Я вошел к себе, и на столе лежало письмо от Сары. Двадцать четыре часа ее нет, сознание она потеряла еще раньше. Как же это письмо так долго пересекало сквер? Тут я заметил, что она спутала номер дома, и былая горечь едва не вернулась ко мне. Два года назад она бы номер не забыла. Видеть ее почерк было так трудно, что я чуть не сжег письмо, но любопытство подчас сильнее боли. Писала она карандашом, видимо - потому, что не могла встать с постели.
"Морис, дорогой, - писала она, - я хотела написать вчера, как только ты ушел, но дома мне стало плохо и Генри всполошился. Я пишу, а не звоню. Я не могу услышать, какой у тебя будет голос, когда я скажу, что не уйду к тебе. Я ведь не уйду, Морис, дорогой, дорогой. Я тебя люблю, но не смогу опять увидеть. Не знаю, как я буду жить в такой тоске и в горе, и молю Бога, чтобы он меня пожалел, забрал отсюда. Морис, я хочу и невинность обрести, и капитал приобрести, как все люди. За два дня до того, как ты позвонил, я пошла к священнику и сказала, что я обратилась. Я рассказала ему про тебя и про обет. Я сказала, мы ведь с Генри больше не женаты - я с ним не сплю с тех пор, как мы с тобой, и вообще это не брак, мы же не венчались в церкви. Я спросила, нельзя ли мне стать католичкой и выйти за тебя замуж. Я знала, что ты на это согласишься. Каждый раз, как я спрашивала, я надеялась, будто открываешь ставни в новом доме и ждешь, что пейзаж красивый, а за окном - глухая стена. Он говорил: "Нет", "нет", "нет", я не могу выйти замуж, я не могу с тобой видеться, если стану католичкой. Я подумала: "Ну их к черту!", и ушла, и хлопнула дверью, чтобы он знал, как я отношусь к священникам. "Они стоят между нами и Богом", - думала я, - "Бог милостивей их", и тут я увидела распятие и подумала: "Конечно, Он-то милостив, только странная это милость, иногда кажется - Он скорее наказывает…" Морис, дорогой, у меня страшно разболелась голова, я просто мертвая. Ах, если бы я не была такая сильная, как лошадь} Я не хочу без тебя жить, и, конечно, я тебя встречу как-нибудь между твоим домом и моим и плюну на Генри, на Бога, на все. Но что толку? Бог есть - теперь я верю в кучу разных вещей, я во что хочешь верю, пусть делят Троицу на двенадцать частей, я поверю. Пусть найдут доказательства, что Христа выдумал Пилат, чтобы выслужиться, я все равно верю. Я заболела, подхватила веру, как подхватывают заразу. Вот про любовь говорят - "влюбилась", а про веру? Я никого не любила до тебя и ни во что не верила до сих пор. Когда ты вошел, на лице у тебя была кровь, я и поверила, раз и навсегда, хотя тогда сама о том не знала. Я боролась с верой дольше, чем с любовью, теперь бороться не могу.
Морис, дорогой, не сердись. Пожалей меня, только не сердись. Я ломака, я врунья, но тут я не ломаюсь и не обманываю.
Раньше я думала, что я знаю себя, различаю добро и зло, а ты научил меня не быть такой уверенной. Ты забрал всю мою ложь, весь самообман, чтобы они не мешали подойти ко мне, вот Он и пришел, ты же сам расчистил дорогу. Когда ты пишешь, ты стараешься писать правду, и меня научил искать ее. Ты говорил мне, если я лгала. Ты спрашивал: "Ты в самом деле так думаешь, или тебе это кажется?" Вот видишь, это все ты, Морис, ты и виноват. Я молю Бога, чтобы Он не оставил меня жить так, как сейчас".
Больше ничего не было. Видно, на ее молитвы отвечали раньше, чем она помолится, ведь она стала умирать, когда вышла в дождь, а потом застала меня с Генри. Если бы я писал роман, я бы его здесь кончил - я всегда думал, что роман можно кончать где угодно, но теперь мне кажется, что я никаким реалистом не был, ведь в жизни ничто не кончается. Химики говорят, что материя не исчезает, математики - что если делить шаги надвое, мы не дойдем до другой стены; каким же я был бы оптимистом, если бы решил, что роман тут и кончается! Сара жалела, что она сильная, как лошадь - вот и я тоже.
2
На похороны я опоздал. Я поехал в город, чтобы повидаться с неким Уотербери, который думал написать обо мне статью для небольшого журнала. Я все прикидывал, встречаться с ним или нет - я и так знал, какие пышные фразы он напишет, какой откроет подтекст, неведомый мне самому, какие ошибки, от которых я сам устал. Под конец он снисходительно отведет мне место - ну, чуть повыше Моэма, ведь Моэм популярен, а я еще до этого не унизился.
