9 июля 1944
Сели с Генри в утренний поезд, 8.30. Первый класс, пустое купе. Генри читал вслух отчет Королевской комиссии. Схватила такси у Паддингтона, Генри вышел у министерства. Обещал к ночи прийти домой. Таксист ошибся, повез меня на южную сторону к дому 14. Дверь починили, окна заделали досками. Страшно быть мертвой. Каждому хочется жить. Там, у нас, лежали старые письма, их не пересылали, я просила ничего не пересылать. Каталоги, счета, конверт с надписью: "Срочно! Перешлите, пожалуйста". Я чуть не открыла его, чуть не посмотрела, жива ли я еще - и порвала вместе с каталогами.
3
10 июля 1944
Я подумала, я не нарушу слово, если случайно встречу Мориса, и вышла после завтрака, и после ленча, и под вечер, и все ходила, но его не встретила. После шести я выйти не могла, у Генри гости. Снова выступали какие-то люди, как тогда, в июне, человек с пятнами ругал христианство, никто не слушал. Я подумала: "Если бы он только убедил меня, что не надо держать слово, которое ты дал тому, в кого не веришь! Если бы убедил, что чудес не бывает…" - и пошла, послушала, но все время оглядывалась, нет ли где Мориса. Он говорил, что самое раннее Евангелие написано лет через сто после того, как Христос родился. Я и не знала, что так рано, но никак не могла понять, какая разница, раз уж легенда создана. Потом он сказал, что Христос в Евангелии не называл себя Богом, но был ли вообще Христос и что такое Евангелие, когда такая мука смотреть и смотреть, а Мориса нет? Седая женщина раздавала карточки, там было напечатано "Ричард Смитт" и адрес, Седар-роуд, и всех приглашали зайти, поговорить с ним. Одни карточек не брали и спешили уйти, словно женщина проводила подписку, другие - бросали на газон (я видела, как она поднимала, наверное - экономии ради). Все это было так печально - страшные пятна, ненужная речь, выброшенные карточки, словно он предлагает дружбу, а ее не берут. Я положила карточку в карман, надеясь, что он увидит.
К обеду пришел сэр Уильям Мэллок, очень старый и важный. Он был одним из советников Ллойд-Джорджа по национальному обеспечению, Генри, конечно, уже не занимается пенсиями, но интересуется ими и любит вспоминать старые дни. Не помню, пенсиями для вдов он занимался, когда мы с Морисом обедали в первый раз и все началось? Генри завел длинный спор с Мэллоком о том, сравняются ли вдовьи пенсии с тем, что было десять лет назад, если прибавить шиллинг. Они сыпали цифрами, не соглашались в том, сколько теперь что стоит, все очень учено, потому что оба они говорили, что стране этого не потянуть. Мне тоже надо было поболтать с начальником Генри, а ничего не приходило в голову, кроме Фау-I, и вдруг мне страшно захотелось всем рассказать, как я спустилась вниз и увидела Мориса под обломками. Я хотела сказать: "Сама я была голая, как же, когда мне было одеться?" Интересно, шевельнулся бы сэр Уильям, услышал бы Генри? Он умеет слышать только то, что относится к делу, а к делу относились цены 1943 года. Я была голая, сказала бы я, потому что мы с Морисом полдня не вставали с постели.
Я посмотрела на этого начальника, Денстана. У него кривой нос, а лицо такое, словно горшечник его плохо вылепил, на продажу не годится. "Он бы улыбнулся, - подумала я, - он не нагрубит, не отвернется, просто все примет, как должное". Я чувствовала - стоит мне двинуться, и он отзовется. А что? Почему не убежать из пустыни хоть на полчасика? Я ничего про других не обещала, только про Мориса. Не могу же я быть одна всю жизнь, с Генри, чтобы никто не восхищался мной, никто меня не любил, а я бы слушала, как Генри говорит с другими, и превращалась в камень под капелью слов, как эта шляпа в Чэддерских пещерах.
15 июля 1944
Завтракала с Денстаном в "Жардэн дэ Гурмэ". Он сказал…
21 июля 1944
Выпила с Д. у нас, пока он ждал Генри. Все шло к тому…
22 июля 1944
Обедала с Д. Потом зашел к нам выпить. Не помогло, ничего не помогает.
