Они скакали галопом во весь опор, копыта высоко взлетали, разбрасывая ошметки трав, их гривы и хвосты развевались. Сашенька ахнула и в ужасе загородила лицо ладонями, но Берсенев тут же узнал в них своих четвероногих спасителей. Подскакав, они остановились, и пофыркивая и кося глазами, рассматривали своего запропастившегося хозяина. Берсенев нагнулся, перелез между брусьями и оказался в загоне. Пока он обнимал лошадей, гладил им гривы и почесывал холки к ним подъехал конюх, веснушчатый, загорелый малый лет семнадцати в серой рубахе навыпуск и синих суконных шароварах. Как влитой сидел он на светло-золотисто-рыжем мерине, ловко управляя им своими босыми, заскорузлыми ногами. Берсенев закончив осматривать копыта своего любимца, поднял голову навстречу ему. "Здравствуй, я полковник Берсенев. Это мой конь и я забираю его." "Как пожелаете," натянув поводья, малый круто осадил своего мерина рядом с офицером. Тем временем Сашенька, не удержавшись, тоже оказалась за забором. Она пыталась приблизиться к сосуну и приласкать его, но Мурочка, сильная и горячая, сдвинув уши назад, каждый раз становилась на ее пути. "Держитесь от нее подальше, барышня. Она непутевая и крепко брыкается. Намедни брательника моего так зашибла - до сих пор не прочухался." Сашенька, почувствовав себя весьма неуютно, опасливо отодвинулась подальше. "Я приду за ним завтра утром," обратился Берсенев к конюху. "А это явление природы, должно быть их творение?" улыбнувшись, указал он на жеребенка. "Как его назвали?" "Пострел он. Весной родился. Очень слабый был, тощий как скелет. Сам на ноги вставать не мог, сил не хватало. Мы его кормили из бутылки, молоко сдаивавали у кобылы и коровье тоже давали. И гляди, оклемался; чистый пострел стал; только от матки никак не отстает." Порыв ветра пронесся по полю, блеснула молния и грянул гром. Крупные капли дождя упали на них. Сашенька и Берсенев, схватившись за руки и хохоча во все горло, побежали к большому сараю, стоявшему неподалеку. Двойная дверь была приоткрыта. Внутри было сумрачно, пусто и таинственно. Пол был усеян оброненными стеблями соломы и высохших трав. Лестница без перил вела на второй этаж. В проеме наверху было видно множество тюков сена, упакованных до самого потолка. Струи дождя оглушающе хлестали по деревянной крыше и журча стекали по створкам дверей. Свежий, насыщенный озоном воздух oпьянил Берсенева. Ему показалось, что эта гроза очищает его, отделив от кошмаров прошлого, что он на пороге новой жизни. Сашенька стояла возле лестницы и выжимала свои волосы. Мокрое платье плотно прилипло к ее стройному телу, обрисовывая ее женственные формы. Берсенев подошел к ней сзади и взял ее за плечи. "Нет," сказала Сашенька не поворачивая головы. "Нет. Я все время думаю об Ирине." Она повернулась к нему, но не приблизилась и стояла в шаге от него, вытянув вдоль тела свои напряженные, готовые к отпору руки. Ее глаза смотрели холодно и твердо, а влажное лицо со слипшимися прядями волос было спокойным. Берсенев недоумевал. "Нам следует подождать. Еще не время," отрезала Сашенька. Эти слова ошеломили Берсенева; они разделили их; они моментально воздвигли высокую стену, которую трудно было преодолеть. "Простите меня," она отвернулась и подошла к выходу. Гроза утихала. Капли падали все реже, облака поредели, вышло солнце. Яркая, крутая радуга появилась над пастбищем. Острые глаза Берсенева различили в полукилометре от него на той стороне левады, мчавшегося самым быстрым аллюром по направлению к ним, всадника. Только что закончивший что-то объяснять ему конюх, оставался позади, наблюдая его бешеную гонку. Пригнув свою голову к лошадиной шее, всадник привстал в стременах, наклонившись вперед. Oн торопил своего жеребца, нещадно нахлестывая его круп нагайкой. Когда всадник подскакал к нему ближе, Берсенев узнал в нем вестового из штаба, коренастого парня со светло - серыми глазами на белом, румяном лице. Тот натянул поводья и круто остановился. "Вас вызывает командующий. Мы все немедленно выступаем. Каратели ближе, чем мы думали." "Прощайте, Сашенька. Труба зовет," Берсенев повернулся к ней вполоборота. Сашенька враз переменилась. "Куда же вы, Николай Иванович?" запричитала она, обхватив голову руками. Берсенев уже вскочил на жеребца, уместившись позади вестового. Он успел крикнуть ей, "Когда вернусь, пришлю к вам сватов!" Сашенька горько зарыдала.
