- Конечно, - говорил он, - на старого графа я жаловаться не могу. Человек он справедливый и хоть обычно прижимист, умеет быть и щедрым, если есть за что. С нами он не спесив, говорит запросто. И внучка тоже ничего - девица добрая, учтивая, хоть и держится так, вроде бы ей все на свете безразлично. Молодой барин (он имел в виду Рауля, брата Изольды) - малый ленивый, звезд с неба не хватает и вообще, как говорит наш берриец, "ни богу свечка, ни черту кочерга", но так-то парень не злой, и если случается когда его борзым разорвать в деревне курицу, бьет их за это нещадно. Да и по тому, как разговаривает с нами управляющий, видно, что ему наказали быть вежливым и добрым с простым народом. Все это так, да вот не могу я ни с того ни с сего взять вдруг да и полюбить этих людей так, как полюбил бы кого-нибудь из нашего брата. Вот и дядюшке Лакрету они не по душе - его-то и в замке не больно жалуют, потому что держится он с ними без церемоний и не скрывает, что хочет побольше заработать, а что тут, спрашивается, дурного? И сколько бы господин граф ни старался показать, как он любит народ, не верю я ему, хоть и слывет он либералом, а иные дураки считают его даже якобинцем. Да, верно, он снимет шляпу перед тем из нас, кто поумнее, а скажи-ка ему что наперекор, сразу вспомнит тебе, что ты деревенщина неотесанная, и заговорит свысока. Верно, он пожалует червонец из своего кармана какому-нибудь горемыке, чтобы тот выпил за его графово здоровье, а попробуй выпить за республику - посмотришь, что он запоет! Спору нет, барышня эта делает разные там добрые дела, навещает болящих, ходит за ними словно сестра милосердная и всякое такое, говорит одинаково и с бедняком и с богачом, платья на ней похуже, чем у ее горничной, уж про нее не скажешь, чтобы она кого притесняла в деревне, напротив, всякому помочь готова… А предложи-ка ей выйти за сына крупного фермера - будь он даже не хуже ее образован и так же богат, - небось скажет: "Нет, он мне не пара!" Да за это я ее и не осуждаю: что буржуа, что аристократы - все они одного поля ягода. А только зарубите себе на носу, дети мои: великие мира сего - они всегда так великими и будут, а малые - так малыми и останутся. Эти-то, в замке, вроде бы хотят заставить вас забыть об этом. Но попробуйте, поддайтесь только на эту приманку, увидите, как они поставят вас на место. Да, да, уж поверьте мне, достаточно я на своем веку повидал и знаю, чего стоит господская ласка.
Особенно не нравились папаше Гюгенену ежедневные появления в мастерской маркизы, которая, устроившись на хорах, рисовала там, в то время как внизу работали подмастерья. По-видимому, он боялся, как бы его сын не стал обращать на нее слишком большое внимание.
- И что только нужно здесь этой красотке? - ворчал он, когда она уходила. - И что это за новая мода такая для маркизы - торчать наверху, что твоя курица на жердочке, чтобы такие вот шалопаи, как вы, снизу пялили глаза на ее ножки. Ножки у нее маленькие, спору нет. Но и у толстухи Марты они, поди, были бы не хуже, доведись ей всю жизнь носить узкие туфельки, а не деревянные башмаки. Да и что в них такого особенного, в этих ножках? Дальше уйдешь на них, что ли? Или выше прыгнешь? И кого она тут думает прельстить? Замуж, что ли, собралась? Так ведь у нее вроде бы муж есть. А и не будь она замужем, на кой ей ляд ремесленники? Да и вообще, что она там делает, на своем насесте? Надзирательницей ее над нами поставили, что ли? Или портреты с нас пишет? Нечего сказать, нашла с кого, то-то нарядные господа в рабочих куртках да жилетах! Слыхивал я, будто в Париже есть такие люди, которым деньги платят за то, что они срисовывать себя дают, особливо ежели у кого борода. Так то ведь бездельники какие-то… Нам это не к лицу.
