- Хорошо, что ты приехал… Но давай начистоту… Симфорьен только о помолвке и говорит. Как-то у него это слишком просто получается, и весел он не в меру. В его веселье есть что-то подозрительное…
- Человек болен…
- Да, я понимаю! Хотя иногда мне кажется… Я читала как-то в "Пти Паризьен" про одного симулянта… Симфорьен то совершенно глух, и приходится кричать ему в самое ухо, а то вдруг слышит чуть ли не шепот. У него одна сторона парализована, ходить не может… А в иные дни шастает по всему дому, как крыса. В сущности, он астматик, и сердце пошаливает, но и все! Да, разумеется, доктор Клерак… Но, знаешь ли… Клерак у него в руках: Симфорьен вытащил его из одной сомнительной истории с несчастным случаем на производстве. Я временами думаю, не сам ли он подсказывает доктору свои диагнозы… С другой стороны, я не представляю, как бы он мог сейчас воспрепятствовать женитьбе Андреса. При его маниакальной любви к собственности он стремится любой ценой заполучить при жизни две недостающие "провинции" - как он называет Сернес и Бализау, - две жемчужины в свою корону. У него это навязчивая идея…
Габриэль подавил зевок:
- Ну, так надо решаться…
- Да, но прежде необходимо потребовать, чтобы брачный контракт был подписан в тот же день…
Матильда смотрела на огонь, машинально потирая себе колени. Габриэля клонило в сон. Пастушка положила ему на руку свою теплую морду. Тикали часы. Париж и Алина были далеко! Через каминную трубу он слышал, как гуляет ветер в кронах сосен, издавая монотонный протяжный стон, сливающийся с тишиной.
- Скажи, Габриэль…
Он вздрогнул. Матильда внимательно смотрела на него; ее большие красивые ладони лежали на коленях, широкие рукава халата открывали крепкие предплечья.
- Поклянись, что Симфорьен не обещал тебе комиссионных. Если такой скряга посулил тебе приличную сумму за эту сделку, значит, он водит нас за нос…
Габриэль пробормотал вяло, что Деба ему ничего не обещал.
- Это правда? Ты меня точно не обманываешь?
Недоверие Матильды показалось ему оскорбительным, он хотел было вспылить. Она пожала плечами:
- Со мной, старик, твои штучки не пройдут…
- Ты меня презираешь? - прошептал он.
- Это все красивые слова, - отвечала она насмешливо. - Красивые слова хороши для парижан. У нас, знаешь, не говорят о любви, презрении и всяких таких вещах. У нас занимаются лесом, скотиной, птицей… А прочее… пф!
Теперь она его раздражала, он и сам не знал почему.
- Можно подумать, у тебя нет ничего другого в жизни… - сказал он.
- А что у меня есть?
- Андрес, например…
Матильда улыбнулась:
- Само собой… Он мой сын, в большей степени, чем твой или Адила… Ты сам мне его отдал. Да, это у меня есть.
Она стала рассказывать об Андресе. Лицо ее сияло от счастья. Громкий шепот сосен не нарушал тишины. Но Габриэля внезапно оставило ощущение безопасности, которое навевала хранившая запахи детства кухня… Словно кто-то проник в дом, несмотря на закрытую дверь, кто-то, сбившийся было со следа, когда Габриэль покинул Париж, и теперь нагнавший его. Казалось, "он" пробрался сюда. Но так ли это? Пастушка спокойно спала, положив морду на передние лапы. Висели окорока, прикрепленные веревками к потолочным балкам. На полках, застеленных кружевной бумагой, сверкали медные тазы. Тем не менее кухня перестала быть островком прошлого, где на короткое время он нашел прибежище: кошмар его всамделишней жизни ворвался в нее вихрем. Если бы сейчас раздались шаги в аллее, если бы вдруг открылась дверь и вошла Алина, кутая бесформенное тело в выдровую шубку, он бы не удивился. Атмосфера изменилась, но Матильда не могла этого заметить. Она рассеянно поигрывала обручальным кольцом, по локоть оголив руки.
- А ты уверена, дорогая, что действительно заботишься о счастье Андреса?
Она посмотрела на него с недоумением:
- Разумеется, как же иначе! Почему ты спрашиваешь?
- Потому что тебя не волнует, будет ли он счастлив с Катрин. Я не хочу тебя обидеть… но твоя дочь…
- Ты меня нисколько не обижаешь, - засмеялась она. - Катрин дурнушка, чего скрывать. Не глупа, но замкнута, необщительна, ничем не блещет… Ну и что? Это не помешает ей стать Андресу хорошей женой… Их брак - дело, решенное с давних пор. После своей футбольной команды Андрес больше всего любит землю. Имение - это его жизнь. В здешних местах мужчины никогда не требовали, чтобы женщины блистали умом и красотой. Главное, чтобы детей воспитывали, аккуратные были, чистоплотные… Скажем прямо, Катрин тут еще многому надо поучиться. Она скотину не любит, курятником не занимается… Но это придет. И потом, я буду рядом.
