Два шеста подпирали ее крышу; внутри на гвозде, вбитом в один из них, висел керосиновый фонарь. Язычок пламени освещал пять застланных походных коек, хлипкий стол на длинных ножках, покосившийся на неровном грунте, и небольшую группу увешанных оружием военных, рассматривающих в свете фонаря бумаги, наваленные на его поверхности. "Разрешите ввести полонянина?" спросил с порога бородатый казак. "Давай его сюда," Пресняков дочитал и положил на стол последнюю депешу от Антонова, только что доставленную нарочным из штаба армии. Казак скрылся, снаружи раздалась парочка энергичных восклицаний, звук пинка и в палатку влетел сероглазый юноша лет двадцати - двадцати пяти. С одного взгляда на его интеллигентное и изнеженное лицо можно было сказать, что он не принадлежал ни к пролетариату и ни к колхозникам, а скорее всего детство его прошло в дворянской семье, где гувернантки выучили его французскому и немецкому, а мама по вечерам играла Шопена на фортепьяно. Со связанными сзади руками oн с трудом сохранил равновесие и пробежав несколько шагов, сумел остановиться посередине помещения недалеко от стола. Последовала немая сцена. Все замерли, разглядывая его. Пленный был упитан и здоров, по всей видимости, нехватка съестных припасов в стране обошла его стороной и новехонькая униформа цвета хаки ловко облегала его атлетическое тело. Искрящаяся красной эмалью пятиконечная звезда была привинчена к накладному карману его френча. Четыре кубика, закрепленные в петлицах, говорили о высоком статусе этого человека в красноармейской иерахии. Щегольские бриджи и хромовые сапоги дополняли его одеяние. "Ротмистр Кусков, если не ошибаюсь?" челюсть пораженного Берсенева отвисла, глаза изумленно округлились и брови поползли вверх. "Что за маскарад?" "Так вы знакомы?" Пресняков перевел свой удивленный взгляд на полковника. "А из его документов следует, что Кусков помощник комдива в Приволжском округе РККА и член ВКП(б) с 1918 года." Присутствующие в палатке командиры эскадронов засмеялись. "Простите, это я и есть, Николай Иванович," длинные пушистые ресницы Кускова виновато моргнули. Он уронил голову и тяжело вздохнул. "Мы с вами расстались летом 1917 года в Галиции. Вы направлялись в Петроград к своей маме. Вы были безупречным офицером Русской императорской армии. Что с вами случилось?" "Черт попутал; вот что случилось," Кусков обвел глазами своих слушателей и по печальному лицу его проскользнула судорожная гримаса стыда и смущения. "Не повезло мне. Только училище закончил в семнадцатом году и в армии месяц отслужил, а тут революция и Керенский свои новые порядки вводит. Армия развалилась; солдаты бесчинствуют; офицеров не признают; вернулся я в Петроград; там все на дыбы встало; чем мне заниматься? Помыкался я до зимы; кушать хочется; надоело на толкучке стоять и фамильные драгоценности на картошку с солью выменивать… Вот и пошел я в Петросовет в Смольном, а товарищи там за меня схватились: "грамотных у нас не хватает, а тут ротмистр к нам пожаловал!" Послали меня к другому вышестоящему товарищу из военного бюро и он меня обнадежил, "Mы вам ответственную должность в Красной армии подберем. У нас уже много старых генералов служат", и фамилии он стал перечислять, пальцы загибая: "Генералы Бонч-Бруевич, Лукирский, полковник Беседовский и даже сам Брусилов.' Так много он насчитал, что у него пальцев на обоих руках не хватило, а он все считал и смеялся. "И еще бывший поручик, а ныне военспец ВЦИК Тухачевский. Этот товарищ подает особенно большие надежды. Равняйтесь на него. Что же они глупее ваc?" говорит мне этот партиец. "Oфицерствo уже перешлo к сотрудничеству с большевиками, а вы все медлите. Они патриоты родины и вы должны стать как они. А какие замечательные должности у нас для вас есть. Только выбирайте! В старое царское время вы, как ротмистр, никогда бы и не смели мечтать стать командующим армией в вашем возрасте. А у нас, пожалуйста! Революция открывает вам дорогу! Вы покажете Врангелю, Колчаку, Деникину и всем старым генералам по ту сторону фронта, что вы, молодые в красноармейских штабах, не хуже их!" Голова у меня окончательно закружилась