Надо ли говорить, что эта глубочайшая мистическая вера во всемогущество и всеблагую силу Денег заключала в себе и веру в два менее великих божества - Патриотизм и Нравственность. Именно такова была святая Троица, в которую веровали все приличные люди. Что могла дать Гарольду выдохшаяся государственная религия его страны? У священников денег мало (хотя и они, конечно, весьма чтят богачей, и, по мнению Гарольда, это даже их прямая обязанность). Вспоминая церковные проповеди, которые он слушал в детстве, Гарольд приходил к убеждению, что они не учат ничему полезному: ничему такому, что помогло бы человеку преуспевать в жизни. Разумеется, если бы эту государственную религию немного обновить, сделать более современной, он, Гарольд, стал бы ревностно ее исповедовать. Если бы она учила, как разбогатеть, если бы провозглашала заповеди вроде "Выжимай все соки из слуг своих" или "Ничего не давай даром ближнему твоему" и причащала не святыми дарами, а чеками, вот тогда Гарольд был бы верным сыном церкви. Но при данном положении вещей он предпочитал поклоняться иной Троице: Деньги, Патриотизм, Нравственность. Такие божества человек разумный мог принимать всерьез.
Только мировая война дала возможность Гарольду показать все свои достоинства и действенность своей веры. Вот когда Деньгам, Патриотизму и Нравственности воздавали должное! И клянусь святой Иоанной, в те годы все Гарольды Англии в полной мере проявили себя как фанатические поклонники этой Троицы, делая то, что подсказывал их идеализм. Патриотизм Гарольда был трогателен и прекрасен, он мог бы вызвать слезы на глазах многих пылких ревнителей благосостояния родины. Нашлись тогда и такие глупцы, введенные в заблуждение и не познавшие истинной веры, которые отождествляли свои интересы с интересами родины. Гарольд же оказался умнее и приложил все усилия к тому, чтобы было наоборот: не он воевал ради блага родины, а родина воевала ради его блага. Ибо он с редким беспристрастием пришел к выводу, что этого требует справедливость и святая неприкосновенность банкнот. Ну, а что касается нравственности, мы все хорошо знаем, в чем она состоит, не так ли, messieurs le maitres du monde. Если человек получил хорошее воспитание и не якшался никогда с вульгарным простонародьем, он инстинктивно понимает это, а ведь вы знаете, как развито чувство чести у такого человека! Каждое пятно на своей чести он ощущает как рану. Итак, по понятиям этих людей, нравственность - это целомудрие, а целомудрие - это нравственность. Например, женщины, состоящие в родстве с человеком из приличного общества, как жена Цезаря, выше подозрений. И всякий хам, который попытается соблазнить одну из них, - негодяй и скот, в особенности если "родственница Цезаря" сама идет ему навстречу. Однако когда женщина не принадлежит к родне Цезаря, такая мерка к ней не применима, и задача только в том, чтобы безнаказанно и ловко попрать чужое чувство чести. Да к тому же еще вопрос, можно ли вообще женщин из низших классов считать женщинами, если стать на точку зрения наших цезарей. Почти наверное нельзя, если это - женщины, которые им служат и находятся от них в зависимости.
Вот так обстоит дело. И совершенно ясно, что, если человек блюдет свои принципы и чувство чести, он никогда не ошибется.
Поклонение Золотому Тельцу внушает верующим исключительное уважение к барышам. "Барыши, - говорится в Евангелии от святого Динария, - тешат душу человека. Они безгрешны, как непорочная дева, прекрасны, как цветы нашей английской примулы, растущие у рек. Так набивайте же карманы!" К великой чести Гарольда, надо сказать, что он с того часа, как стал работать в Сити, стремился выполнять этот завет. Много лет его бог отвращал от него лик свой, и приходилось влачить жалкое существование на какие-нибудь пять-шесть сотен в год. Это было попросту издевательством над человеком с такими великими достоинствами. Но кто станет отрицать, что Золотой Телец - божество справедливое и благодетельное? Оно хоть и посылает своим поклонникам испытания, сажая их иногда на скамью подсудимых, но осыпает своими милостями (в виде ассигнаций) как праведных, так и неправедных. И вот (было ли это только заслугой Гарольда или нежданным проявлением божественной милости, - кто знает?) бог, в которого он веровал, послал на благо спекулянтам "Великую войну", которая открыла Гарольду возможность вершить дела государственной важности.
