- Хорошо, - сказал он. - Это звучит достаточно определенно.
- Вот только пуля пробила дырку в моем пропеллере, - сказал я.
- Да ладно, - отмахнулся он. - Скажите механику, пусть заделает ее как следует.
Вот и весь разговор. Я рассчитывал на большее. Скажем, на похлопывание по плечу или похвалу с улыбкой, но, как я уже говорил, у него было полно других забот, в том числе о лейтенанте Холмане, который улетел за тридцать минут до меня и до сих пор не вернулся. Мы его так и не дождались.
Дэвид Кук тоже летал в это утро, и я нашел его в нашей палатке. Он сидел на походной койке и ничего не делал. Я рассказал ему о своем приключении.
- Никогда больше так не делай, - сказал он. - Нельзя садиться на хвост шести Ю-88 и надеяться на удачу, потому что в следующий раз тебе не повезет.
- А у тебя как? - поинтересовался я.
- Один "сто девятый", - спокойно ответил он, словно рассказывал, как поймал рыбу в речке через дорогу. - Скоро здесь будет очень опасно, - добавил он. - "Сто девятые" и "сто десятые" налетели сюда, как осы. В следующий раз веди себя осторожнее.
- Постараюсь, - ответил я. - Постараюсь.
АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ КОРАБЛЬ
На следующее утро мне приказали вылететь на дежурное патрулирование в шесть часов. Я взлетел минута в минуту и, описывая небольшие круги, поднялся на 1500 метров над летным полем.
Только что взошло солнце, и я увидел ослепительно белый величественный Парфенон, возвышающийся над Афинами. Мое радио закряхтело почти сразу же, и голос из оперативного штаба дал мне те же указания, что и накануне. Я должен лететь в Халкис, где немцы опять бомбят пристань. Передо мной этим утром поднялись в воздух пять "Харрикейнов" и один за другим разлетелись в разные стороны. Мы были окружены врагом, и нам приходилось патрулировать по всем направлениям. Халкис, похоже, закрепили за мной.
Накануне вечером я разузнал, что большое грузовое судно, стоявшее в порту Халкиса, это - корабль с боеприпасами. Он доверху загружен взрывчаткой, и немцы об этом узнали. Отважные греки, не покладая рук, разгружали патроны, бомбы и другие боеприпасы. Они понимали - достаточно одного прямого попадания, и все взлетит на воздух, в том числе сам Халкис вместе со своими жителями.
Над Халкисом я был в 6.15 утра. Большой грузовой корабль стоял на прежнем месте, а рядом покачивался лихтер. Деррик-кран поднимал огромную корзину с носа корабля и опускал ее на палубу лихтера. Я поискал взглядом вражеские самолеты, но ни одного не заметил. Человек на палубе поглядел вверх и помахал мне кепкой. Я высунулся из кабины и помахал ему в ответ.
Я пишу эти строки спустя сорок пять лет, но Халкис до сих пор стоит у меня перед глазами, каким он выглядел с высоты в пару тысяч метров тем ярко-голубым апрельским утром.
Ослепительно белые домики с красными черепичными крышами выстроились вдоль фарватера, а за ним виднеются острые серо-черные скалы, среди которых я накануне носился за Ю-88. Я видел широкую равнину, зеленые поля с удивительно яркими желтыми пятнами; казалось, этот пейзаж принадлежит кисти Винсента Ван Гога.
Со всех сторон меня окружала ослепительная красота, и я был настолько ошеломлен, что не сразу заметил несущийся на меня снизу Ю-88, пока он едва не ткнулся носом мне в брюхо. Он поднимался прямо на меня, выплевывая желтые огоньки трассирующих пуль, и за тысячную долю секунды я увидел немецкого переднего стрелка, согнувшегося над оружием и сжимавшего его обеими рукам, давя на гашетку. Я успел рассмотреть его коричневый шлем, бледное лицо без защитных очков и черный летный костюм. Я рванул на себя ручку с такой силой, что "Харрикейн" ракетой взмыл вверх. От резкой смены направления в глазах у меня почернело, а когда зрение восстановилось, самолет застыл в вертикальном положении, стоя на хвосте и почти не двигаясь вперед. Двигатель кашлял и вибрировал.