Почему я, собственно, прикидывал? Я не хотел встречаться с ним, и уж точно не хотел, чтоб обо мне писали. Дело в том, что я больше не интересуюсь своим делом, и никто не может угодить мне хвалой, повредить - хулой. Когда я начал тот роман про чиновника - интересовался; когда Сара меня бросила, понял, что работа моя - чепуховый наркотик, вроде сигареты, который помогает влачить дни и годы. Если смерть уничтожит нас (я еще стараюсь в это верить), велика ли важность, оставили мы несколько книг или флакончики, платья, безделушки? Если же права Сара, как неважно все это важное искусство! Наверное, я гадал, идти или нет, просто от одиночества. Мне нечего было делать до похорон, я хотел выпить - можно забыть о работе, но не об условностях, нельзя же сорваться на людях.
Уотербери ждал в баре на Тоттенхэм-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы - золотые, как на старинных картинах, и я думал, докуда же она дойдет. Вспомнит ли она через десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так гордился, так покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. "Да что там, - подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания, - вот она глядит на меня, я бы и сейчас мог ее увести". Его статьи печатались в дешевых журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она вставляла какую-нибудь простую, человеческую фразу! Я хотел бы его предупредить, но вместо этого выпил еще шерри и сказал:
- Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин.
- Голдерз-Грин! - восхитился Уотербери. - Совсем в вашем духе! Ведь вы бы выбрали это кладбище, верно?
- Не я его выбрал.
- Жизнь подражает искусству!
- Это ваш друг? - участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком взглянул на нее.
- Да.
Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут. Значит, я для нее - человек, а не писатель. Человек, у которого умирают друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не умелый мастер, получше Моэма, но все же мы не вправе ставить его так высоко, как…
- Какого вы мнения о Форстере? - спросил Уотербери.
- О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до кладбища.
- Минут сорок, - сказала Сильвия. - Поезда метро туда редко ходят.
- Форстер… - сердито повторил Уотербери.
- А от метро идет автобус, - сказала Сильвия.
- Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об автобусах.
- Прости, Питер. Я думала…
- Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер…
- Да Бог с ним, - сказал я.
- Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам…
- Он принадлежит к школе? А про себя и не знал… Вы что, учебник пишете?
Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное, подумал, что я горд. Я сказал:
- Мне действительно пора.
- Да вы побыли пять минут, - сказал он. - Очень важно, чтобы в статье все было правильно.
- Очень важно не опоздать на похороны.
- Не понимаю, почему.
Сильвия сказала:
- Мне самой надо в Хэмпстед. Я покажу вам, как ехать.
- В Хэмпстед? - ревниво спросил Уотербери. - Не знал.
- Я же всегда езжу к маме по средам.
- Сегодня вторник.
- Значит, завтра не поеду.
- Спасибо, - сказал я. - Очень рад.
- Вы использовали поток сознания, - отчаянно заспешил Уотербери. - Почему вы бросили этот прием?
- Понятия не имею. Почему мы меняем квартиру?
- Вы разочаровались в нем?
- Я во всех своих книгах разочаровался. Ну, до свиданья.
- Статью я вам пришлю, - угрожающе сказал он.
- Спасибо.
- Не задерживайся, Сильвия. В полседьмого мы идем на Бартока.
Мы углубились в улочки Тоттенхэм-Корт-роуд. Я сказал:
- Спасибо, что увели.
- Да я видела, что вы хотите уйти.
- Как ваша фамилия?
- Блэк.
- Сильвия Блэк. Хорошо. Даже слишком.
- Это близкий друг?
- Да.
- Женщина?
- Да.
- Какая жалость, - сказала она, и мне показалось, что ей вправду жаль. Многому надо ей учиться - литературе, музыке, беседе, но не доброте. Она влезла вместе со мной в переполненное метро, и мы ухватились за поручни. Ее прижало ко мне, я вспомнил, что такое - желание. Неужели теперь всегда так будет? Не желание, только память о нем. Она пропустила человека, вошедшего на Гудж-стрит, и я ощутил, что ее нога прижимается к моей, так, словно это было очень давно.
- Я никогда не бывал на похоронах, - сказал я, чтобы завязать разговор.
- Значит, ваши родители живы?
- Отец жив. Мать умерла, когда я был в школе, не в городе. Я думал, меня отпустят, но отец решил, что это слишком тяжелое зрелище. Так что ничего и не было. Только разрешили не готовить уроки в тот день.
- Я бы не хотела, чтоб меня сожгли, - сказала она.
- Предпочитаете червей?
- Да.
Мы были так близко, что могли не повышать голоса, но не могли посмотреть друг на друга, люди мешали. Я сказал:
- А мне что так, что так, - и тут же удивился, зачем я лгу, мне ведь совсем не все равно, это же я убедил Генри.
3
Вчера вечером Генри проявил слабость, он позвонил мне, попросил прийти. Удивительно, как сблизила нас Сарина смерть. Теперь он зависел от меня, как прежде - от Сары, все же я знал их дом. Я даже думал, не предложит ли он жить вместе и что я ему отвечу. Забыть Сару трудно и в том доме, и в этом, она связана с ними обоими.
