного и тяжкого обряда прощания. Они делали свое дело – готовили припарки, давали опиум. К ним присоединился еще один врач – добрый приятель Пушкина и литератор, пригретый им, доктор Даль. Даль взял дежурство на себя.
Идет час за часом день, обозначенный в календаре: четверг, 28 января 1837 года.
Еще с утра Луи Геккерен отправил срочное письмо министру иностранных дел графу Нессельроде:
"Имею честь представить вашему сиятельству прилагаемые при сем документы, относящиеся до того несчастного происшествия, которое вы благоволили лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества. Они убедят, надеюсь, его величество и ваше сиятельство в том, что барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал".
К министру отсылались два письма Пушкина: первое, в котором Пушкин писал осенью секундантам, что отказывается от дуэли, и второе, в котором подверг обоих Геккеренов неслыханным оскорблениям. Обратят же, наконец, внимание русские власти на дерзостное нападение Пушкина на посланника голландского короля. Пусть обнаружат и всю партию политического разврата, предводительствуемую оскорбителем баронов Геккеренов. Барон Луи служит своему повелителю, королю Голландии, и надеется оказать важную услугу императору России.
– Ты помнишь, Жорж, – обращается барон Луи к сыну, – что говорила вчера графиня Мария Дмитриевна: "Сам бог вступился за Россию". О, графиня Нессельроде! – продолжает барон Луи. – Провидение воистину одарило ее не женским, но стойким государственным умом!
Министр иностранных дел получил бумаги, посланные ему бароном Луи Геккереном. Грозный карлик, распоряжавшийся внешними сношениями России, смиренно представил их супруге. Графиня Мария Дмитриевна прочитала письмо Пушкина к барону Луи Геккерену, не скрывая ни отвращения, ни ужаса.
– Я не буду дышать спокойно до тех пор, – сказала она, – пока Пушкина не сошлют, наконец, в Сибирь.
– Говорят, он ранен опасно…
Графиня набожно перекрестилась.
– Пусть же он и кончит жизнь на каторге… Сегодня он преследует Геккеренов, завтра может напасть на каждого из нас. Вы представите это возмутительное письмо императору немедленно!
У министра не оказалось более срочного дела к царю, чем бумаги, доставленные голландским посланником.
Николай Павлович прочитал письмо Пушкина с отказом от дуэли, посланное секундантам осенью. То был первый Козырь Геккеренов. Но царь, едва пробежав, молча отложил его в сторону и взялся за письмо Пушкина к Луи Геккерену. Теперь он не мог скрыть жадного любопытства. Может быть, даже забыл о присутствии в кабинете графа Нессельроде. Кончил чтение и нахмурил брови. Письмо Пушкина, направленное королевскому посланнику, произвело, казалось, должное впечатление.
– Жду указаний вашего императорского величества, – напомнил министр. – Барон Геккерен был бы счастлив…
Царь, не дослушав, перебил:
– С виновными будет поступлено по закону.
Он встал, давая знать, что аудиенция кончена. Письма Пушкина оставил у себя.
Граф Нессельроде еще раз осмелился напомнить об оскорбленном посланнике, ожидающем защиты.
– Будет поступлено по закону, граф, от коего ни в чем не отступлю, – еще раз сурово отчеканил Николай Павлович.
Министр покинул дворец в полном недоумении: какой закон может иметь в виду его величество применительно к нидерландскому посланнику? В чем тот провинился? Впрочем, одно ясно графу Нессельроде – ничего утешительного нельзя сообщить достопочтенному барону Луи Геккерену.
А царь снова занялся чтением письма Пушкина, которое чрезвычайно его заинтересовало. Вторая часть оказалась для Николая Павловича полной неожиданностью.
– Мерзавец! – коротко аттестовал голландского посланника император. – Вот кто склонял Натали к разврату!..
Теперь пощады не будет. Молодого Геккерена он отправит к черту по закону. Старому своднику свернет голову без всяких объяснений.
В списке удостоенных приема еще не было имени лейб-медика Арендта. Именно известий от него ожидал Николай Павлович.
Лейб-медик Арендт медлил явиться.
На дверях квартиры Пушкина было вывешено извещение, разборчиво писанное рукой Жуковского:
"Первая половина ночи беспокойна, последняя лучше. Новых угрожающих припадков нет, но также нет и еще не может быть облегчения".
Глава третья
Произошло то, чего никто не предвидел. Едва весть о смертельном ранении Пушкина распространилась по Петербургу, люди разных сословий двинулись на Мойку. Кто не знал адреса поэта, шел за другими. Шли пешком и ехали на извозчиках со всех концов города. У дома княгини Волконской росла толпа, встревоженная, молчаливая, ожидающая.