- Конечно же, ты будешь рядом.
- Ну да, я буду рядом. Что ты хочешь сказать? - спросила она сухо. - Боишься, как бы я не спугнула счастье молодоженов? Думаешь, они мечтают остаться вдвоем? Не беспокойся! Они знают друг друга с детства, в их отношениях нет никакой романтики. У нас тут не принято ворковать. Все останется, как было…
- С той разницей, что они будут спать в одной комнате.
- Естественно.
- В одной постели.
- Ну да, в одной постели! - повторила она нетерпеливо. - До чего же вы, городские, все сложные!
Матильда пыталась отшутиться, но Габриэль угадал, что причинил ей боль, что она трепыхнулась, как голубка, которую он чересчур крепко сжал руками.
- Уж не считаешь ли ты себя простой женщиной, дорогая?
Она резко встала:
- Все это болтовня… Помнишь, моя мама называла тебя в детстве "пустомелей"? Проходи вперед, я погашу свет.
Кухня внезапно погрузилась в темноту, только в камине еще теплился огонь. На медных тазах то вспыхивали, то гасли его отсветы. Слышно было, как Пастушка бьет по полу хвостом. В чуть пахнущем сыростью вестибюле висели на вешалке пелерины и шляпы от солнца. Габриэль резко обернулся.
- А Катрин? - спросил он.
- Что Катрин? Что?
В голосе Матильды звучало легкое раздражение, как у человека, торопящегося лечь спать.
- Она счастлива?
- А как же? Иначе и быть не может!
- Ты ее спрашивала?
- Мне не нужно ничего спрашивать! Она ждет не дождется этой свадьбы… Не счастлива, что выходит за Андреса? Да ты с ума сошел!
- Она с ним ладит? Ну, то есть… Как она к нему относится?
- Они все время вместе, и так было всегда. Какой-то ты стал непонятливый!
По лестнице они поднимались на цыпочках. Матильда предупредила:
- Тише, у Симфорьена очень чуткий сон. Андрес-то не проснется, даже если дом рухнет.
- Он по-прежнему спит в зеленой комнате? Коль у него такой крепкий сон, пойду его поцелую… Ты зайдешь?
Габриэль оставил дверь приоткрытой.
- Подожди, - шепнула она, - я зажгу ночник.
Кровать скрывалась за пологом с какими-то красными и зелеными рисунками; сначала Градер увидел только огромное топорщащееся пуховое одеяло. Воздух в комнате был спертый. "Вот деревенщина! - подумал он. - Ни за что окно на ночь не откроют…"
- Он слишком кутается, - сказала Матильда. - С детства такая привычка… Уверена, он весь потный, - добавила она, снимая пуховик.
Габриэль смотрел на спящего сына. Юноша раскраснелся. Пробивающаяся черная бородка оттеняла краску на щеках. На ночь он по старинке надевал не пижаму, а вышитую сорочку. На влажном лбу поблескивали капельки пота. "Вылитая мать, - подумал Габриэль. - Но, в отличие от нее, он красавец…" Андрес зашевелился, стал нащупывать рукой одеяло.
- А летом все наоборот, - говорила Матильда тоном заботливой матери, для которой любая мелочь, касающаяся ее ребенка, приобретает непомерное значение, - совсем без одеяла спит. Мне приходится укрывать его ночью, потому что из-за речки у нас даже в августе холодно перед рассветом.
- Скоро тебе уже не надо будет его укрывать…
Градер вышел из комнаты. Лунный свет заливал лестницу, перила так и сверкали, а коридор казался темным туннелем.
- Красивая ночь! - сказала Матильда. - Даже свет зажигать не нужно… Что ты говорил?
- Я говорил, что скоро тебе уже не надо будет укрывать Андреса на рассвете… Он будет не один.
Габриэль рассчитывал на реакцию Матильды, но у нее даже голос не дрогнул:
- Да, в первые дни после его женитьбы придется следить за собой, чтобы по привычке не зайти к нему ночью…
- Надо чем-то и жертвовать, - отвечал Градер.
- Это никакая не жертва, - засмеялась она. - И вообще, я понимаю, что нянчусь с ним, как с маленьким. Это пора кончать.
- Наверное, он тоже так думает. Боюсь, ты ему надоедаешь…
- Ничего подобного! - живо возразила Матильда. - В свои двадцать два года он еще совершеннейший ребенок. Служба в армии его нисколько не изменила. Мне кажется, он очень чистый, - последнюю фразу она проговорила торопливо, точно смутившись.