- А что, хозяин, - сказал берриец, - мне бы таким ремеслом, пожалуй, вовек не прокормиться. Красотой меня бог обидел, так что спросу бы на меня большого не было - разве что кто вздумал бы обезьяну изобразить. Вот тут уж я пригожусь! И знаете, что я вам скажу, дорогой мой хозяин, этой самой маленькой баронессе или графине, или как ее там, еще здорово повезло, что она напала на таких честных малых, как мы, - ругаться не ругаемся, а если и поем, так ведь только пристойные песни. Потому как не всякий мастеровой потерпел бы, чтобы на него так вот пялились; такое бы загнули, что пришлось бы ей убираться подобру-поздорову.
- Ну, такого, я надеюсь, мы никогда себе не позволим, - сказал Амори, - к женщине следует относиться с уважением, все равно - маркиза она или нищенка. Кроме того, мы слишком уважаем самих себя, чтобы позволить себе какую-нибудь грубость. Сюда мы Пришли работать - вот и надо работать. А дама эта тоже работает, - не знаю уж, что она там такое делает, но, надо полагать, что-нибудь красивое или же нужное, - иначе зачем было бы ей сидеть здесь среди нас, вместо того чтобы оставаться в гостиной со своими?
Никаких иных мыслей маркиза у Коринфца не вызывала. Правда, он заметил, что она хороша собой, тем более что об этом все кругом говорили; но ему и в голову не приходило, что она бывает здесь ради него, как это втайне полагали берриец и ученики. Впрочем, у него была одна только резьба на уме, а в сердце - лишь одна Савиньена.
ГЛАВА XX
В селении Вильпрё владельца замка знали мало. Старый граф получил это имение только после революции и бывал в нем лишь изредка, наездами, никогда не оставаясь здесь более трех месяцев. Это было наиболее скромное из всех его поместий и наиболее уединенное, затерявшееся в мирной тиши, в самой глубине Франции. В те времена Солонь не была еще, как ныне, покрыта молодыми дубравами и изрезана сетью проезжих дорог. Этот край, где и теперь еще так много предстоит сделать, был тогда настоящей пустыней, и жители нищих деревень влачили здесь самое жалкое существование, но людям с капиталом представлялись широкие возможности для всякого рода выгодных нововведений. И вот старый граф, якобы желая всецело посвятить себя сельскому хозяйству, прибыл в свое поместье и принялся устраиваться в нем, явно намереваясь поселиться здесь надолго. Затеянные им работы по восстановлению замка и прибывавшие каждый день сундуки, книги, прислуга - все говорило о том, что граф вступает во владение по всем правилам. Это, само собой разумеется, вызывало многочисленные толки. В провинции ведь не любят объяснять что-либо просто и во всем ищут какие-то тайные причины. Одни говорили, будто старый вельможа приехал сюда писать свои мемуары, недаром же он целыми часами диктует что-то своей внучке и они проводят большую часть дня вдвоем в графском кабинете; другие склонны были предположить, будто эта самая внучка, в которой граф, видимо, души не чает, там, в Париже, в кого-то без памяти влюбилась, и теперь ее привезли в эту глушь, чтобы она исцелилась от своей несчастной любви среди тишины и безмолвия полей. Постоянная бледность молодой девушки, ее серьезный вид, привычка к уединению, чтение допоздна - все это было настолько необычно в глазах местных жителей, что они не могли объяснить это иначе, как любовными огорчениями.