23 июля 1944 - 30 июля 1944
Звонил Д. Сказала, что меня нет дома. Поехала с Генри по стране. Оборона на юге Англии. Встречи с уполномоченными и инженерами. Говорят о сиренах, об укрытиях. А я думаю о том, как притвориться живой. Мы с Генри спим рядом, ночь за ночью, словно скульптуры на усыпальнице. В новом бомбоубежище, в Битуэлл-он-Си, уполномоченный поцеловал меня. Генри ушел в другую комнату с мэром и инженером, а я тронула уполномоченного за руку и стала спрашивать про спальные койки, какую-то чушь, почему нет двуспальных, для мужа и жены. Я поняла, что он хочет меня поцеловать. Он и поцеловал, прижал к этой койке, мне было больно, и след на спине остался. Потом он так удивился, что я засмеялась и сама его поцеловала. Не помогло. Неужели больше никогда не поможет? Мэр и Генри вернулись. Мэр сказал: "Если что, мы разместим двести человек". Вечером, когда Генри ушел на какой-то ихний обед, я заказала по междугородней Мориса. Я лежала и ждала. Я говорила Богу: "Шесть недель я держу слово. Я в Тебя не верю. Я не могу Тебя любить, но слово держала. Если я не оживу, я стану поблядушкой, да, поблядушкой. Я нарочно себя гублю. С каждым годом я буду хуже. Неужели тебе это больше понравится, чем нарушенное слово? Я буду как женщины в баре, которые слишком много смеются, а вокруг - трое мужчин, все чужие, и все ее хапают. Я и так разваливаюсь на куски".
Трубку я приткнула к плечу, и голос сказал: "Набираем номер". Я сказала Богу: "Если он подойдет, я завтра уеду". Я точно знаю, где у него телефон, около кровати. Как-то я столкнула его во сне, ударила кулаком. Ответила девушка: "Алло!" Я хотела, чтобы он был счастлив, но не так же быстро! Меня подташнивало, пока логика не пришла на помощь и не стала спорить со мной - "А почему, собственно? Ты его бросила, ты желаешь ему счастья". Я сказала: "Попросите, пожалуйста, мистера Бендрикса". Но все уже было не так. Может быть, он и не хочет, чтобы я нарушила слово - может быть, он кого-то нашел, кто будет с ним вместе жить, обедать, завтракать, ходить повсюду, спать каждую ночь по-домашнему, попросту, отвечать на звонки. Тут голос сказал: "Мистера Бендрикса нет дома. Он уехал на месяц, квартиру снимаю я".
Я повесила трубку. Сперва я очень обрадовалась, потом опять загоревала. Я не знала, где он. Мы ничего не знали друг о друге. Оба - в пустыне, оба ищем воду, а увидеть один другого не можем. Ведь если бы мы были вместе, это была бы не пустыня. Я сказала Богу: "Значит, вот так? Начинаю в Тебя верить, а если поверю - я Тебя возненавижу. Я могу нарушить слово, когда хочу, верно? Но толку все равно нет. Ты даешь мне позвонить, а потом закрываешь дверь мне в лицо. Ты даешь грешить, а плоды греха отнимаешь. Ты даешь спастись с этим Д., а я не спасаюсь, не радуюсь. Чего Ты теперь от меня ждешь? Куда мне отсюда идти?"
В школе я учила, что какой-то король - один из Генрихов, тот, что убил Бекета, - увидел, что сгорел его родной город, и поклялся: "Ты украл у меня то, что я люблю больше всего на свете, и я у Тебя украду то, что Ты любишь во мне". Странно, за шестнадцать лет я не забыла. Король поклялся семьсот лет назад, а я клянусь теперь, в гостиничном номере. Я украду у Тебя, Господи, то, что Ты особенно во мне любишь. Я никогда не знала наизусть "Отче наш", а вот это помню - молитва это или нет? То, что Ты во мне любишь.
Что же Ты любишь? Если бы я верила в Тебя, я бы верила в бессмертную душу, но ее ли Ты любишь? Видишь ли ее сквозь тело? Даже Бог не может любить то, чего нет, - то, чего Ему не увидеть. Когда Он смотрит на меня, видит ли Он то, чего я не вижу? Чтобы Он ее любил, она должна быть хорошей, а во мне ничего хорошего нет. Я хочу, чтоб мужчины мной восхищались, но этому учишься в школе - повела глазами, понизила голос, тронула его плечо. Если они думают, что ты от них в восторге, они будут в восторге от твоего вкуса, будут восхищаться, и хоть на время покажется, что в тебе есть что-то хорошее. Всю жизнь я пыталась жить такой иллюзией - этот наркотик помогает забыть, что ты потаскуха и врунья. Что же Ты любишь во врунье и потаскухе? Где Ты находишь эту душу, о которой столько говорят? Что Ты видишь хорошего во мне, вот в этой? Ну, в Генри, я бы поняла - не в короле Генрихе, в моем муже. Он добрый, деликатный, терпеливый. Или в Морисе. Он думает, что ненавидит, а сам любит и любит. Врагов, и тех. Но в этой потаскухе и врунье что Ты можешь любить?
