- Итак, вы готовы отринуть истину, если только услышите ее из уст вождей либерализма? Выходит, если человек знаменит, одарен талантами и пользуется влиянием среди средних классов, народ отнесется к нему с недоверием?
- Пусть такой человек придет к нам и скажет: "Да, меня превозносят, моими знаниями восхищаются, все подчиняются мне, а я вам вот что скажу, дорогие мои: никогда не употребляю я свои знания, свои силы, свой талант во зло вам. Самый незаметный из вас имеет такое же право на благосостояние, на свободу, на образование, как и люди моей среды. И самый слабый из вас будет иметь право обуздать меня, если я стану злоупотреблять своей властью, и самый невежественный - не соглашаться с моим мнением, если оно противно законам нравственности. Словом, чтобы иметь право называться великим деятелем, великим ученым, великим поэтом, я хочу на деле доказать и себе и вам свою добродетель и свое милосердие". О, пусть те, кого называют великими людьми, придут к нам и скажут это. И мы пойдем за ними, мы предадимся им, как предались бы богу. Ибо бог творит с помощью не только силы и знаний, но еще и любви. Но до тех пор, пока эти люди, презирая нас за грубость наших умов, станут по-прежнему держать народ в загоне, словно скот, которому негде даже пощипать травку, там, где теснота заставляет нас давить и душить друг друга и откуда мы не в силах выбраться, потому что кругом понаставлены солдаты, дабы оберегать от народа прекрасные плоды земли, - до тех пор мы будем отвечать им: "Оставьте нас в покое и дайте нам выбраться отсюда собственными средствами. Все советы ваши - предательство, а ваши успехи оскорбляют нас. Не переступайте с высокомерным видом через сковывающие нас цепи, не ходите меж наших растерявшихся рядов со словами фальшивой жалости на устах. Мы ничего не хотим делать для вас, даже преклоняться перед вашими талантами, ибо вы-то, хоть и низенько нам кланяетесь, когда боитесь нас или нуждаетесь в нас, не испытываете ни малейшего желания отдать нам в руки ваши богатства, вашу власть, вашу славу". Вот что скажем мы им, вашим умникам.
- Но ведь именно эти слова, которые вы вложили только что в уста человеку, ищущему у народа и свою силу и славу, выражают то, что я чувствую. А если такие чувства испытываю я, смиренный слуга дела освобождения, почему вы не допускаете, что люди более высокого ума испытывают их в еще большей степени?..
- Потому что пока я этого что-то не наблюдал; потому что я прочел все, что только мог, и нигде даже намека на это не нашел, потому что все решения социального вопроса, выдвинутые вашими великими умами прошлого и настоящего, полны высокомерия, жестоки и бесчеловечны.
- Но дело еще и в том, что вы слишком многого от них хотите; вы требуете от людей невозможного. Вы хотели бы таких вождей и советчиков, которые соединили бы в себе отвагу Наполеона со смирением Иисуса Христа. Нельзя требовать всего этого сразу от человеческой натуры. Впрочем, даже если бы такой человек вдруг и явился, его никто бы не понял. Вы-то рассуждать умеете, а народ не умеет.
- Умеет лучше, чем вы думаете, и тому доказательство - что вам не удается поднять его на восстание. Он понимает, что час его еще не пробил. И предпочитает потерпеть еще немного, ибо знает, что, разогнись он сейчас, он рискует удариться своим и без того израненным телом о нависший над ним свод. Он ждет, чтобы свод этот приподнялся и он мог бы встать во весь свой рост. А знаете, что это за свод? Он состоит из двух слоев. Нижний - это буржуа, верхний - аристократы. Если вам невтерпеж, буржуа, столкните-ка их с себя, этих давящих на вас аристократов. Это уж ваша забота. А мы - мы поможем вам, если будет доказано, что от этого станет легче и нам. Но если груз, давящий на наши плечи, не станет от этого легче - берегитесь: мы стряхнем, в свою очередь, и вас.
- А что же будете вы делать до тех пор?