Да, то было время небывалых барышей! Все для фронта! Государство, как безумное, занимало деньги и, как безумное, сорило деньгами. Все для фронта! Ему нужны были пушки, снаряды, запалы, ружья, штыки, пули, пулеметы, гранаты, ракеты, минометы, газы… Все для фронта! Миллионы парней нужно было одеть, кормить их, мыть и брить, раньше чем вести на заклание. Все для фронта! Для них нужны были носилки, бинты, санитарные поезда, хирургические инструменты, койки, постели, гробы… Все для фронта! Для войны требовались суда, танки, транспортные средства, бензин, уголь, лошади, мулы, деньги. Страна теряла на войне суда, теряла солдат, теряла деньги. Все для фронта!
При этих обстоятельствах такой благочестивый человек, как Гарольд, был бы просто олухом, если бы не сумел сколотить капиталец, то есть обеспечить себе "покупательную способность", созданную организованными усилиями общества, - и притом далеко не малую.
Итак, Гарольд загребал деньги. Почти каждую неделю он вносил в банк суммы настолько крупные, что при одной мысли о таких деньгах у него в прежние времена дух захватывало. Он видел теперь, что бог справедлив, и подлинные заслуги (то есть заслуги рода Формби-Пэтт) не всегда остаются без вознаграждения. Он приобрел большой автомобиль и каждый день, как истый патриот, предоставлял его на часок-другой в распоряжение инвалидов войны, которых вывозили в нем на прогулку. Гарольд считал это своим долгом, чувствуя, что этим калекам он и ему подобные обязаны своим процветанием. И так как ему уже трудно было хотя бы один час обходиться без автомобиля, он скоро купил себе второй, а первый отдал своей жене Эстер с условием, что она будет по-прежнему предоставлять его на время "для нужд обороны". Он купил себе еще великолепную шубу, в которой напоминал хорошо откормленного пышношерстного опоссума с несколько облезлой головой. Он приобрел дом и наводнил его вещами, не имеющими художественной ценности, покупал одежду, всяких животных и заказал художнику свой портрет. Им овладела лихорадка наживы и приобретения. Ему уже трудно было устоять перед искушением войти в магазин, купить что-нибудь, хотя бы совсем ему ненужное, чтобы лишний раз почувствовать себя допущенным в царствие небесное и небрежно сказать хозяину: "Запишите это на мой счет - я Формби-Пэтт, коммерсант".
И почтительный поклон хозяина был для Гарольда слаще меда.
Один поэт конца викторианской эпохи утверждает: "Кто счастье знал, тому несчастье не грозит". Утверждение это могло бы показаться спорным, если бы не исходило из такого высокоавторитетного источника. Поскольку ревностное исполнение предписаний религии считается залогом счастья, Гарольд должен был бы чувствовать себя безмерно счастливым и навсегда застрахованным от несчастий. Но - удивительное дело! - он, кажется, не был счастлив (оптимистическая философия неизменно задает нам трудные загадки!). Да, чем религиознее (а следовательно, и богаче) он становился, тем больше брюзжал и тем невыносимее был в домашнем быту.
Быть может, он слишком много теперь ел и пил, а это чревоугодие вызывало бессонницу и плохо действовало на печень. А может, во всем виноваты были воздушные налеты - их Гарольд принимал очень близко к сердцу. "Бомбите себе на здоровье войска - за то военным и жалованье платят, но подвергать опасности жизнь мирных финансистов, вождей коммерции, этой соли земли, попросту чудовищно!" Такова была точка зрения Гарольда. И он купил себе второй дом, в Бакингемшире, который назвал "Замок Пэтта". Ну и, конечно, пришлось обзавестись новым автомобилем, вместительным, да и достаточно быстроходным, чтобы всюду поспевать.