Подобные слухи доходили порой и до Пьера Гюгенена и не казались ему столь уж невероятными. В самом деле, мадемуазель де Вильпрё так не походила на других девиц этого возраста и составляла столь разительный контраст со своей свеженькой и жизнерадостной кузиной, да и к тому же он слышал столько всяких небылиц о "странностях" обитательницы замка, что готов был верить всему. А какое ему, собственно, было до всего этого дело? Он и сам задавал себе этот вопрос. И все же, когда ему случалось слышать разговоры о предполагаемой ее страсти к кому-то, сердце его почему-то сжималось и он тщетно старался заглушить в себе мысли, которые сам считал нездоровыми и вредными для себя.
За короткое время граф де Вильпрё сумел удивительнейшим образом снискать расположение всей деревни. В замке для многих нашлась работа, и платил он со щедростью, которую прежде в нем не подозревали. Он, как хотел, вертел строгим кюре и с помощью богатых даров то для его церкви, то для его винного погреба внушил ему большую терпимость и уговорил не мешать молодежи танцевать по воскресеньям. Во время рекрутского набора он наперекор префекту договаривался с врачами, проводившими осмотр новобранцев. Наконец он отдал приказ, чтобы каждое воскресенье парк был открыт для всех жителей деревни, и даже оплачивал скрипача, так что молодежь могла теперь потанцевать на круглой лужайке в заповедной части парка под сенью старого дуба, который носил имя Рони , как и другие вековые деревья этого почетного происхождения.
В эти дни подмастерья папаши Гюгенена, принарядившись, тоже отправлялись в парк, где танцевали с бойкими горничными из замка, которых предпочитали крестьянским девушкам. Берриец тоже не ударял здесь лицом в грязь и даже сумел снискать всеобщее одобрение своими антраша. Коринфец участвовал в этих увеселениях вместе со всеми и равно танцевал с каждой, никому не отдавая предпочтения и скорей из ребяческого желания немножко порисоваться; он в самом деле очень был хорош в своей куртке из серого холста с зеленым шитьем, а беарнская шапочка, которую он принес из своих странствий, так была ему к лицу, что он привлекал всеобщее внимание и девицы за честь считали с ним танцевать.
К вечеру, когда садилось солнце и спадал дневной жар, приходил сюда и старый граф в сопровождении всего своего семейства полюбоваться деревенскими плясками и почтить добрых поселян своим присутствием. А тем было лестно, что ему так по душе их веселье и что он каждому готов сказать что-нибудь приятное. Никто не позволил бы себе сесть рядом с ним на дерновую скамейку под дубом, где он восседал со своей внучкой, но вокруг нее охотно собирались старики; бывал здесь даже папаша Гюгенен, который хоть и напускал на себя независимый вид республиканца, однако, как и все другие, поддавался чарам графа. Правда, он никогда не сознался бы в этом.
Приходил вначале на танцы и молодой Рауль де Вильпрё; он выбирал себе самых хорошеньких крестьянских девушек и, не стесняясь, во время танцев срывал с их губок поцелуи, что заставляло суженых этих красоток бросать на него сердитые взгляды - на большее они, впрочем, не решались. Но однажды дядюшка Лакрет, стоя неподалеку от дерновой скамьи, то ли шутя, то ли всерьез сжал кулак и стал клясться всеми богами, которых только мог припомнить, что во времена его молодости никто, будь то хоть сам наследник французского престола, не посмел бы целовать его возлюбленную. Дядюшка Лакрет был недоволен архитектором замка, который, по его мнению, не доплатил ему, и теперь состоял в открытой оппозиции к владельцам Вильпрё.
Графу не хотелось компрометировать себя в глазах поселян, и он сделал вид, будто не заметил этой выходки старого слесаря, однако слова эти не прошли мимо его ушей, и молодой барин перестал появляться на танцах под дубом.