Когда я пришел, он еще не проснулся от искусственного, тяжелого забытья, иначе мне было бы с ним труднее. В кабинете, на краю кресла, сидел священник - видимо, из этих редемптористов, которые по воскресеньям служат черту в темной церковке, где я расстался с Сарой. Лицо у него было хмурое, кислое. Он явно спорил с Генри.
- Это мистер Бендрикс, вы знаете, писатель, - сказал Генри. - Отец Кромтон. Мистер Бендрикс очень дружил с моей женой.
Мне показалось, что Кромтон и сам это знает. Нос тянулся по его лицу, как контрфорс по стене. Может быть, этот самый человек захлопнул перед Сарой дверь надежды.
- Добрый день, - сказал священник так неприветливо, что я ощутил, как близко колокола и свечи.
- Мистер Бендрикс очень помог мне с похоронами, - объяснил Генри.
- Я бы тоже помог.
Когда-то я ненавидел Генри. Что за чушь! Генри - жертва, как и я, а победитель - вот этот мрачный человек в дурацком воротничке. Я сказал:
- Навряд ли. Вы ведь против кремации.
- Я бы похоронил ее по-христиански.
- Она не христианка.
- Она собиралась ею стать.
- Разве этого достаточно?
Отец Кромтон выложил формулу, как банкноту:
- Мы признаем крещение намерения.
Банкнота лежала перед нами, ждала, что мы ее подберем. Никто не шевельнулся. Священник сказал:
- Вы еще успеете все отменить. Остальное я возьму на себя.
Говорил он так, словно увещевал леди Макбет, обещая ей нечто лучшее, чем все аравийские благовония.
- Неужели и впрямь это так важно? - вдруг сказал Генри. - Конечно, я не католик, но я не понимаю…
- Она была бы счастливей…
- Да почему же?
- Церковь дает свои блага, мистер Майлз, хотя и налагает обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых, - добавил он, а я подумал: "Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены - но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых".
Заметив, что Генри поддается, я бестрепетно солгал:
- У нас нет совершенно никаких оснований думать, что она обратилась.
- Правда, сестра сказала… - начал Генри, но я не дал ему кончить:
- Она бредила перед смертью.
Отец Кромтон сказал:
- Я бы никогда не посмел вмешаться, мистер Майлз, если бы у меня не было серьезных оснований.
- За несколько дней до смерти, - сказал я, - миссис Майлз написала мне. Когда вы ее видели?
- Примерно тогда же. Дней пять-шесть назад.
- Очень странно, что она об этом не пишет.
- Возможно… да, возможно, она не вполне доверяла вам.
- Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками. - Я быстро обернулся к Генри. - Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичкой. Кто-кто, а она бы не хотела беспокоить кого-нибудь из-за прихоти. В конце концов, - я глядел на Генри, - все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромтону денег на мессу…
- Не нужно. Я утром отслужил. - Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала. - Я буду поминать ее каждый день.
- Спасибо, отец, - с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
- Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
- Я ее очень любил, - сказал Генри.
- Многие любили ее, - сказал я.
Отец Кромтон взглянул на меня, как учитель, которого прервал самый сопливый ученик с задней парты.
- Быть может, недостаточно, - сказал он.
- Что ж, - сказал я, - теперь ничего нельзя изменить. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
- Конечно! Конечно, не хочу.
- В "Таймс" есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете, отец…
- Не совсем.
- То, о чем вы просите, неразумно.
- Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
- Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
- Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький; когда он встал, он словно бы отошел куда-то далеко-далеко.
Генри сказал:
- Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прошу вас, не думайте…
- Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
- Наверное, думаете обо мне? - с вызовом спросил я.
- Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы теперь не можете ей повредить.
Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: "Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я. Я хотел себя защитить, я любил ее", - но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различать и любовь.
4
- Следующая - Хэмпстед, - сказала Сильвия.
- Вам надо к матери?
- Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она доехала со мной до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что бы нравилось женщинам, а теперь - тем более. Горе и досада - как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией - дело другое.
- Как же я пойду, я так одета!.. - запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
- Мы станем сзади, - сказал я. - Может быть, вы просто шли мимо.
- Спасибо, хоть черные, - сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
- Вот тут, - сказала Сильвия.
- Вы хорошо знаете эти места.
- Папу хоронили два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме сэра Уильяма Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Денстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
- Простите, - сказала Сильвия.
- Вы не виноваты.
Я думал: "Если б мы ее набальзамировали, женам никогда б не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом".
Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
- Картеры нас пригласили на уик-энд.
- Уйти мне? - спросила Сильвия.
- Нет, нет, - сказал я. - Мне с вами лучше.
Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
- Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
- И вы тут, Паркис! - воскликнул я.
- Увидел объявление в "Таймс", сэр, и отпросился у мистера Сэвиджа.
- Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?