Глава Восьмая. Тамбовская оборона - Утро
С самого утра небо заволокло облаками. Кое-где еще виднелись просветы, за которыми ярко горело рассветное солнце, но вскоре и они затянулись серой хмарью. Деревья, смоченные росой, сонно перебирали листьями при веянии прохладного ветерка. С дороги, шедшей по склону каменистого обрыва, была видна извилистая, окутанная туманным облаком речка в долине, заросли ольхи и мелких, кривых березок на ее мшистых берегах и обгорелый остов заброшенной и разоренной помещичьей усадьбы. И в душу Берсеневу лились все те же запахи и звуки страдающей родной земли, то же журчанье речных струй, кваканье лягушек, бормотанье болотных вод, и песнь тоски и печали - унылый зов кукушки. "И чего она раскуковалась?" спросил ехавший рядом с ним унтер-офицер Пресняков, уравновешенный и серьезный человек, ровесник Берсеневу. В Мировую войну служил он, как и Берсенев на том же участке фронта в Галиции, имели они общих знакомых, говорили о тех же местах, но никогда лично встретиться им там не довелось. Неделю назад познакомил их на штабном совещании командующий армией Токмаков и стали они друзьями. Был Пресняков коренной тамбовчанин из Моршанского уезда и так же, как и все кругом, крепко злился на большевиков. Его жесткие усики поднимались тычком от гнева, даже когда кто-то невзначай упоминал о коминтерне и об интернационалистах, и сам он, долговязый, юркий и белесый, в бою был неукротим. "У нас сражение скоро, а она вон сколько годов жизни нам всем накуковала", проворчал он вполголоса. "Значит добрая, птичка-то. Все вернемся живыми-здоровыми," вставил свое слово зубоскал Егошкин, ражий крестьянский парень лет двадцати пяти. Он следовал за ними на своей чалой кобыле и при каждом шаге жестко плюхался в седле. Пресняков бывший не только начальником полкового штаба, но и отвечавший за обучение состава верховой езде, недовольно хмурился. "Зад отобьешь, ужо в пехоту переведу," пригрозил он Егошкину. "Это тебе не за плугом ходить." Кавалерийский полк Берсенева, вышедший из Кузьминoк на рассвете, вытянулся на покрытой лужами глинистой дороге, ведущей к реке Польной Воронеж. Берсенев предпочел разместить свой штаб во главе колонны. За ним следовали тачанки пулеметной роты, четыре сабельных эскадрона, укомплетованных в основном донскими и кубанскими казаками, шесть трехдюймовых пушек, два фургона принадлежавших медицинской части и, конечно, кухня; в общей сложности тысяча триста бойцов. Разведчики рыскали cзади, cпереди и с флангов, охраняя колонну от неожиданностей. Задача, поставленная Берсеневу, соединиться с основными силами Повстанческой армии в районе деревни Озерки, успешно выполнялась. Полк быстро продвигался вперед. К вечеру они подошли к деревне Щукино, по донесениям разведки занятой красным отрядом. После перестрелки и нескольких снарядов два эскадрона в пешем строю повели наступление, а два других глубоким обходом атаковали противника с фланга. Бой шел всю ночь, иногда затихая, иногда оглашая тишину тревожными пулеметными очередями. Враг был сбит и бежал, оставив много пленных. Войскам был дан короткий отдых для приготовления пищи и сна. Неунывающий и бодрый Егошкин, уже отчисленный из кавалерии, но участовавший в пехотном штурме, сидел на завалинке со своими земляками, курил, пряча огонек в кулаке, и шепотом разговаривал. "Удивляюсь я, робя; мало у нас в Расее своей сволочи, так, гляди, китайцев большевики приманили к нам погулять. Вона сгрудились," он указал своим собеседникам на довольно порядочную толпу пленных, согнанных на площадь и окруженных офицерами с револьверами наизготовку. Пленные - низкорослые, желтолицые, с редкими острыми бороденками - боязливо косились на оружие, направленное на них. "Раздевайся, китайский интернационал, чтоб вам ни дна ни покрышки, и залезай в могилу," долетел до них выкрик одного из офицеров. "Нагнал Ленин против нас мразь со всего света: тут и китайцы, и корейцы, и латыши и мадьяры!" "Вот я так и разумею," продолжал мудрствовать из своего угла Егошкин, важничая перед внимательно слушавшими его однополчанами, "Мужик против мужика никогда воевать не станет. Мужик мужика понимает. Рабочий против мужика пошел воевать, потому как у него в городе на заводе, ничего окромя железяк нету; их не слопаешь. Вот шаромыжники и понаехали сюда с продотрядами. Пролетариат, называются. Пшенички, сала, да яичек наших им захотелось. Хрестьянин без города обойдется, много ли ему надо? Сам оснастку себе смастерит, деревьев в лесу полно, а топоры и гвозди еще остались; а вот город, никак нет, не обойдется; потому-то город и давит на хрестьян." Егошкин сплюнул свою самокрутку на землю и крепче облокотился на винтовку. "Ты, Антоха, давеча спрашивал, что за гусь такой Ленин есть? Это самый злейший враг Расеи. Он, говорят, так русских испужался, что в крепости в Москве - городе заперся, там на стенах день и ночь караул рыщет да доглядывает, нет к нему никакого подступу, а охраняют его иноземцы, потому как сам он не русский и языка нашего не кумекает." "Ну и полуночник же ты, Егошкин," прервал его подошедший к ним командир взвода Пахомов. "Глянь рассвет скоро, а ты все пули льешь и загибаешь. И откуда ты все это напридумывал? Такого быть не может." Взводный, бывший фельдфебель в императорской армии с роскошными трехэтажными усами, покрутил головой в недоумении. "А ну, всем на сеновал спать, ребята. Завтра опять пыль топтать будем." Пахомов был ретивый командир и радел о своих подопечных как о родных.