А господин Изидор танцевал, да еще с каким победным видом, с какими претензиями! Крестьянские девушки были от него без ума, но горничные, которые всегда знают толк в вежливом обхождении, и дочка помощника мэра, которая держалась принцессой, находили его излишне фамильярным. Госпожа Дефрене первое время танцевала с кузеном Раулем, отнюдь не считая для себя зазорным вложить свою ручку в руку крестьянского парня, танцующего против нее в "английской цепочке", но ручка эта была в перчатке, и большинству танцоров это казалось несколько оскорбительным, так что ее никто не приглашал; между тем она просто изнывала от желания танцевать и танцевала действительно прелестно - маленькие ее ножки так и порхали по зеленому лугу, а красивой женщине всегда любо покрасоваться, будь вокруг одни только мужланы.
Когда Рауль по приказу свыше перестал бывать на сельских балах, маркиза не выдержала и приняла приглашение Изидора. Но после Изидора никто уже не приглашал ее, на что она простодушно и пожаловалась графу, когда тот спросил ее, почему она не танцует.
- Вот что значит быть модницей! - пошутил граф. - Ну, подожди, сейчас я найду тебе кавалера. Пойди-ка сюда, мой мальчик, - обратился он к Коринфцу, стоявшему неподалеку, - ты, я вижу, горишь желанием пригласить мою племянницу, только не смеешь. Так вот, она с удовольствием потанцует с тобой, поверь мне. Ну, ступай, предложи ей руку и становитесь для контрданса. Я сам буду объявлять фигуры.
Коринфец так свыкся со своим положением всеобщего баловня, что не был ни удивлен, ни озадачен этой честью. "Первый раз в жизни танцую с маркизой, - думал он, - впрочем, какая разница? Буду танцевать с ней так же, как танцевал бы и всякий другой. И не понимаю, что тут такого особенного?" - мысленно произнес он, обращаясь к танцевавшему против него беррийцу, который, вытаращив глаза, с изумлением смотрел на него.
Порхая по зеленому лугу вместе со своей дамой, Коринфец, который, несмотря на всю свою уверенность, все же не осмеливался взглянуть ей в лицо, вдруг заметил, что эта царица бала до того смущена, что не в состоянии следить за фигурами. Сначала он не понял, что с ней, и, опасаясь, как бы не задел ее неистово прыгающий берриец, хотел помочь ей и осмелился легонько поддержать маркизу под локоток, не испытывая при этом никаких иных чувств, кроме естественного чувства почтения. Этот обнаженный локоток, белевший между коротким рукавом и высокой черной митенкой, был таким круглым, нежным и мягким, что Коринфец вначале даже не почувствовал его в своей руке, но так как берриец, делая свои антраша, чуть было не сбил маркизу с ног, ему пришлось сильнее сжать этот локоток, чтобы она не упала. И прикосновение это оказалось подобным электрической искре. Жозефина вдруг стала красной, как вишня, а на Коринфца напало непреодолимое смущение. Как только контрданс кончился, он поспешил проводить маркизу на место и поскорее отошел от нее с каким-то непонятным чувством испуга. Однако не успел скрипач подать знак к следующему танцу, как, словно по какому-то колдовству, он снова стоял подле госпожи Дефрене, а ее ручка уже была в его руке. Какие слова произнес он, приглашая ее вновь, и как осмелился на это - он и сам не знал. Он был в каком-то тумане, он действовал точно во сне.
С этого дня каждое воскресенье Коринфец танцевал с маркизой, и всякий раз не один танец, а не меньше трех. Его пример придал решимости и всем остальным, и теперь Жозефина не пропускала уже ни одного танца. Но даже если Коринфец и не танцевал с ней, он неизменно бывал ее визави, и руки их то и дело соприкасались, и дыхание смешивалось, а взоры искали друг друга, но, встретившись, отворачивались и вновь искали. Все эти удивительные вещи творятся как-то сами собой, когда любишь танцы, так что не удосуживаешься отдать себе в них отчет, а окружающие не успевают их и заметить.