В меня попали, подумал я, прострелили двигатель. Я толкнул ручку вперед - Господи, сделай так, чтобы она работала, взмолился я. Каким-то чудом самолет опустил нос, двигатель завелся, и через несколько секунд мой замечательный самолет снова летел ровно.
Но где же немец?
Посмотрев вниз, я увидел его примерно метрах в трехстах под собой. Его крылья четко вырисовывались на фоне синей воды залива, и - я не мог в это поверить - он не обращал на меня никакого внимания, приготовившись бомбить артиллерийский корабль! Я открыл задвижку дросселя и спикировал на него. Через восемь секунд я оказался прямо над ним, но я пикировал слишком круто и быстро, поэтому когда большой серо-зеленый бомбардировщик попал в мой прицел, я смог лишь выпустить короткую очередь и тут же пролетел мимо, рванув назад ручку, чтобы не нырнуть в воду.
Я все испортил. Второй раз подряд я полез в атаку, даже не продумав стратегию. Я снова с ревом метнулся вверх, перевернулся через крыло и полетел на него. Он по-прежнему нацеливался на корабль.
И вдруг случилось невероятное. Его нос внезапно ткнулся вниз, и он полетел по совершенно отвесной линии в голубые воды бухты Халкиса. Упал неподалеку от корабля, взметнув фонтан белых брызг, а потом воды сомкнулись над ним, и он исчез.
"Как мне это удалось?"- недоумевал я. В голову пришло только одно объяснение: по-видимому, счастливая пуля попала в пилота, и он, навалившись на ручку всем телом, отправил самолет в пике. Несколько греческих моряков на палубе корабля махали мне кепками, и я помахал им в ответ. Вот как глупо я себя вел. Сидел спокойно в своей кабине и махал греческим морякам, забыв, что я во вражеском небе, где полным-полно немецких самолетов. Когда я наконец перестал махать и огляделся, то увидел такое, от чего едва не выпал из кабины. Повсюду были самолеты. Они пикировали, взмывали вверх, кружили и переворачивались в воздухе, и у всех были черно-белые свастики на фюзеляжах и черные - на хвостах.
Я сразу понял, что это за самолеты. Грозные маленькие немецкие истребители "Мессершмиты-109". Я никогда их раньше не видел, но отлично знал, как они выглядят. Клянусь, их было штук тридцать или сорок в нескольких сотнях метров от меня. Они роились вокруг меня, словно осы, и, честное слово, я не знал, что мне делать. Остаться и принять бой было равносильно самоубийству, и в любом случае я был обязан спасти самолет любой ценой. У немцев - сотни истребителей. А у нас - считанные единицы.
Я надавил ручку вперед, открыл задвижку дросселя и спикировал к самой земле. Я подумал - если я смогу пролететь на опасно низкой высоте прямо над верхушками деревьев и изгородями, то, возможно, немецкие пилоты откажутся так рисковать.
Выйдя из пике, я полетел со скоростью почти в полтысячи километров в час всего в шести метрах над землей. Это ниже допустимого предела снижения, лететь на такой высоте и при такой скорости крайне рискованно. Но я и так уже угодил в рискованное положение.
Я летел над желтой вангоговской равниной и, бросив взгляд в зеркало заднего вида, увидел у себя на хвосте целую стаю "сто девятых". Я опустился еще ниже. Теперь мне приходилось в буквальном смысле перепрыгивать через многочисленные оливковые деревья. Потом я пошел на огромный, но обдуманный риск и опустился еще ниже, почти касаясь днищем травы. Я понимал, что немцы могут в меня стрелять, только опустившись на такую же высоту, и даже если они на это решатся, им трудно будет одновременно управлять самолетом, летящим почти по земле, и вести прицельный огонь.
Вы, наверное, мне не поверите, но я помню, как в буквальном смысле слегка приподнял самолет, чтобы не врезаться в каменную стену, а один раз мне навстречу попалось стадо рыжих коров, и, думаю, некоторые из них не досчитались рогов, когда я промчался над ними.