- Откуда ты знаешь?
- Он, конечно, со мной не откровенничает… Но он бывает поразительно наивен… Странно, правда? При таком отце…
Градер не спускал с нее своих голубых глаз:
- Может, это ты наивна… Парень в двадцать два года! Ты последняя, с кем бы он стал делиться…
Она его перебила:
- Ах, оставь. Не станешь же ты утверждать, что знаешь его лучше, чем я? И потом, в Льожа ничего нельзя скрыть. Будь у него какая интрижка, мне бы это передали в тот же день… Но уверяю тебя, ни о чем подобном он и не помышляет. Такие, как ты, считают обычно, что все вокруг скоты!
- Сколько страсти, Матильда! Извини, если я тебя раздражаю…
- Ничего ты меня не раздражаешь! - вспыхнула она. - Ладно, пошли спать. Это лучше, чем болтать глупости. На завтрак ты по-прежнему предпочитаешь чай?
- Здесь - нет. У здешней воды железистый привкус… Я буду кофе с молоком, как все.
Из глубины коридора донесся резкий окрик, они оба вздрогнули:
- Вы слишком громко разговариваете. Папу разбудили.
- Катрин? Ты давно тут? - озабоченно спросила Матильда.
Дочь уклонилась от ответа.
- Вас папа услышал, - сказала она. - Зажечь вам свет?
Все трое заморгали от яркого света. Катрин зябко сжимала вокруг тщедушного тела полы такого же, как у матери, коричневого шерстяного халата. Ее мрачный взгляд, живой, но диковатый, нисколько не смягчал жесткие черты лица. Зачесанные назад и заплетенные в две косы густые блеклые волосы обнажали низкий лоб: этакая черненькая курочка ландской породы. Мать смотрела на нее с беспокойством:
- Признайся, ты нас подслушивала? Впрочем, это не важно.
Катрин чуть повела плечами. Она не отрываясь глядела на кончик своего дырявого тапка, откуда торчал большой палец ноги, и теребила рукой линялый бантик в косе. Потом неожиданно обратилась к Габриэлю:
- Папа ждет вас утром… Как только проснетесь… Он очень рад, что вы приехали.
- А ты, малышка? Ты тоже рада?
- Ну, я…
Она махнула рукой, давая понять, что ее чувства никого не интересуют. Ее маленькая фигурка растворилась в коридоре. Матильда и Габриэль подождали, пока она закроет дверь в свою комнату, смежную с комнатой отца.
- Ты думаешь, она нас слышала? - спросил Габриэль.
- Вполне вероятно. Она всегда настороже… всегда выслеживает. Симфорьен выдрессировал ее, как Пастушку, - добавила она с ненавистью.
- Миленькая женушка для Андреса!
- Такая, какая ему нужна!
- В общем, да, - смягчился Габриэль, - будет его обожать, как безумная.
- Спокойной ночи, - сухо сказала Матильда и ушла к себе. Градер услышал, как она щелкнула задвижкой, и, посмеиваясь, отправился спать в комнату, где некогда жила Адила.
Фотография умершей стояла в рамке на камине, прислоненная к вазе, в которой Матильда всегда держала свежие розы. Габриэль перестал смеяться. Он присел на кровать, обвел глазами стены. Тут все осталось, как прежде: довольно скверные портреты пастелью, выполненные дедушкой Дю Бюшем, две акварели с изображением святого Бернара из Комменжа и озера Оо, а далее - целый иконостас: Иисус, Богоматерь, святой Иосиф и большое бронзовое распятие, на котором висели четки из оливковых косточек, освященные папой Пием IX - Адила ими очень дорожила. И снова покой овладел Габриэлем. Здесь, в комнате Адила, он никогда не ощущал, что кто-то незримо присутствует рядом с ним, дышит ему в спину, подкарауливает его, как в Париже. Он поднялся, подошел к шкафу, взял с верхней полки старую красную фланелевую пелерину и поднес ее… нет, не к губам, а к носу - он всегда ко всему принюхивался, как собака. Потом он снова опустился на кровать, держа пелерину Адила на коленях, уцепившись за нее, словно утопающий за соломинку. Луна зашла, туманная мгла окутала все вокруг. Льожа спал глубоким сном.
IV
В жалком обветшалом домишке бодрствовал, однако, еще один человек. Сквозь прорези ставен луна освещала складную железную кровать и просторную неприбранную комнату, почти без мебели. На столе белели хаотично разбросанные листки бумаги. Двумя приникшими к полу зверьками стояли выпачканные грязью ботинки. На стуле лежали небрежно брошенные фланелевая рубашка и сутана. Стены сочились влагой, рисовавшей на них острова и целые континенты. Над головой у аббата Форка носились, шуршали, повизгивали крысы. Но думал он не о крысах, а о ветках на пороге… Почему он их не убрал? Еще не поздно.