- То, что вы нам советуете. Будем работать изо всех сил, чтобы не умереть с голоду, да еще при этом поддерживать друг друга. Мы, рабочие, сохраним наш компаньонаж, ибо, несмотря на все его заблуждения, на все крайности, принципы, которыми он руководствуется, все же достойнее тех, на которых зиждется ваша организация карбонариев. Наша цель - возродить равенство между нами, в то время как вы стремитесь сохранить в мире неравенство.
ГЛАВА XXVI
В тот же день маркиза не вернулась к обеду. Она еще с утра отправилась с визитом к одной своей родственнице, жившей неподалеку, в соседнем городке. Родственница эта была небогата, и, чтобы не задеть ее самолюбия, маркиза предусмотрительно (правда, по совету Изольды) выбрала самый скромный из имевшихся в замке выездов - легкий, открытый экипаж, запряженный одной только лошадью. Сопровождал маркизу слуга, который был и за кучера. Это не помешало, однако, обитателям городка высовываться из всех окон и дверей и язвительно говорить друг другу, глядя вслед коляске: "Нет, вы только полюбуйтесь на эту маркизу в собственном выезде и с собственным кучером. А ведь это дочка папаши Клико, красильщика, только и всего!"
Родственница уговорила Жозефину остаться у нее обедать, и было уже почти темно, когда она собралась в обратный путь. Садясь в экипаж, она с некоторым беспокойством заметила, что Вольф - так звали слугу - красен как рак и что-то слишком уж разговорчив. Беспокойство ее еще усилилось, когда он быстро погнал вниз по немощеной улице подпрыгивающий на ухабах экипаж; не налетал он на фонарные столбы, очевидно, только благодаря тому удивительному везению, которое столь часто сопутствует пьяным. Все дело было в том, что Вольф "повстречал дружков" - объяснение, к которому обычно прибегают все пьяницы, оправдываясь в очередной провинности. У этих молодцов такое количество дружков, что они не знают им счета, и куда бы вы с ними ни отправились, они непременно повстречают кого-нибудь из них.
Проехав шагов двести, Вольф, а вместе с ним коляска и маркиза успели поистине каким-то чудом избежать уже стольких опасностей, что были все основания бояться, как бы провидению в конце концов не наскучило охранять их. Напрасно Жозефина и умоляла и приказывала Вольфу ехать потише - он не слушал ее. У его кроткой лошадки словно выросли крылья. К счастью, небо, очевидно, сжалившись над Жозефиной, внушило ему мысль привязать к бичу новую веревку, для чего он вдруг резко остановил лошадку перед дверью небольшого домика, расположенного у самого выхода из городка и на котором была следующая вывеска: "Кузница дядюшки Лабрика. Привал путешественников. Продажа отрубей, овса, сена и прочего".
Темнота все сгущалась, и Жозефине становилось все страшнее. Между тем ее Автомедон слез с козел и принялся разглагольствовать перед служащими заведения дядюшки Лабрика, которые в придачу к веревке уже успели притащить ему стаканчик водки. И тогда она внезапно решила выйти из коляски, добраться как-нибудь обратно к своей родственнице и попросить дать ей провожатого либо приютить до завтрашнего утра. Надеяться на то, что Вольф, который, как и полагается пьяному, считал себя трезвым как стеклышко, захочет внять ее просьбам, не приходилось, и она стала громко звать кого-нибудь, чтобы ей открыли дверцу коляски.
- Сударь, - окликнула она наудачу какого-то человека, стоявшего неподалеку, - будьте добры, помогите мне выйти отсюда!
Но не успела она докончить фразу, как дверца открылась и какой-то мужчина почтительно и заботливо подал ей руку. Это был Коринфец.
- Вы здесь! Каким это образом? - радостно вскричала она, забыв всякую осторожность.
- Я ждал вас, - вполголоса произнес Амори.
Маркиза, уже поставившая ножку на ступеньку, в смущении остановилась; рука ее так и осталась в руке Амори.