Внезапно "Мессершмитам" надоело. В зеркало заднего вида я увидел, как они друг за другом разворачиваются в обратную сторону. С каким же облегчением я поднялся на безопасную высоту и со свистом помчался над горами!
Я принес в эскадрилью дурные вести. Немецкие истребители находились от нас в радиусе боевого действия. И теперь сотни вражеских самолетов могут нагрянуть на наш аэродром в любое время.
АФИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ
Следующие три дня, 17, 18 и 19 апреля 1941 года, почти стерлись из моей памяти. Зато я очень хорошо помню 20 апреля, день четвертый. В моем бортжурнале записано, что с Элевсинского аэродрома я 17 апреля вылетал трижды, 18 апреля вылетал дважды, 19 апреля вылетал трижды, 20 апреля вылетал четырежды.
Каждый из этих вылетов означал бег через летное поле к тому месту, где стоял "Харрикейн" (зачастую метров этак на 200), пристегивание ремней, включение зажигания и завод двигателя, взлет, полет в заданный район, обнаружение противника, возвращение на аэродром, доклад в штабе, а затем принятие мер к незамедлительной заправке и переоснащению самолета, чтобы его можно было снова поднять в воздух.
Двенадцать отдельных вылетов против противника за четверо суток - довольно напряженный график по любым меркам, и все мы понимали, что во время каждого полета кто-то будет убит - либо фриц, либо пилот "Харрикейна". Я считал, что мои шансы на возвращение после каждого полета равны пятьдесят на пятьдесят, но на самом деле ни о каких равных шансах не могло быть и речи. Если каждый раз тебе приходится отбиваться от десятерых, то букмекер, будь такой на аэродроме, наверняка принимал бы ставки пять к одному против твоего возвращения с каждого вылета.
Как и другие пилоты, я всегда летал один. Как хотелось иногда чувствовать рядом крыло друга; и самое главное, вторая пара глаз помогла бы следить за небом, особенно сзади и над головой. Но у нас было слишком мало самолетов, чтобы позволить себе такую роскошь.
Иногда я летал над гаванью Пирея, гоняясь за Ю-88, которые бомбили стоявшие там корабли. Иногда кружил над Ламией, пытаясь помешать "Люфтваффе" разнести в клочки наши отступающие войска, хотя что мог сделать один "Харрикейн"? Дважды я сталкивался с бомбардировщиками над самими Афинами, где они, как правило, летали группами по двенадцать самолетов.
Мой "Харрикейн" трижды подбивали, но ремонтники 80-й эскадрильи творили чудеса, заделывая дыры в фюзеляже или исправляя повреждения в лонжероне.
В те четыре дня мы жили в бешеном темпе, и никто уже не считал свои личные победы. В отличие от истребителей в Британии, на наших самолетах не было кино-фотопулеметов, благодаря которым можно было определить, поразили мы цель или нет. Мы все время только и делали, что бежали к самолетам, залезали в кабину, неслись в то или иное место, гонялись за фрицами, давили на гашетку, садились в Элевсине, и все начиналось сначала.
В моем борт журнале записано, что 17 апреля мы потеряли старшего сержанта Коттингема и старшего сержанта Ривлона, а также оба их самолета.
18 апреля лейтенант Уфи Стилл вылетел и не вернулся. Я помню Уфи Стилла - улыбчивый парень с веснушками и рыжими волосами.
Таким образом, с 19 апреля Грецию защищали двенадцать "Харрикейнов" и двенадцать пилотов.
Как я уже говорил, 17, 18 и 19 апреля перепутались в моей памяти, и у меня не сохранилось об этих днях ни одного четкого воспоминания. Но 20 апреля - это совсем другое дело. 20 апреля я совершил четыре отдельных вылета, но первый вылет в тот день я никогда не забуду. Он словно выжжен в моей памяти.
В тот день какой-то чиновник в Афинах или Каире решил, что все наши военно-воздушные силы, все наши двенадцать "Харрикейнов" должны один раз подняться в воздух все вместе. Жители Афин начали нервничать, и чиновники, чтобы их успокоить, решили показать им наши воздушные силы во всей красе. Будь я жителем Афин в то время, когда на город стремительно наступала стотысячная немецкая армия, не говоря уже о тысяче самолетов "Люфтваффе", кружащих на расстояний бомбового удара; я бы тоже занервничал и вряд ли успокоился при виде двенадцати одиноких "Харрикейнов" над головой.