От великих успехов и добродетелей Гарольда, естественно, прежде всего страдала его жена Эстер. Чем больше окрыляло его сознание собственного превосходства, тем больше внимания и уважения он требовал от нее.
- Лучший друг женщины - ее муж, - говаривал он. - Если она его не любит и не почитает так, как дала обет перед алтарем, она - позор семьи и общества!
Таким образом, Эстер пришлось учиться "любить и почитать" и это оказалось чрезвычайно трудной задачей. Не каждая сумела бы "любить и почитать" Гарольда в такой мере, как он этого требовал. Он был настолько поглощен своими коммерческими делами, что не мог уделять времени делам житейским. Эстер приходилось вести хозяйство на два дома, а между тем доставать продукты и держать слуг становилось все труднее. Ей нужно было заботиться о животных, которых муж покупал, но скоро забывал о них. Чем капризнее и придирчивее становился Гарольд, тем больше требовалось от нее кроткой уступчивости. Малейшая попытка протеста с ее стороны беспощадно подавлялась, - Гарольд умел довольно ловко рядить самое худшее в тогу добродетели. Он заставлял Эстер принимать у себя в доме женщин, за которыми он волочился, и притворяться, будто она не знает ничего. Правда, Гарольд покупал ей наряды и драгоценности, но при этом откровенно подчеркивал, что драгоценности эти дает как бы взаймы, и ей в свое время придется за них расплатиться, а в виде процентов постоянно требовал лести и кроткой покорности.
Наряды жене Гарольд часто покупал за счет фирмы, в которой он служил, относя их стоимость в графу "Издержки на развлечения клиентов". Это может показаться странным, но тут была своя логика. Гарольд давно заметил, что Эстер почему-то очень нравится многим его клиентам, часто даже самым богатым и неподатливым, которые не шли на другие его приманки. Конечно, Гарольд Формби-Пэтт был олицетворением мужской чести, а Эстер, как и положено жене Цезаря, - образцом женской добродетели. Но если богатый клиент интересуется предложениями Гарольда потому только, что это дает ему единственную возможность видеть Эстер, и если он "подкинет какое-нибудь дельце" Гарольду для того, чтобы иметь возможность бывать у них в доме, - скажите, что в этом предосудительного? Дело есть дело, и если жена не сумеет помочь мужу - это стыд и позор! Чтобы такое невинное сводничество достигало цели, для Эстер нужны были дорогие туалеты. А поскольку все делалось для пользы и во славу фирмы, почему бы фирме и не оплачивать эти туалеты?
III
В середине тысяча девятьсот восемнадцатого года старый Розенграб стал призадумываться и внимательно изучать сведения, ежедневно поступавшие к нему из Голландии и Швейцарии. А девятого августа того же года он начал поспешно и со всякими предосторожностями ликвидировать всю "военную" деятельность конторы. К началу сентября почти все имущество фирмы было уже обращено в наличные деньги и надежные ценные бумаги. После этого Розенграб занял выжидательную позицию. Покусывая ногти, он изучал сводки и в душе молил бога продлить столь беспримерное в Англии благополучие. Гарольд, недоумевая, спрашивал себя, что такое со стариком, куда девалась его деловая хватка. Он был поражен еще сильнее, когда Розенграб, вручив ему пачку каталогов, велел привести их в порядок и затем искать подходящих клиентов. Гарольд не мог понять, что затевает его шеф: ведь посланная небом война еще в разгаре, барыши поставщиков превосходят всякое воображение. Прочитав в каталогах названия новых торговых фирм, Гарольд уже только открывал и закрывал рот как рыба, которая пытается проглотить чересчур большую хлебную корку. Среди новых фирм было, например, акционерное общество "Серп", намеревавшееся заняться переделкой танков на тракторы, "Акционерное общество по реализации сбережений" для военных - из самого названия было ясно, какие филантропические цели оно преследовало, - и "Английское акционерное общество снабжения", созданное для того, чтобы излишки продукции военного времени использовать для нужд гражданского населения.