Вечером, заканчивая чтение требника, он услышал сдавленные смешки возле своего дома и тихонько подошел к окну. Увиденное привело его в такую ярость, в какую только может прийти полный сил двадцатишестилетний юноша. Должно быть, это проделки Мулера или Пардье, сына каретника… Наверное, их девицы подучили… Ходили тут такие две-три, ненавидевшие священника тем сильнее, что когда-то сами за ним увивались.
Он сбежал по лестнице, схватился за засов, но тотчас отдернул руку, вернулся в комнату и упал на колени, словно бы в желании убрать ветки ему почудилось искушение. Разве не обязан он предотвратить скандал, который разразится на рассвете? "Я не испугался скандала, когда меня привязали обнаженного к столбу, пригвоздили… Не нужно ничего понимать, нужно просто уподобиться мне…" "Я разговариваю сам с собой", - подумал Ален Форка, и голос в ту же секунду смолк.
Ален разделся, в сердцах отшвырнул сутану, потом бережно поднял и поднес к губам; на время он сделался обыкновенным юношей, ничем не отличающимся от многих других. Из-за длинного туловища в сочетании с коротковатыми ногами он казался ниже ростом. Насупленный, с веснушками на переносице и низким бычьим лбом - никакой слащавости в лице, скорее, наоборот, некоторая жесткость.
Он лежал, отвернувшись к стене, и перебирал четки. Если не заснет сразу, значит, так и надо. Тогда поднимется и пойдет соберет ветки. Почему нужно все сносить? Надо было не соглашаться с настоятелем, не прогонять Тота. По какому праву ему запрещают поселить у себя собственную сестру, когда ее бросил муж? Ален отослал ее в Париж без средств к существованию. На какую жизнь ее обрекают! "Она погибнет! Господи, ты меня слышишь? Погибнет!" - тихо стонал он. Настоятель - человек святой, но без сердца… Губы Алена шевелились, и другое имя то и дело слетало с них: "Мария, Благословенная Мария!.."
Он воображал себя ребенком, которого мать баюкает на руках, утыкался ей в плечо, закрывал глаза… Главное - удержаться, не поддаться соблазну встать и убрать ветки с порога. Такое естественное желание, любой другой просто обязан был бы его исполнить; другой, но не он. Он знал, его призвание - никогда ни от чего не уклоняться, все принимать.
А в остальном он уже потерпел поражение, в своем приходе не нашел понимания ни у молодых, ни у стариков. Встретил в них не просто безразличие и невежество, но ненависть, подчас даже лютую, или презрение, укоренившееся у здешних жителей за последние десять лет, когда в церкви один за другим служили два равнодушных священника. В Льожа издевались над его неопытностью, из любого неловкого шага раздували целую историю, всякое душевное движение объясняли корыстью, а уж когда приехала сестра, его стали преследовать открыто. "Тебе ничего не удается, тебе дано одно - терпение… Вот и терпи".
Были, конечно, дети, всего несколько, но и тех у него отнимали после первого причастия. Всех. Ни один не осмелился бы заговорить с ним при свидетелях. "Не жалуйся, многие священники не могут даже служку найти, а у тебя есть Лассю". Лассю родился от неизвестного отца, мать жила и работала в База, и мальчишка ютился у тетки. Скоро он прозвонит к утренней службе, и аббат, войдя в церковь, увидит у входа его деревянные сабо, а дальше, перед алтарем, маленькую бритую головку с оттопыренными ушами.
Но прежде ему придется пройти по позорному настилу на крыльце и пересечь площадь под злобные насмешки. Люди здесь жили, как скоты… А он в двадцать шесть лет был совсем один, днем, вечером, ночью. Раз в две недели, глядишь, кто-нибудь придет к исповеди… а в промежутках надо не падать духом… Служить мессу ежедневно. Мессу без паствы, проповедь в пустыне. "Нет, не в пустыне: тебе вторит Лассю, а иногда и его престарелая тетка".
Что сейчас делает Тота? Спит? Шатается по Парижу?.. Позорные ветки… Он встанет пораньше и выйдет из дома незамеченным. А после литургии, во время благодарственного молебна, Лассю подметет порог. Ален дышал ровно. Он наконец заснул. Никто никогда не видит его спящим. Юноша как юноша, разве что лицо постарело до срока, детский печальный рот, но руки, молитвенно сложенные на груди, вобрали в себя весь свет этой ночи.