Как бы то ни было, 20 апреля, золотим весенним утром, в десять ноль-ноль все мы взлетели друг за другом и образовали над Элевсинским летным полем плотное построение. Затем мы строем двинулись к Афинам, до которых было не больше четырех минут лету.
Никогда мне прежде не приходилось летать в строю, во всяком случае, на "Харрикейне". Даже во время учебы я летал строем только раз, на маленьком "Тайгер-моте". Вообще-то ничего сложного в этом нет, но если ты делаешь это первый раз и должен лететь в, нескольких метрах от крыла соседа, тогда тебе предстоит опасное приключение. Держишь свою позицию, дергая туда-сюда задвижку дросселя и обращаясь с предельной осторожностью с рулем и рукояткой управления. Проще, когда летишь по прямой и на одной высоте, но, если построение постоянно делает резкие виражи, такому неопытному новичку, как я, приходится несладко.
Круг за кругом мы пролетали над Афинами, и я думал только о том, как бы не поцарапать правым крылом соседний самолет, поэтому в тот раз у меня не было настроения восхищаться величественным видом Парфенона и другими знаменитыми памятниками под собою.
Во главе нашего построения летел капитан Пат Паттл. Пат Паттл был легендой Королевских ВВС. По крайней мере в Египте, Западной пустыне и в горах Греции. Он был величайшим летчиком-истребителем на Среднем Востоке, он одержал астрономическое число побед. Говорили даже, что он сбил больше самолетов, чем любой из прославленных и превозносимых асов Битвы за Англию, и, думаю, это правда.
Сам я ни разу с ним не разговаривал и уверен, что он даже не знал, кто я такой. Я был никем. Просто новое лицо в эскадрилье, пилоты которой и так почти не замечают друг друга. Но я несколько раз видел прославленного капитана Паттла в столовой. Очень маленький человечек с тихим голосом и печальным морщинистым лицом, похожим на морду кошки, которая знает, что все ее девять жизней кончились.
В то утро 20 апреля капитан Паттл, ас из асов, ведущий наше построение из двенадцати "Харрикейнов" над Афинами, очевидно, полагал, что мы способны летать столь же блистательно, как и он сам, и заставлял нас изображать какой-то адский танец над городом. Мы летели на высоте около 2500 метров и изо всех сил старались показать афинскому народу, какие мы могучие, шумные и храбрые, когда вдруг все небо заполнили немецкие истребители. Они спускались на нас сверху, и не только 109-е, но и двухмоторные 110-е. Те, кто наблюдал за происходящим с земли, рассказывали, что их в то утро собралось вокруг нас никак не менее двухсот. Мы сломали строй, и теперь каждый был за себя. Началось то, что потом стало известно как Афинское сражение.
Я не могу в точности описать события следующих тридцати минут. Не думаю, что найдется хоть один летчик-истребитель, способный описать, что происходит во время воздушного боя. Ты сидишь в металлической кабине, где все сделано из алюминия. Над головой плексигласовый колпак и скошенное пуленепробиваемое ветровое стекло спереди. Правая рука на ручке, а большой палец правой руки - на медной кнопке гашетки, расположенной в верхней части ручки. Левая рука - на дросселе, а обе ноги - на рычаге руля управления. На плечах - стропы парашюта, на котором сидишь, а вторая пара плечевых ремней и пояс жестко удерживают тебя в кабине. Можно поворачивать голову, двигать руками и ногами, но туловище так крепко приковано этими стропами к кабине, что невозможно пошевелиться. Между твоим лицом и ветровым стеклом ярко блестит оранжево-красный круг отражательного прицела.