Через несколько недель Гарольд оценил мудрую предусмотрительность старого Розенграба, а через несколько месяцев стал таким же энтузиастом мира, как раньше - энтузиастом войны. Эстер приходилось теперь по вечерам очень часто сопровождать мужа в ресторан, где они обедали в обществе джентльменов (каждый являлся со своей дамой), у которых имелись товары для продажи или деньги, которые они могли спустить. Эстер уже научилась "осаживать" подвыпивших ухажеров мягко и тактично, чтобы муж не терял в них клиентов. Ей на этих вечерах бывало скучно, а часто и стыдно, и в душе росло немое возмущение. Зато все вокруг, видимо, наслаждались. Ведь то было прекрасное время, время великого бума, небывалых барышей. Славный мир был заключен. Гарольд сиял самодовольством, его распирало сознание собственного достоинства. Он и его соратники со своими дамами неуклюже прыгали в дансингах и ресторанах, как разжиревшие вороны на поле битвы, усеянном трупами.
Привыкнув к такому положению вещей, Эстер ничуть не удивилась, когда однажды вечером муж сказал ей:
- Завтра мы обедаем с очень важным клиентом (так Гарольд определял всех, с кем его связывали дела). И надо, чтобы ты была в самом лучшем виде. Надень те бриллианты, что я тебе принес.
Механический, весьма равнодушный и даже унылый ответ Эстер "хорошо, мой друг" разозлил Гарольда.
- Хоть бы капельку проявила удовольствия или интереса! - заворчал он. - Другая жена была бы рада. Тебе представляется возможность помогать мне в важных делах, бывать в лучшем обществе и наслаждаться всем, что только могут дать деньги, а ты бормочешь "хорошо, мой друг" с таким видом, как будто я зову тебя на похороны!
- А кто еще будет? - осведомилась Эстер, тактично стараясь изобразить живой интерес.
После минутной нерешимости Гарольд сказал:
- Я пригласил и Нэнси, для того чтобы нас было четверо. Мой клиент - лорд, да, да, лорд Блентроп, и нужно произвести на него хорошее впечатление. А Нэнси знает, как держаться с такими господами, - у нее, видишь ли, много знакомых из самого лучшего общества.
Теперь смутилась Эстер, она даже покраснела слегка. Нэнси, одна из многочисленных нимф Эгерий ее супруга, всегда разговаривала с нею тоном подчеркнуто покровительственным, с нарочитой оскорбительной любезностью. И Эстер сейчас чуть не в сотый раз спрашивала себя, с какой стати она терпит это. Она было повернулась к мужу, готовясь протестовать, но вместо этого неожиданно для себя самой сказала покорно:
- Хорошо, мой друг.
Протестовать было бесполезно. Это только вызвало бы сцену, а семейные сцены для Эстер были мукой, тогда как Гарольду они, кажется, доставляли большое удовольствие. Он любил эти словесные бои и, когда доводил Эстер до слез раздражения и унижения, почти всегда становился нежен и жаждал ласк. А она покорялась, как все слабые люди. Но в душе ее не утихал протест.