Знакомые, малознакомые и даже вовсе незнакомые поэту поднимались по лестнице и звонили в квартиру.
К полудню 28 января посетителей было столько, что входные двери открывались непрерывно. Кабинет поэта был рядом с передней. Пришлось принять срочные меры. Парадный ход закрыли. С лестницы открыли запасную боковую дверь, которая вела через кладовку в буфетную. Сюда мог прийти теперь каждый. В соседнюю с буфетом столовую проходили знакомые. В гостиную, где находилась Наталья Николаевна, проникали только самые близкие.
Приток народа увеличивался. Тогда-то и вывесил на дверях квартиры свой бюллетень догадливый Жуковский. Но люди на набережной не расходились. С затаенной надеждой ждали добрых известий.
Толпа росла. В ней уже сновали шпионы графа Бенкендорфа. Скопление народа, чрезвычайное, неожиданное и непонятное, происходило неподалеку от того особняка, где находилось само Третье отделение.
Граф Бенкендорф выслушал первые донесения тайных агентов. Так оно и есть: опять Пушкин! Даже умирающий он нарушает спокойствие, необходимое трону. Но теперь Александр Христофорович знал, как следует действовать высшей полиции.
Граф Бенкендорф отдал приказ усилить наблюдение за домом княгини Волконской, не пропустить ни единого мятежного слова. Может быть, выдаст, наконец, себя неуловимая партия смутьянов.
– Коли есть такая партия, так мы ее… – Александр Христофорович, давая наставление своему помощнику, действительному статскому советнику Мордвинову, дополнил речь выразительным жестом. – Возлагаю на вас, ваше превосходительство, личную ответственность за дело, которое считаю на сей день наиважнейшим…
Толпа на набережной Мойки, подле дома Волконской, не убывала. Одни уходили, другие приходили. Скопление, пожалуй, увеличивалось.
В пушкинской столовой друзья поэта принимали встревоженных посетителей и поглядывали в окна на набережную. В ранних сумерках уже нельзя было различить ни лиц, ни одежды.
Кто они, эти люди? Этого не могли разгадать ни Вяземский, ни Жуковский. Они издавна занимались изящной словесностью. Они видели разгорающуюся славу Пушкина. Конечно, слава Пушкина не сменилась забвением, как трубили Булгарин и присные его.
У Пушкина немало читателей и почитателей. Но читателю надлежит углубиться в любимую книжку на досуге в кабинете либо – можно и такое допустить – листать изящный томик в дамской гостиной.
Очень может быть, что о Пушкине идут звонкоголосые споры в университетских коридорах или на дружеских пирушках, до которых охоча неуемная юность. Бывает, пожалуй, что о Пушкине шепчутся и в министерских департаментах, если завелись там чиновники из образованных. И уж наверняка перечитывают Пушкина, запоздав против столиц, провинциалы, жаждущие просвещения. Вполне может статься, что какая-нибудь губернская или уездная дева, прежде чем задуть огонь, еще раз взглянет на полюбившуюся книгу и вздохнет протяжно, отрываясь от грез, навеянных поэтом.
Все это хорошо ведомо и Василию Андреевичу Жуковскому и Петру Андреевичу Вяземскому. Существуют поэты, и есть у них читатели.
А эти кто, стоящие с утра на набережной Мойки? Ладно бы мелькали там чиновничьи пальто или офицерские шляпы. Но, пока было светло, глаз ловил в толпе и фризовую шинель, и чуйку, а то, страшно сказать, и мужицкую овчину.
В литературе идет спор о народности, важный, необходимый спор. И все спорящие ссылаются на народ. Но то в литературе. А эти, пришедшие на Мойку, кто? Читатели? Полно! Любители изящной словесности не ходят ни в чуйках, ни в овчине. А если даже и читатели, то странное у них сегодня занятие.
Произошло то, чего никто не предвидел.
…У постели Пушкина дежурил доктор Даль. Давно кончили друзья обряд прощанья с умирающим. Его наконец оставили в покое.
– Кто у жены? – спросил, перемогая слабость, поэт.
– Много добрых людей принимают в тебе участие, зала и передняя полны с утра до ночи. И к подъезду не пробиться.
– Ну, спасибо им. – Пушкин помолчал. – Однако же поди скажи жене, что все, слава богу, легко, а то ей наговорят.
Умирающий сам делал все, что мог. Сам брал ложечку воды или крупинку льда, сам менял припарки. В минуты, когда возникали боли, сказал Далю, что он страдает не столько от боли, сколько от невыносимой тоски. Доктор Даль тотчас объяснил себе: эту тоску должно приписать увеличивающемуся воспалению в брюшной полости, а может быть воспалению больших венозных жил. Думал ли о других причинах этой тоски преданный Пушкину медик и писатель Даль?