и я согласился." "Что же ты своих продал, подлец? ощерился Берсенев. "Совсем нет. Я боролся за Советскую республику." Его глаза были опущены. "За интернационал ты боролся, продажная тварь! Ты был правой рукой карателя Шлихера! Ты пришел грабить и убивать!" Практичный Пресняков попытался остановить словесную перепалку, "Нам надо знать численность вашей дивизии, вооружение, боевой дух и мораль личного состава; кто были командиры; имена сотрудников ВЧК и цель наступления." Кусков растерянно округлил глаза, но ничего не сказал. "А самое главное; где прячется твой командир?!" выпалил Коноводов, крупный кряжистый казак всегда одетый в черную черкеску и шаровары с малиновыми лампасами, заправленными в сапоги. Поправив красующуюся на его голове кубанку, он добавил, "Этот пленный ценная добыча. Немедля его надобно отправить к Антонову. Там он запираться не будя." "Так и поступим," Пресняков отдал распоряжение отправить языка под усиленным конвоем для допроса в Козлов. Кускова увели, Берсенев с сожалением покачал головой, но совещание продолжалось еще час. По окончании все до единой бумаги со стола были убраны в кованый сундучок, который Пресняков запер ключом и повесил себе на шею рядом с нательным крестиком. Сундучок он собственноручно задвинул под свою койку, отряхнул свои руки и обтер жгутом сена стол. Кликнули вестового и он бегом принес им из полевой кухни горячий горшок с кашей, глиняную крынку молока и два каравая хлеба. Все проголодались и говорить не хотелось. Ужин был съеден мгновенно и подчистую и, когда скрежет ложек о дно пустого горшка и звяканье алюминиевых кружек утихли, Коноводов поднялся из-за стола, подмигнув двум своим друзьям таким же как и он, развеселым парубкам. Загоготав и с прибаутками они вышли. "На гулянку пошли," догадался Пресняков. "Возраст такой. Девчат в селе себе уже присмотрели, к ним и отправились." Он сидел, как оцепеневший, уставив глаза на казачка, прибирающего посуду и крошки со стола. Когда тот удалился, Пресняков промолвил после долгого молчанья, "Вот завтра воскресенье, а храма рядом нету." "Я думал, что вы раскольник и в церковь не ходите," Берсенев подал голос со своей койки. "Не раскольники мы, а старообрядцы. Раскол начали не мы, а патриарх Никон. Мы своих обычаев никогда не меняли и все так же с испокону веков двумя перстами крестимся. У нас все село - старообрядцы. Народ из соседних деревень на нас не нарадуется и говорит, что в одной только нашей вере и можно спастись." "Ну, уж так ли? Все зависит от того как человек верит." "У нас все беззаветно верят и грешников среди нас нет." "Ну, и слава Богу," зевнул Берсенев, зная, что переубедить его нельзя. "У нас в селе пьянства нет и все зажиточные," не унимался Пресняков. "Потому-то красные товарищи к нам и зачастили. Требуют продукты, змеи ненасытные. Мы говорим "нету, все вам сдали", а они свое - "давай зерно, курей, яиц". Да мы их сами годами не видели и дети у нас голодные, а товарищи не верят. Выстраивали нас в ряды - шеренгами и лупили кулаками и плетьми куда попало. После отмачивались мы в бане или просто в пруду, некоторые по несколько недель не ложились на спину. В последний раз, года полтора тому назад взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков - пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить. И вот очнулся народ у нас в миру и пошел. А за нами весь уезд шел стеной, на десятки верст; с плачем, с воем жен и матерей, с всхлипываниями детей, с вилами, с железными лопатами, топорами и дубинами. Шли на райком в Моршанске, туда где "советская власть на местах". Они нас выпороли нагайками и зачинщиков расстреляли. Тогда-то мы и начали бузу всерьез. Откопали оружие, которое от генерала Мамантова осталось, и показали им кузькину мать." "Это ужасно. И так четыре года. Действительно, население отчаялось от грабежей и поборов. Я слышал в селе сегодня, как крестьянки голосили: "Царь был дурачок, зато хлеб был пятачок, а теперь республика, не найдешь хлеба и за три рублика". Вот потому-то мы и воюем, Никифор Сергеевич. Сколько народа большевики обидели, неужели мы их не одолеем и из России не вышибем?" "Мать - Расея может и не пропала, за это мы поборемся, а народ большевики разделили и натравили друг на друга. Не забыли вы, что на фронте в германскую я командовал пулеметчиками? До лета семнадцатого мы честно по присяге воевали. А потом в полку - комитеты эти пошли, митинги, непорядок от этого, воевать не хотели и нам, которые присяге не изменили, не давали. Так на пулеметах этих мы и ночевали, чтобы их большевики не раскурочили. Нас наш же полк за это осудил и раcстрелял. Коих перебили, коих разoгнали. Ежели осталось в живых человек десять… так и того не будет. Я вот потом стал кумекать, что ведь большевики это немецкие агенты. Кому наруку было, чтобы в армии раскардаш пошел? Понятно кому… Неприятелю…" Фитилек в лампе над их головами затрещал, заметался и погас. "Керосин должно быть весь выгорел," раздался голос Берсенева в кромешной тьме. "Пойду поищу." "Не беспокойтесь, Николай Иванович. Час уже поздний, спать пора," успокаивал его Пресняков. "Все таки поищу бутыль. Где-то должна быть. Я ее по запаху разыщу." Широко раздвинув руки, наощупь Берсенев вышел в сырую, зябкую ночь. Холодный, пронизывающий ветер гулял по голой, плоской равнине. Тяжелые, разорванныя тучи, поминутно меняя свои очертания, неслись по черному небу, то заволакивая его, то оставляя просветы, через которые вдруг робко проблескивали две - три звездочки и тонкий месяц, чтобы через секунду - другую скрыться. Неподалеку, у едва серевшего в темноте шляха, вокруг одного из телеграфных столбов шевелилось несколько человеческих фигур; позади них угадывались очертания оседланных лошадей. Эти люди бодрствовали, держали винтовки в руках и полушепотом вели отрывистый разговор. "Я уж позабыл как моя женушка выглядит," сетовал один из них, отрок с ломающимся баском.
Он сидел на корточках и руки его обхватили трехлинейку с длинным, граненым штыком устремленным вверх. Лунный свет на мгновение озарил его ввалившиеся щеки и глубоко запавшие глаза. "Сколько нам еще скитаться как собакам?" спросил другой, привалившийся спиной к столбу. Его ноги, обутые в порыжевшие, сильно поношенные сапоги, были вытянуты вперед. Он жадно затянулся дымом из самокрутки и отбросил ее в сторону, стряхнув табачные крошки, налипшие на пушoк над его верхней губой. Третий часовой, пошире и постарше их, и тоже в длинной шинели и суконной шапке, стоял широко расставив ноги. "Bойна эта будет длиться долго." Он пошевелился и встал поудобнее. "Пришло время антихриста. Уселся он в Москве на престоле и имеет власть над нашей землей. Слуги его творят беззаконие и нечестие, несправедливость торжествует, хотя величает себя наипервейшей справедивостью. Города и веси стали похожи на человеческие бойни, а гонений на церковь будет еще больше. Нечестивые будут хозяевами на Руси еще полтораста лет. Земля опустеет и станет кладбищем." "А ты откуда про все это знаешь, дядя Панкрат? Прорицатель ты что - ли?" Панкрат не успел ответить. Десяток светящихся точек, словно падающие звезды, прорезали небо и молчаливо растворились в вышине. Дробот конских копыт заставил их встрепенуться и вскочить, "Стой, кто идет!" Одинокий всадник задержал свой бег и остановился. "Я гонец из штаба армии. У меня донесение к вашему полковнику." "Николай Иваныч, это к вам," патрульные заметили фигуру Берсенева на фоне светлого брезента палатки. "Пропустить!" Молодой крестьянин в фуражке, при сабле в разукрашенных ножнах и с револьвером на боку его серой, короткой шубейки, подъехал ближе. "Срочно приказано передать от командарма Токмакова," козырнув, он передал пакет. В поисках света Берсенев вернулся в палатку и нащупал в углу ведро со свечными огарками. Выбрав самый длинный из них, он чиркнул огнивом, зажег огарок и прилепил его к столу. Стеарин закапал вниз, образовывая лужицу. Пресняков, почуявший недоброе, полностью одетый, уже стоял у выхода с маузером в руке. Прочитав депешу Берсенев ахнул. "Токмаков сообщает," обратился он к своему начальнику штаба, "что Шлихер проскользнул через все наши заставы и с отрядом в пятьсот конников разгромил нашу базу в Кузьминке. Нашему полку приказано немедленно выступить в погоню. Трубите подъем."