- Что это значит? - спросила она дрогнувшим голосом. - С какой стати вам было ждать меня? Зачем?
- Я еще днем пришел сюда купить кое-что для своей работы. Обедал в кабачке и встретил там господина Вольфа, вашего кучера, - он столько пил, что я испугался, как же он теперь довезет вас домой. Не вывалил бы он вас…
- Он до ужаса пьян, - сказала маркиза, - и если бы вы были любезны проводить меня обратно в город…
- А почему же не в замок? - возразил Коринфец. - Правда, я еще никогда в жизни не правил коляской, но одноколкой править мне приходилось. Думаю, не такая уж это большая разница.
- А не противно вам будет сесть на козлы?
- При других обстоятельствах было бы очень противно, - отвечал Коринфец и улыбнулся, - но сейчас - напротив.
Жозефина поняла, что он хочет этим сказать, и сама испугалась чувств, которые вызвали в ней его слова. Ей вдруг непреодолимо захотелось согласиться на предложение Амори (не только из страха перед Вольфом), и желание это взяло верх.
- Но как же мне быть? - сказала она. - Двоим на козлах не уместиться, а Вольф в жизни не согласится уступить вам свое место: он страшно самолюбив и пьяным себя не считает, того и гляди устроит скандал. Ужас, до чего я боюсь этого человека. Право, я готова вернуться в замок пешком, только бы не ехать с ним!
- Пешком? Пять лье? Да я готов сам впрячься в коляску, только бы не допустить этого! - ответил Коринфец.
- Знаете что, оставим его здесь, - сказала Жозефина, и щеки ее запылали. - Давайте удерем от него.
- Давайте! - отвечал ей Коринфец. - Смотрите, он входит в кабачок; когда он оттуда выйдет, нас уже и след простынет.
И, не дав маркизе времени опомниться, он поспешно захлопнул дверцу, одним движением вскочил на козлы, схватил вожжи и бич и пустил лошадь в галоп.
Как он решился на такое? Откуда я знаю? Вам, читатель, легче это понять, нежели мне объяснить. Бывают характеры нерешительные, как у Пьера Гюгенена, сдержанные, как у Изольды. А есть натуры не рассуждающие, как маркиза, пылкие, как Коринфец. И еще есть юность, есть красота, властно ищущая и притягивающая к себе красоту, есть любовное влечение, которое не знает сословных различий и смеется над тем, что принято. И есть случай, который придает смелости, и ночь - покровительница влюбленных.
Коринфец пустил лошадку под гору не менее отважно, чем это сделал бы Вольф, однако Жозефина не испытывала никакого страха. А между тем, по правде говоря, этот злосчастный Вольф отнюдь не был самым пьяным из них троих.
Коляска съехала вниз, затем вскоре дорога опять пошла в гору; теперь лошадке невозможно уже было бежать рысью. К тому же они отъехали настолько далеко, что несчастному животному можно было бы, пожалуй, дать немножко и передохнуть. Но маркиза все еще не могла успокоиться. А вдруг этот пьяница погонится за ними, потребует от узурпатора свой бич и место на козлах, к которым относится столь же ревниво, как король к своему трону и скипетру, а то еще попытается силой отнять их? Маркиза содрогалась при мысли о подобной сцене, и нет поэтому ничего удивительного, что она металась в коляске, пересаживаясь с одного конца сиденья на другой и даже на переднюю скамейку, чтобы посмотреть, нет ли за ними погони. Нет ничего удивительного и в том, что Коринфец то и дело оборачивался к ней и перегибался через козлы назад, чтобы успокоить маркизу и ответить на все ее вопросы. Да и вообще эта неожиданная их встреча, и внезапное решение, и стремительное бегство - все это было так необычно. Как было тут обойтись без восклицаний, как не обменяться впечатлениями?
И у Жозефины - ей так никогда и не удалось окончательно избавиться от той непосредственности буржуазки, которая в высшем свете считается признаком невоспитанности - вырвались слова, сразу же давшие обильную пищу их разговору.