Четыре года просидел он в германскую в окопах в Беларуси под Барановичем, узнал воинскую науку вдоль и поперек, потом после революции, когда им всем казалось, что свершилась вековая мужицкая мечта, вернулся он домой в Козловский уезд жизнь налаживать, да не получилось. Расстреляли комиссары из продотряда его сыновей за утайку хлеба и жен их попортили; бросил в гневе избу Пахомов и пошел партизанить в отряд к Токмакову. Верил он, раз вся Тамбовщина поднялась, так за ней и вся Россия последует. Не может же такая власть на Руси задержаться! Он медленно шел по темной улице. Сна у него не было ни в одном глазу. Возле изб, широко зевая, бродили дневальные, а на дальнем конце на околице был виден конный патруль. На дворе, на сеновалах, на телегах везде спали солдаты. Они не раздевались и были при патронташах и подсумках. Полк могли каждую минуту поднять и бросить на позиции. Ночь была глухая и звезды на небе еще не бледнели. Их загадочные серебряные письмена раскинулись в вышине. Ветерок шелестел в соломенных крышах. Вдали раздавались редкие ружейные выстрелы. Пахомов выбрал себе место под стогом, растянулся и задремал. Сквозь его веки вполз желтый свет зари. Дежурный тряс его за плечо, "Поднимай роту. Приказ командира. Выступаем." Сон слетел с Пахомова; он вскочил, будто бы и не спал. "Рота подъем!" кругом орали дневальные. Бивуак пришел в движение; оживленные и смеющиеся солдаты запрудили окрестности; к ручью повели поить лошадей; к дымившейся походной кухне вытянулась очередь; запрягались повозки. В восьмом часу утра полк выстроился и все в колонне заняли свои места. В авангард был назначен сабельный эскадрон хорунжего Коноводова со знаменосцем впереди. Раздалась команда и полк молодцевато прошел перед штабными, которые отдавали им честь. Полковник Берсенев напутствовал их, "Сегодня мы вновь наступаем. Уж вы постарайтесь… Чтобы красным пусто было!" Бойцы кричали ему Ура, но у каждого на сердце был холодок - вернется ли он из боя целым или живым. Запевала прапорщик Семенов, широкоплечий и могучий, с черными, вьющимися волосами над бойким лицом, завел любимую казачью песню, "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить; С нашим атаманом не приходится тужить". Полк грянул песню, заклубилась пыль, поднимающееся из-за леса солнце стало припекать. Следуя письменному приказу Токмакова, полк выступил из деревни напрямик по степи, сойдя с дороги, и в полдень развернувшись, занял позиции перед селом Озерки. По селу был открыт артиллерийский огонь, а с обоих флангов красные, окопавшиеся там, были атакованы кавалерией. После короткого сопротивления село было занято, защитники частью были взяты в плен, частью разогнаны; телефонные провода задолго перед атакой были перерезаны казацкими разъездами; эта мера лишила местный гарнизон возможности заблаговременно сообщить Шлихеру о нападении на них. Однако, через несколько часов большевики узнали о своей потере. Около четырех часов пополудни появились тучи красной конницы. Пять раз они бешено атаковали, но каждый раз с потерями откатывались назад под убийственным пулеметным и ружейным огнем спешенных частей кавалерии Берсенева, занимавших заранее подготовленные и пристреляные позиции на возвышенности. Со своим штабом с командного пункта, оборудованного в окопчике на вершине холма, Берсенев наблюдал освещенные заходящим солнцем упорные атаки советской конницы, несущейся волнами по окрестным лугам. Укрепившиеся в окопах недалеко от околицы повстанцы дружными залпами заставляли красных, подскакивающих с диким воем вплотную к ним, поворачивать назад, оставляя убитых. "Это перелом," решил Берсенев и посоветовавшись с Пресняковым, следящим в бинокль за картиной боя, приказал начать наступление. После основательного обстрела из орудий позиций красных началась контратака. Звонко пропела боевая труба, послышался свист и конский топот и две сотни казаков ворвались в расположение неприятеля почти одновременно со стремительно налетевшими сбоку из лощины сабельным эскадронoм Коноводова. Они ударили в конном строю, врубившись в бегущих в панике красных, ускользнула лишь их конница. Развернув неприятельские орудия на оставленных батареях, бравые тамбовские артиллеристы открыли огонь вдогонку врагу. В этом славном деле было взято множество трофеев и несколько тысяч пленных. Остатки карателей в течение следующих суток были добиты пехотными полками Токмакова, заслонившими красным путь к столице губернии. Однако, Шлихер сумел ускользнуть.