Некоторые люди не понимают, что, хотя на крыльях "Харрикейна" и закреплено восемь пулеметов, сами эти стволы совершенно неподвижны. Нацеливают не орудия, а самолет. Сами пулеметы тщательно отлаживаются на меткость и испытываются заранее на земле так, чтобы пули из каждого ствола сходились в точке, находящейся примерно в 140 метрах впереди. Поэтому с помощью прицела наводишь самолет на цель и давишь на кнопку гашетки. Для того, чтобы точно прицелиться таким образом, надо быть опытным пилотом, особенно если приходится стрелять на крутом вираже и большой скорости.
В то утро над Афинами я видел, как распался наш плотный строй, и все "Харрикейны" затерялись среди роя вражеских воздушных кораблей, и с той минуты, куда бы я ни посмотрел, со всех сторон на меня вихрем неслись вражеские истребители, сливаясь в одно сплошное размытое пятно. Они налетали сверху, они налетали сзади, они неслись на меня в лобовой атаке, и я только успевал увертываться и давил на гашетку всякий раз, когда фриц попадал в круг моего прицела.
Это был самый напряженный и, должен признаться, самый захватывающий момент в моей жизни. Я видел черные клубы дыма, вырывающиеся из двигателей самолетов. Я видел, как от фюзеляжей отлетают куски металла. Я видел ярко-красные вспышки, вылетающие с крыльев "Мессершмитов", которые палили из своих стволов, а один раз я видел, как человек в объятом огнем "Харрикёйне" хладнокровно вылез на крыло и прыгнул вниз.
Я оставался там, пока у меня не кончились все боеприпасы. Стрелял я очень много, но не знаю, удалось ли мне сбить или попасть хоть в один самолет. Я не останавливался даже на долю секунды, чтобы поглядеть на результаты. В небе было столько самолетов, что половина времени у меня уходила на то, чтобы избегать столкновений. Я твердо уверен в том, что немецкие самолеты часто преграждали друг другу дорогу, потому что их было слишком много, и многие из нас уцелели только благодаря этому, иначе говоря, благодаря нашей малочисленности.
Когда я, наконец, вырвался оттуда и направился в сторону дома, то понял, что мой "Харрикейн" подбит. Рукоятки и рычаги управления словно были забиты тестом, а педаль руля вовсе не реагировала. Но при умении можно долететь на одних элеронах, и только так мне удалось добраться до родного аэродрома.
Слава Богу, шасси вышло, когда я потянул рычаг, так что я более или менее благополучно сел в Элевбине. Я вырулил на стоянку, выключил двигатель и откинул крышу кабины. Еще минуту я сидел, хватая ртом воздух. Меня буквально трясло от мысли, что я побывал в настоящем аду и умудряйся выбраться оттуда.
А вокруг меня вовсю светило солнце, цвели полевые цветы, и я думал, как же мне повезло, что я снова все это вижу. Ко мне быстро шагали два техника, механик и заправщик. Они медленно обошли вокруг самолета. Потом механик-ремонтник, лысеющий мужчина средних лет, поглядел на меня и сказал:
- Ну и ну! Самолет твой весь в дырах, как решето!
Я отстегнул ремни и с удовольствием разогнул спину.
- Вы уж постарайтесь, - сказал я. - Он мне скоро опять понадобится.
Помню, как я шел к маленькому деревянному штабу, чтобы доложить о своем возвращении, и по пути вдруг заметил, что вся моя одежда пропиталась потом. В это время года в Греции стоит теплая погода, и мы даже в полет надевали только шорты, рубашку и носки, но теперь вся моя одежда изменила цвет и стала черной от влаги. Когда я снял шлем, оказалось, что волосы тоже мокрые. Никогда в жизни я так не потел, даже после игры в сквош или регби. Пот сочился из меня и капал на землю. У штаба стояли еще несколько летчиков, и я заметил, что они такие же мокрые, как и я.
Я засунул сигарету в рот и зажег спичку. Рука у меня так тряслась, что я никак не мог поднести пламя к кончику сигареты. Врач, стоявший неподалеку, подошел поближе и помог мне прикурить. Я опять посмотрел на свои руки. Они тряслись как-то странно, и я даже почувствовал себя неловко. Бросил взгляд на других пилотов. Все они курили, и руки у них тряслись не меньше моего. Но чувствовал я себя очень даже хорошо. Ведь я продержался там тридцать минут, и они меня не достали.