- Боже мой, - воскликнула она, - но ведь он там начнет сейчас бегать и кричать в кабачке и по всему предместью, что я его бросила и удрала. Что станут говорить обо мне в городе? А что подумают в замке, когда увидят, что я приехала без кучера, с вами?
Будь на месте Амори Пьер Гюгенен, он не преминул бы с горечью ответить на это, что никому и в голову не придет этому удивляться. Однако Амори, не столь гордый и в то же время не столь скромный, был озабочен только тем, чтобы успокоить маркизу.
- Я довезу вас до ворот замка и слезу, никто меня и не увидит. А вы сядете на козлы, возьмете в руки вожжи и, когда слуги откроют ворота, скажете, что Вольф напился и вы, побоявшись ехать с ним, оставили его в кабаке и приехали одна.
- Да никто этому не поверит. Все знают, какая я трусиха.
- А страх иногда придает смелости. Из двух опасностей выбирают меньшую. Видите, сударыня, я говорю с вами пословицами, словно Санчо , в надежде что вы улыбнетесь, а вы все не улыбаетесь и все еще боитесь…
- Вам не понять этого, господин Амори, ведь мы, женщины, так несчастны, мы ведь рабыни; так легко скомпрометировать себя в свете, в котором я живу.
- Это вы-то несчастны? Вы рабыни? Да что вы? Я всегда думал, все вы королевы!
- Почему это вы так думали?
- Вы все такие красивые, такие нарядные, а вы, сударыня, всегда такая веселая и, мне казалось, такая счастливая!
- В самом деле? Я выгляжу счастливой?
- Ваши губки всегда улыбаются, личико такое беленькое, и вся вы такая изящная. Я говорю вам это, госпожа маркиза, и не знаю, прилично ли я выражаюсь, и все жду, что вы станете смеяться надо мной, как герцогиня над Санчо.
- Не говорите со мной так, Амори, это вы словно смеетесь надо мной. Вы не Санчо, а я не герцогиня и даже никакая не маркиза. Я дочь простого ремесленника и вовсе не собираюсь скрывать это.
- Но ведь… Впрочем, раз вы не хотите, чтобы я вел себя, как Санчо, мне уже не пристало говорить первое, что приходит мне на ум.
- О, я прекрасно понимаю, что вы хотели сказать… То, что я вышла за дворянина, да? Меня достаточно корили за это и среди своих и там, у них… И я достаточно уже наказана, господь мог бы и простить меня.
При этих словах Амори, который до сих пор старался разговаривать веселым тоном, почувствовал такое волнение, что не в силах был притворяться дальше; однако заговорить серьезно у него не хватало смелости. Он ничего не ответил; замолчала и маркиза, и молчанием этим все было сказано. Что нового могли они открыть друг другу? И без того каждый теперь знал, что любит и любим. Амори чувствовал, что им остается сказать еще одно только слово, но на это у обоих недоставало мужества.
- Боже мой, господин Амори, - воскликнула вдруг маркиза, которая сидела теперь в глубине коляски, - кажется, мы едем не той дорогой! Нам надо было свернуть налево. Вы хорошо знаете дорогу?
И маркиза снова пересела поближе к нему.
- Сегодня утром я шел по ней впервые, - ответил Коринфец, - но я надеюсь на то, что лошадь сама приведет нас домой; разве что и она здесь в первый раз.
- То-то и есть, что в первый; эта лошадь недавно доставлена из Парижа, надежда на нее плохая.
- По-моему, нам надо ехать прямо.
- Ни в коем случае, надо свернуть с этой дороги и поехать через равнину.
Следы колес перерезали равнину во всех направлениях многочисленными колеями, и трудно было решить, по которой из них ехать. Все колеи выглядели совершенно одинаковыми, и только местные жители умели различать их по тому или иному признаку - холмику или кусту. Жозефине не раз приходилось ездить по этим еле заметным тропкам, но как могла она поручиться, что не ошибется, указав на какой-нибудь куст или столб? Кроме того, становилось все темнее; сквозь легкие тучи, затягивающие небо, и без того слабый свет звезд становился еще слабее; легкий туман, дремавший над болотами, поднимаясь вверх, постепенно заволакивал все вокруг, так что невозможно было уже что-либо различить.