Пресняков заторопился и побежал отдавать распоряжения. "А ведь там же недалеко Сашенька!" сердце Берсенева защемило тоской. "Убереглась ли она?"
Глава Девятая. Тамбовская оборона - Полдень
Среди лесов дремучих
Разбойнички идут,
В своих руках могучих
Товарища несут.Все тучки, тучки принависли,
С поля пал туман.
Скажи, о чем задумался,
Скажи, наш атаман.Носилки не простые,
Из ружьев сложены,
А поперек стальныя
Мечи положены.На них лежал сраженный,
Сам Чуркин молодой,
Он весь окровавленный,
С разбитой головой.
Kаждый вечер после захода солнца нестройно, но с воодушевлением тянули эту народную песню десятка три разнообразнейших по тембрам мужских голосов, среди которых прорезалось несколько женских альтов. Они вкладывали в нее свои нелегкие чувства и переживания, накопившиеся в их душах, и может потому песня выходила такой печальной? Закончив одну песню, они заводили другую, а потом следующую, пока в палату не входил врач и громко захлопав руками, не приказывал им уснуть. Задувались свечи и в наступившей темноте каждый оставался до рассвета наедине с самим собой - со своими страхами, опасениями и тревогами. В битком набитой палате было душно и неспокойно. Порой слышались стоны, лихорадочный бред или выкрики помешавшихся. Тяжелый, густой воздух, наполненный миазмами гноя и испарениями человеческих тел, застаивался под низким потолком и две распахнутые настежь форточки мало помогали. Отблеск лампадки в стеклах икон в святом углу был для всех находившихся там лучом надежды и их глаза поминутно останавливались на ликах святых, ища помощи. Утром в восемь все начиналось с начала - дежурный врач с медсестрой обходили пациентов, кому-то предписывали процедуры, кого-то назначали на операции. Лазарет 2-ой повстанческой армии, расположенный в потаенном лесном хуторе, отгороженном от остального мира стремительными речками и ручьями, и непролазной чащей был переполнен. Два врача - хирурга, три медсестры и, среди них Сашенька, сбивались с ног, борясь за здоровье своих подопечных, но в такой скученности и почти без медикаментов с перестиранными бинтами и марлевыми повязками надежда была лишь на неисчерпаемые резервы их богатырских организмов. И они умудрялись выздоравливать и возвращаться в строй! Они смеялись, шутили и бравировали своей доисторической, первобытной неуязвимостью. "Заживет как на собаке," улыбались они, морщась от боли во время перевязок или хирургических операций; "заживет как на собаке," уверяли они врачей, обеспокоенных их неутешительными диагнозами; "заживет как на собаке," часто повторял тот самый обвязанный бинтами раненый, который занимал теперь койку Берсенева. На табличке, привязанной бечевкой к спинке кровати значилась его фамилия - Нефедов. Он здесь был всего две недели и доставлен был на одной из подвод, нагруженных пострелянными и порубленными повстанцами в сражениях с красными под Щукино и Озерками. Похоже, что Сашенька стала его симпатией и он часто звал ее. Лица его нельзя было разглядеть, и только во время перевязoк, когда обмывались его раны, открывался страшный рубец от сабельного удара, изуродовавшего его голову; а ниже разбитого лба - неулыбающиеся голубые глаза, острый, прямой нос и упрямый подбородок. Немного поправившись, он рассказал ей о той битве."