Для какого-нибудь объективного наблюдателя, невидимого, но посвященного во все, этот обед был бы занятным зрелищем, маленькой комедией, комедией с примесью пафоса и трагедии, - ибо в тот вечер Эстер влюбилась. За столом восседал Гарольд, рыхлый, бледный, но с багровыми пятнами на щеках, преувеличенно радушный и, пожалуй, слишком парадно одетый (настоящие жемчужные запонки, на пальце кольцо с печаткой), и заедал омаров икрой, одну дичь - другой, мешал вина, как поэт - задуманные метафоры. Рядом с ним Нэнси Торндайк, дама несколько чересчур эффектная, красоты "зазывающей", одетая с элегантностью, слишком строгой для особы, чья единственная прелесть в ее доступности. Третьим в этой компании был Блентроп, красивый мужчина с благородной внешностью, в парадном мундире штабного офицера, с двумя рядами орденских ленточек. И, так как война была еще достаточно свежа у всех в памяти, люди, сидевшие за другими столами, все время перешептывались, поглядывая в его сторону. Это весьма льстило и Нэнси и Гарольду. Гарольд, конечно, воображал, будто они шепчут: "Вон там сидит Формби-Пэтт - знаете, этот великий финансист". Он и Нэнси из кожи лезли, чтобы угодить гостю, который, помимо высокого титула пэра, имел еще в их глазах все преимущества влиятельного и богатого клиента. А Эстер за обедом почти не раскрывала рта и про себя отмечала, что рядом с благовоспитанной сдержанностью и утонченными манерами Блентропа еще больше бросается в глаза вульгарность ее мужа и Нэнси. Ей хотелось принять участие в разговоре, но мешала застенчивость, да и реплики мужа, почти грубо перебивавшего ее, вызывали чувство беспомощности и унижения.
Блентроп ожидал, что будет скучать на этом обеде, но неожиданно был "заинтригован", как выражаются наши стилисты. Компания за столом забавляла его и вызывала некоторый интерес к себе. Он ничем не выдавал своих чувств, но не мог не испытывать презрения солдата к жрецу Золотого Тельца и отвращения порядочного человека к ловко замаскировавшемуся хаму (вот как несправедливо судил он о столь достойной личности, как Гарольд!). Блентроп не был кадровым военным, он только в тысяча девятьсот четырнадцатом году добровольно вступил в армию. Он знал жизнь - правда, до сих пор мирок Гарольдов был ему незнаком. Эстер ему понравилась, он находил, что она красива, очень красива и при этом удивительно мила. Достаточно было нескольких минут, чтобы картина стала ему ясна: против него - этот болван, самодовольный хлыщ, справа - его любовница, слева - жена, явно им пресытившаяся, но, увы, не заброшенная. Блентроп заметил, какое впечатление он произвел на Эстер, но продолжал искусно льстить только Гарольду и Нэнси, и все трое были уверены, что на Эстер он не обратил никакого внимания. С нею он был вежлив - и только. Однако, пригласив ее танцевать, он сказал, когда они отошли от стола:
- Я уверен, что вы любите Шопена.
- А почему вы так в этом уверены?
- Ведь любите, правда? Помните этот прелестный ноктюрн…
И среди грохота джаза он стал напевать сквозь зубы мелодию ноктюрна.
- Да, он очень хорош, - сказала Эстер. - И я его люблю. Но как вы…
- У вас гибкие пальцы, вот я и решил, что вы, наверное, играете на рояле. А к тому же в глазах у вас тоска по недостижимой красоте. Так что вы не можете не любить Шопена.
- Вы настоящий Шерлок Холмс!
- Знаете, когда человек меня заинтересует - а это бывает очень редко, - я невольно стараюсь угадать, что он собой представляет, - не в обыденной жизни, а в душе. И про вас я думаю, что в вас скрыты большие, еще не развитые способности, тонкая чувствительность, которой вы сами очень боитесь, и привязчивость, которой злоупотребляли, вместо того чтобы ею дорожить.
Эстер стала сдержаннее, натянуто улыбнулась.
- Боюсь, что ваши детективные способности на этот раз вас немного подвели.
- Так ли это? Не думаю.
Гарольд и Нэнси, увлеченные разговором, не переставали, однако, наблюдать за ними. Они теперь топтались на паркете очень близко, и Блентроп замолчал. Он и Эстер молчали до тех пор, пока Религия в объятиях Любви не унеслась на другой конец зала. Тогда только Эстер сказала:
- Вот никогда бы не подумала, что вы любите Шопена!