Такое блуждание наугад в густом тумане было небезопасно. Солонь, эта обширная низина, тянущаяся через самые плодородные и живописные места центральной Франции, представляет собой совершенно пустынную местность, где причудливо перемежаются зоны сухие, покрытые цветущим вереском, с зонами сырыми, где дремлет среди камышей неподвижная заводь. Такие илистые болота, сплошь поросшие растительностью какого-то сероватого оттенка, порой более опасны, чем трясины или стремительные водовороты. Наши путники долго блуждали в этом лабиринте, не находя из него выхода. Приняв какую-нибудь колею за проторенную дорогу, Амори всякий раз попадал в топкое место и вынужден был поворачивать лошадь назад. Время от времени коляска застревала в зыбком песке, который невозможно было заметить в темноте, и так кренилась, что маркиза в страхе всякий раз хваталась за плечо Амори, испуская крики ужаса, тут же сменявшиеся смущенным смехом. Амори рад был бы, чтобы такие опасные места попадались почаще, однако они стали встречаться теперь на каждом шагу, так что положение в самом деле становилось опасным и приходилось отказаться от мысли ехать дальше. Этого требовала маркиза, которой становилось страшно уже не на шутку, потому что совсем нельзя было теперь поручиться за то, что возница не вывернет ее в каком-нибудь болоте. Но тут лошадка, вконец измученная двухчасовым блужданием то среди колючего дрока, то по глине, в которой она то и дело увязала по колена, сама остановилась и принялась пощипывать кустарник.
Тогда маркиза со смехом заявила (вероятно, больше для того, чтобы хоть что-нибудь сказать), что она проголодалась.
- У меня в мешке есть ржаной хлеб, - сказал Амори. - Если бы я мог превратить его в пшеничный, я предложил бы его вам. Но увы…
- Ржаной хлеб? - радостно вскричала Жозефина. - Какая прелесть! Я ведь так люблю его и так давно его не ела. Дайте кусочек, это напомнит мне то счастливое время, когда я не была маркизой.
Амори открыл свой мешок и вытащил из него ржаной хлеб. Жозефина разломила его пополам и, протянув половину ему, сказала:
- Надеюсь, вы тоже будете есть?
- Вот уж не думал, не гадал, что придется когда-нибудь ужинать с вами, госпожа маркиза, - заметил Амори, с удовольствием принимая хлеб из ее ручек.
- Ах, не называйте меня маркизой, - сказала она с печальным видом, делавшим ее еще очаровательнее. - Мы с вами сейчас вдали от света, неужели нельзя хоть на один час забыть о моем рабстве? Ах, если бы вы только знали, как много воспоминаний пробудилось во мне здесь при виде этого вереска - детство, первые игры, милая свобода, которая была принесена в жертву, когда мне было шестнадцать лет и которой я лишилась навсегда… Я была простой крестьянской девчонкой, бегала босиком, гонялась за бабочками, за птичками. Я была такой глупенькой, гораздо глупее тех маленьких пастушек, с которыми играла, - они-то по крайней мере умели прясть и вязать, а я совсем ничего не умела, и если возьмусь, бывало, помогать им пасти овечек, всегда у меня одна непременно потеряется. Можете ли вы поверить, что в двенадцать лет я еще не умела читать?
- Конечно, могу, я-то и в пятнадцать не умел.
- Но вы с тех пор чему только не научились, и в какой короткий срок! Дядюшка говорит, что вы образованнее его внука, а уж меня-то и подавно! Ведь вы ужас как много читали, об этом легко догадаться даже по тем немногим словам, которые вы говорили во время танцев.
- Слишком мало, чтобы быть образованным, но достаточно, чтобы чувствовать себя несчастным.
- Несчастным? Как, вы тоже? Но почему?