Порядок был все тот же. Никто не входил в кабинет без зова Пушкина.
Александр Иванович Тургенев, пристроившись в столовой, с утра начал вести свою корреспонденцию. Он хорошо понимал, что за каждое слово нелицеприятного свидетеля будут благодарны ему и современники и будущие поколения. Он метил свои письма чуть ли не каждым часом.
"Полдень. Я опять входил к нему. Он страдает, повторяя: боже мой, боже мой! Что это? Сжимает кулаки в конвульсиях".
"2-й час дня. Пушкин сам себе пощупал пульс, махнул рукой и сказал: смерть идет".
"2 часа. Есть тень надежды, но только тень, т. е. нет совершенной невозможности спасения…"
Как бы хотелось Александру Ивановичу, чтобы укрепилась зыбкая тень надежды! За нее все еще цепляется и Наталья Николаевна: "Что-то мне говорит, что он не умрет…"
Александр Иванович не может слышать без слез ее лепет, а потом заносит в письмо:
"С тех пор, как Пушкин сказал ей о неминуемой смерти, она часто лежит, распростертая, перед образами и, подкрепленная молитвой, твердит: "он будет жить!" Пушкин зовет ее, но не часто".
И, кончив одну страницу, Александр Иванович начинает другую:
"2 с половиной часа. Вот 22 часа ране. Письмо идет на почту, а я опять к страдальцу".
Василий Андреевич Жуковский, пробывший весь день на квартире у Пушкина, вечером отправился во дворец. На выходе встретил посланного за ним фельдъегеря. Сел в сани и, отъезжая, еще раз глянул – подле дома черно от людей. Люди стояли тихо, переговаривались шепотом, перед санями тотчас расступились, а на душе у Василия Андреевича все-таки стало беспокойно.
Когда же вошел Василий Андреевич в царский кабинет, то с умилением рассказал о минутах жизни Пушкина, еще связывающих его с грешной землей. Все помянул: и исповедь, и причастие, и спокойствие поэта, который отрешился от всего земного (но, конечно, не счел нужным повторить прощальные пушкинские слова: "Я все тот же").
Жуковский, не скрывая слез, повторял: "Он может не дожить до ночи".
– Скажи ему, что я поздравляю его с исполнением христианского долга. О жене и детях он беспокоиться не должен. Они – мои. – Взволнованный собственным великодушием, царь продолжал: – Когда он умрет… – и сейчас же спохватился: – разумею, если свершится воля божия, повелеваю тебе запечатать его бумаги. После ты сам их рассмотришь. – И милостиво отпустил поэта-царедворца, повелев ему еще раз явиться до ночи.
Глава четвертая
Неожиданный, робкий луч надежды! Он блеснул ранним утром 29 января, в тот час, когда еще совсем темно было за окнами пушкинского кабинета.
Медики поставили пиявки. Сам Арендт одобрил это решение врачей Спасского и Даля.
Пульс Пушкина становится ровнее, увереннее, мягче… Надежда!
Больного оставили на попечение доктора Даля.
– Никого здесь нет? – спрашивает у него Пушкин.
– Никого…
– Даль, скажи мне правду: скоро ли я умру?
– Мы на тебя надеемся, Пушкин, право, надеемся, – отвечает медик, обретший веру.
– Ну, спасибо, – добродушно отвечает Александр Сергеевич и пожимает руку врачу.
Далю показалось, что в эту минуту и Пушкин, – правда, единственный раз, – поддался надежде.
Но раньше, чем заглянул в окна хмурый петербургский день, безнадежно угас робкий луч напрасных упований.
Пушкин тает на глазах. Пульс опять едва уловим. Его снова одолевают боли.
– Скоро ли я умру?.. Пожалуйста, поскорее… – в полузабытьи повторяет поэт.
Жуковский вывешивает новый бюллетень, звучащий как погребальный звон:
"Больной находится в весьма опасном положении".
И опять на Мойку, к дому Волконской, идут и идут безвестные люди. Читают грозный бюллетень, потом стоят на набережной и ждут: должен смилостивиться бог.
Чем грознее бюллетень, тем чаще слышатся проклятия убийцам. Снуют в толпе шпионы Бенкендорфа. А то благоразумно исчезнут: черт его знает, какая может завариться каша… Но страх перед начальством снова гонит их в толпу.
Люди прибывают. На дверях квартиры висит все тот же страшный бюллетень.
У Пушкина снова начались боли.
– Не стыдись боли своей, – говорит ему доктор Даль, – стонай, тебе будет легче.