Егошкин тяжело дышал. Перед глазами плыли круги, он дрожал и заикался, и был он вне себя. Свою гимнастерку, густо забрызганную кровавыми ошметками, он снял и сейчас, голый по пояс, замывал ее в тазу возле колодца на сельской площади. Озерки были только что взяты и представляли собой неприглядную картину. Валялись неубранные трупы, полуразрушенные дома пылали, военнопленные под командой нескольких солдат - повстанцев тушили пожар, передавая по цепочке ведра с водой, кто-то из них ломал стены багром, кто-то высаживал дверь топором, а жители попрятались по погребам. Егошкину был недосуг глядеть по сторонам. Полчаса назад на его глазах погиб их взводный Пахомов, а он, хоть и был рядом с ним, остался невредим. Жгущие воспоминания не покидали его. Взвод бежал с винтовками наперевес и Пахомов возглавлял атаку, подбадривая возласами своих ребят. Орудийные шрапнели разрывались над ними, выкашивая наступающих, диким вихрем взвизгивали пули, приказывая залечь и прижаться к земле, но они неуклонно продвигались вперед. "Держи интервалы! Цепь спокойнее! Не пригибаться!" кричал им взводный и Егошкин исполнял приказы, следуя почти вплотную за своим командиром. Над ним в воздухе раздался взрыв, глаза его захлестнуло, какая-то твердая штуковина ударив его в локоть, отлетела к ногам; горячая жидкость брызнула на него; он ощутил соленый вкус крови. Егошкин остановился и обтер ладонью лицо, с трудом понимая происходящее. Впереди зеленые силуэты солдат, сгорбившись, продолжали бежать к Озеркам. Прямо перед ним беззвучно лежал в широкой, полуобсыпавшейся борозде пашни Пахомов. Он лежал лицом вниз, руки и ноги разметались по земле, верхняя часть черепа снесена. "Царствие вам Небесное, Ферапонт Васильевич," прошептал Егошкин. "Хороший вы были человек, да не судьба видно… Санитары!" что есть мочи заорал он и побежал догонять своих, на ходу cчищая частички мозга убитого, налипшие на затвор и ствол винтовки.
Не обращая внимания на шуточки проходивших мимо войск, Егошкин закончил стирку, выжал свою гимнастерку и аккуратно повесил ее на просушку на заборе опустевшего двора. Не спуская с нее глаз, он побрел к длинному дощатому строению, одного из немногих избежавших сегодня ярости войны. Там под стеной сидело несколько солдат из его роты. Утомленные тяжелым днем, они балагурили между собой, рассматривая и обсуждая всех проходящих. "Гляди, еще одного пленного ведут! Ишь длиннорылый!" тщедушный, рыжеусый солдатик ткнул своим закопченным пальцем в угрюмого, статного красноармейца в суконной остроконечной шапке в виде шлема, с красной звездой на налобнике. Он шел, опустив свою породистую голову вниз и угрюмо смотря себе под ноги. "Из каковских он будя? На рабочего не похож," удивлялся солдатик. Конвой, состоявший из двух угрюмых и суровых казаков, гордо пропустил мимо ушей замечание незначительного по их мнению пехотинца, и повел пленного на допрос в штаб.
Заметно смеркалось. Тяжко нависшие облака расползались, застилая темнеющее бледно-голубое небо, которое все еще источало рассеянный свет. В сгущающихся сумерках окружающие предметы стали терять очертания, превращаясь в расплывчатые силуэты. Конвой вывел пленного за околицу. Здесь было тихо и безлюдно. Дикие полевые цветы издавали слабое неуловимое благоухание, которое не мог заглушить запах пожарищ. Путь их был недалек и вскоре они стояли перед большой брезентовой палаткой, в которой помещался штаб полка.