Маркиза немного стыдилась своего увлечения деревенскими балами, и ей очень хотелось вовлечь в этот вихрь сельских удовольствий и свою кузину, но Изольда, несмотря на уговоры деда, никогда не танцевала. Почему? Из гордости или равнодушия? Стоя в толпе или медленно прохаживаясь за кустарниками, окаймляющими танцевальную лужайку, Пьер Гюгенен издали следил за ней, стараясь разгадать, какие мысли прячутся за непроницаемым этим челом, чья томная бледность скрывает такую душевную стойкость. У мадемуазель де Вильпрё всегда был усталый вид - она словно берегла свои силы, пока не настало еще время для каких-то больших деяний. Пьер Гюгенен изучал ее лицо, словно книгу, написанную на некоем незнакомом языке, где стараешься отыскать хотя бы одно слово, которое могло бы помочь открыть тайный ее смысл. Но книга эта была за семью печатями, и не было ни единого знака, который позволил бы догадаться, что скрыто за ними.
Между тем, казалось, она вовсе не скучала на этих балах. Время от времени она перекидывалась несколькими словами с какой-нибудь крестьянской девушкой со свойственной ей учтивой простотой, и в простоте этой был особый, едва уловимый оттенок - казалось, она намеренно избегает той подчеркнутой снисходительной доброты, которая сквозила в каждом жесте старого графа, а вместе с тем это была настоящая спокойная благожелательность. Люди чувствовали себя с ней просто, и разговаривала ли она с дедом или кузиной, папашей Гюгененом или деревенскими ребятишками, в ее манерах и выражении лица невозможно было обнаружить какую-либо разницу. И хотя бедный Пьер носил в своем сердце неизгладимую, как ему казалось, обиду, он порой думал о том, что владелица замка обладает чувством или же инстинктом равенства в самом высоком и настоящем смысле этого слова. Но для жителей деревни подобные наблюдения были слишком сложны. Они относились к "барышне", как называли ее, без всякой неприязни, но она не вызывала у них того восхищения, которое умел вызвать к себе граф. "Показывать она этого не показывает, - говорили они, - а только видно, что гордячка".
Однажды Амори нашел в парке книгу, забытую маркизой, - с некоторого времени та не приходила больше рисовать в мастерскую, - и, зная, как любит Пьер читать, отнес ему свою находку.
И в самом деле, уже один вид книги вызвал у Пьера сладостный трепет. Уже много дней был он лишен этого любимого своего занятия и теперь надеялся, что чтение поможет ему избавиться от обуревающих его печальных мыслей.
Это был роман Вальтера Скотта, не знаю точно, какой именно, один из тех, где герой, простой горец или бедный искатель приключений, влюбляется в какую-нибудь знатную даму, королеву или же принцессу, в свою очередь втайне любим ею и после ряда приятнейших или ужасающих приключений становится ее возлюбленным и супругом. Подобная интрига, несложная и волнующая, является, как известно, излюбленной у этого короля романистов. Вальтер Скотт был поэтом лордов и королей, но в то же время и поэтом, воспевшим крестьянина, солдата, изгнанника и ремесленника. Правда, оставаясь верным своим аристократическим симпатиям и будучи слишком англичанином, чтобы обладать подлинной смелостью мысли, он неизменно обнаруживает у своих благородных сердцем бродяг знатное происхождение, или награждает их богатым наследством, или же заставляет со ступеньки на ступеньку подниматься по лестнице богатств и почестей, дабы, кладя в конце романа этих героев к ножкам их дам, не подвергать последних мезальянсу, заставляя выходить за них замуж по одной только любви. Но мы, несомненно, должны быть благодарны ему: он в поэтических красках живописал народ, сумев обнаружить в нем величественные, суровые образы людей, смелостью, умом и красотой нередко не только соперничающие, но превосходящие, а порой и затмевающие главного героя. Нет сомнений в том, что он понимал и любил народ - вовсе не в силу своих убеждений, а чисто инстинктивно, и предрассудки джентльмена не властны были ослабить зоркие глаза художника.