Пушкин открывает глаза. Говорит через непосильную муку:
– Нет, не надо стонать… Жена услышит… Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил… Не хочу!
В квартире с рассвета находятся друзья. Тургенев тоже на посту. Осведомившись о горестных новостях, он берется за очередное письмо в Москву:
"10 часов утра. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь кушетки, и недавно спрашивает при ней у Данзаса: думает ли тот, что он сегодня умрет, прибавив: "я думаю, по крайней мере, желаю".
– Мне было бы легче умирать, если бы около меня был Пущин… – Александр Сергеевич опять умолк.
Квартира Пушкина полна посетителей. Неотлучно присутствуют именитые друзья. Но не придут сюда ни те, кто погиб вместе с Рылеевым, ни те, кто томится во глубине сибирских руд. Не придет и Пущин – "мой первый друг, мой друг бесценный…"
Нет их, верных друзей молодости, подле Пушкина, но им отданы мысли.
Пушкин лежал молча, с закрытыми глазами, вытянув руки поверх одеяла. Никогда не подойдет он к письменному столу, никогда не поднимет крышку заветного ларца, в котором хранятся рукописи. Работал до тех пор, пока рука могла держать перо. И вот – одолел "вздор"!
В час дня Тургенев записал:
"Пушкин слабее и слабее. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается, но умирающий сильно не страдает. Жена подле него. Он беспрестанно берет ее руку. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена повторяет: "Tu viveras!" Он уже умирает, а жена находит его сегодня лучше, чем вчера. Она у дверей его кабинета. Иногда входит. Ее лицо не предвещает смерти, такой близкой…"
"2 часа пополудни. "Опустите шторы, спать хочу", – сказал он сейчас…"
Сон не пришел.
Доктор Даль стоял подле Пушкина, держа его руку – пульс неудержимо падал. Но Александр Сергеевич опять открыл глаза и попросил морошки. Тотчас, чтобы успеть исполнить его желание, послали в ближайшие лавки. Слуга взял ее в долг по заборной книжке. Когда морошку принесли, Александр Сергеевич внятно сказал:
– Позовите жену, пусть она меня покормит.
Наталья Николаевна встала на колени и дрожащей рукой подала ему одну-другую ложку ягод. Александр Сергеевич погладил ее по голове.
– Ну, ну, ничего… Слава богу, все хорошо!
…Между тем порядок, установленный Пушкиным, уже был нарушен. Без его зова близкие собрались в кабинете. Доктор Даль подошел к ним:
– Отходит…
Наталью Николаевну под каким-то предлогом увели. Друзья приблизились к дивану вплотную. Пушкин быстро открыл глаза. Лицо его прояснилось.
– Кончена жизнь, – сказал он.
– Что кончено? – переспросил Даль, не разобрав слов.
– Жизнь кончена, – твердо повторил Пушкин, – теснит дыхание…
Отрывистое, частое дыхание сменилось на медленное, протяжное, тихое. Еще один, едва заметный, вздох…
Он умер в 2 часа 45 минут пополудни, в пятницу 29 января 1837 года.
И тогда, мешая слезы с чернилами, закончил свое письмо в Москву Александр Иванович Тургенев:
"3 часа дня. За десять минут Пушкина не стало… Жуковский, Виельгорский, Даль, Спасский, княгиня Вяземская и я, мы стояли у канапе и видели последний вздох его… За минуту просилась к нему жена, ее не впустили. Теперь она увидела умершего, она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все еще не верит, что он умер, все не верит. Между тем, тишина уже нарушена. Мы говорим вслух и этот шум ужасен для слуха…"
Да, все уже говорили в полный голос. Встали посмертные заботы. Не прошло и часа – тело вынесли из кабинета для вскрытия. Эту тяжкую обязанность взял на себя доктор Даль.
"При вскрытии брюшной полости, – записал он, – все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиной с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей. В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно, из перебитой бедренной вены…"
Доктор Даль определил направление пули и ее разрушительное действие, но самой пули, засевшей, по-видимому, где-нибудь поблизости от раздробленной крестцовой кости, не нашел.
"Время и обстоятельства, – заключил он, – не позволили продолжать подробнейших изысканий".
Василий Андреевич Жуковский торопился выполнить высочайшее повеление. Именем государя он опечатал двери пушкинского кабинета. Как будто через все печати не прорвется к людям вещее слово Пушкина:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Глава пятая
Вечером служили первую панихиду. Священник возглашал молитвы об упокоении души новопреставленного раба божия болярина Александра. Священнику печально, согласно откликались певчие.
Клубы кадильного дыма наполняли комнату. В руках у молящихся горели погребальные свечи.