…выскочили мы в поле на своих конях, глядим с кургана несется на нас эскадрон красных. Мы едва успели развернуться и стать к ним лицом. Тут и началось. Большевики врезались в нашу сотню. Гвалт, ругань, стрельба, лязг шашек, хруст разбиваемых костей, крики боли - закладывали уши и леденили кровь. Забылся я в угаре битвы, остались только злоба и желание перелупить их всех до последнего. Долго мы бились, все смешалось в сече и время мы позабыли. Солнце зашло, луна на небеса выкатила и звезды заблестели, а мы все рубили и стреляли друг друга, и в темноте не разобрать, кто свой, а кто нет. В свалке этой полыхнуло что-то передо мной, словно огненный шар с размаху наскочил, и получил я сабельный удар по голове; фуражка в клочья, в глазах искры, зато череп остался цел; отвалилась кожа головы вместе с волосами, повисла на лице и заслонила мне глаза. Левой рукой поднял я ее вместе со своей прической и смог опять видеть, правда кровища со сбритого подчистую черепа заливала мне глазницы. С коня я не упал, удержался, а тут друзья - приятели подскакали и уберегли. Хорошо, что быстро к вам сюда доехал; oчень резво ямщик гнал." Он слегка повернулся и поправил съехавшую на глаза марлевую повязку, которая мешала ему смотреть. Толстая, набитая сеном подушка позволяла ему полусидеть и лучше примечать окружающее. "Вот только мама будет плакать," продолжал он негромким, бесцветным голосом. "Даже хорошо, что она не знает. Здоровый буду, вернусь к ней со шрамами, тогда может не так расстроится. Главное, что руки - ноги целы." "Где же ваша мама?" "Из - под Тамбова я; про Рассказoво слышали? Четвертый я у родителей, поповский сын. А папенька мой так от большевиков намучился, что в девятнадцатом году, когда красные от Мамантова тикали, как был он в рясе, так и втащил пулемет на звонницу и по ихнему арьеграду шарахнул. Строчил, пока лента не кончилась. Так они обернулись и убили его. Папанька лежал неприбранный наверху полдня, пока казаки не подоспели и похоронили его со всеми почестями. Он мне всегда говорил, что большевика убить никакого греха нет; все равно, что пристрелить бешеную собаку - обществу услугу окажешь." Сашенька, все в той же неизменной белой косынке и в коричневом фартуке с крестом, но утомленная, потускневшая и увядающая, внимательно слушала и переживала. Иногда их руки встречались и ей казалось, что через нее пробегал электрический ток. Она ловила себя, что часто думает о нем, как он молод и как здорово было бы поехать с ним на рыбалку, о которой он рассказывал ей в прошлый раз. Завидев Сашеньку, входящей в палату, Нефедов улыбался и сердечно здоровался с ней и она каждый раз почему-то вспыхивала. У них появилась привычка подолгу разговаривать по вечерам. Обсуждались не первой свежести городские новости, проникшие в их захолустье через извозчиков и менял; делились рассказами о прежней, такой сладкой, дореволюционной жизни; обменивались личными мнениями о судьбах России, когда каждый из-них высказывал свои предположения. Однажды Нефедов спросил ее, есть ли у нее жених? Сашенька задрожала и отвела свой взгляд от его пытливых, требующих ответа глаз. Она долго молчала. "Да, есть," нехотнo сказала она. "Он сейчас в повстанческой армии." Она рассердилась на себя за этот ответ, а Нефедов был разочарован. Нефедов с чувством играл на гитаре и вся палата, замирая, слушала его романсы. Душевно подпевал ему и Лукьянов, выздоравливающий казачий офицер, с междукостным ранением ноги, койка которого стояла у окна. Имелись в распоряжении больных две балалайки и гармоника и порой составлялся целый оркестр, исполнявший песни на заказ. Чтобы развлечь бойцов, Сашенька вместе с тетей Дусей, пожилой медсестрой с добрым, мягким лицом, трудившейся в лазарете с самого начала восстания, устраивали лотереи, в которых разыгрывались маленькие творения, выпекаемые на кухне, - пирожки сладкие или с капустой или с грибами, стакан настоящего чая, или кусок жареной зайчатины. Продовольственное снабжение всегда было трудным вопросом в Советской России, но после отмены продразверстки на территории независимой Тамбовщины продукты питания никуда не вывозились и, оставаясь на местах, значительно улучшили обеспечение повстанческой армии.