Скажи мне, пожалуйста, и это я у Тебя украду.
Да, что ж такое сделал король? Никак не вспомню. Ничего не помню, разве что он велел монахам сечь его на могиле Фомы. Вроде бы не это. Что-нибудь другое, раньше.
Генри опять сегодня ушел. Если я спущусь в бар, и подцеплю мужчину, и поведу его к морю, и лягу с ним прямо на песке, украду я у Тебя то, что Ты особенно любишь? Но это ведь не помогает. Больше не помогает. Как же я Тебя обижу, если мне нет никакой радости? С таким же успехом я могла бы втыкать в себя булавки, как пустынник. Да, я ведь и живу в пустыне. Надо сделать что-то такое, от чего мне будет лучше. Тогда я Тебя обижу. А так - это какое-то умерщвление плоти. Оно ведь бывает у тех, кто верит в Тебя. А я, поверь Ты мне, еще не верю, еще в Тебя не верю.
4
12 сентября 1944
Завтракала в "Питер Джонс" и купила для Генри новую лампу. Очень чопорный завтрак, одни женщины. Ни одного мужчины. Как будто ты в полку. Даже спокойней стало. Потом пошла в новое кино на Пикадилли, смотрела развалины в Нормандии и как приехал какой-то американский политик. Нечего делать до семи, когда Генри вернется. Выпила одна немножко. Это зря. Неужели я еще и сопьюсь? Но если я откажусь от всего, как мне жить? Я любила Мориса, нравилась мужчинам, любила капельку выпить. Вот это и называлось "я". Если Ты все это забрал, что от меня осталось? Пришел Генри, очень довольный. Он явно хотел, чтобы я спросила, чем он доволен, но я не спросила. Тогда он сказал сам: "Меня представили к четвертой степени".
Я спросила "А что это такое?"
Он чуть не обиделся, что я не знаю, и объяснил, что это - Орден Британской империи. Через год-другой, когда он возглавит отдел, дадут 2-ю степень, а когда выйдет в отставку - 1-ю.
- Совсем запуталась, - сказала я. - Ты не объяснишь?
- Хочешь быть леди Майлз? - сказал Генри, а я сердито подумала, что я хочу только одного - быть миссис Бендрикс, а этого не будет никогда. Леди Майлз не пьет, ни с кем не спит, только говорит о пенсиях с сэром Уильямом. Где же буду я?
Ночью я смотрела на Генри. Пока я, по закону - "виновная сторона", я могу смотреть на него нежно, как будто он ребенок, и я должна его беречь. А теперь я "невинна" и просто вынести его не могу. У него есть секретарша, она иногда звонит сюда. Она говорит: "Миссис Майлз, а Г. М. дома?" Все секретарши так говорят, это просто ужас какой-то, не по-дружески, а развязно. Я смотрела, как он спит, и думала: "Г. М., Господи Милостивый…" Иногда он улыбался во сне так быстро, скромно, словно говорил: "Да, очень мило, а теперь вернемся к делам".
Как-то я сказала ему:
- У тебя был роман с какой-нибудь секретаршей?
- Роман?
- Ну, любовная связь.
- Что ты! Почему ты так думаешь?
- Я не думаю. Я просто спросила.
- Я никого другого не любил, - сказал он и уткнулся в газету. А я все гадала, неужели мой муж такой неинтересный, что ни одна женщина на него не польстилась? Кроме меня, конечно. На что-то он был мне нужен, но я забыла, и я была слишком молода, не знала, что делаю. Это нечестно. Пока я любила Мориса, я любила Генри, а теперь, когда я "хорошая", я не люблю никого. А Тебя - меньше всех.
5
8 мая 1945
Пошла в Сент-Джеймс-парк посмотреть, как празднуют Победу. Между дворцом и казармами конной гвардии, у освещенной воды, было совсем тихо. Никто не пел, не кричал, никто не напился. Все сидели парами на газоне, держась за руки. Наверное, они очень радовались, что теперь мир и нет бомбежек. Я сказала Генри:
- Мне мир не нравится.
А он сказал:
- Интересно, куда меня переведут?
- В министерство информации? - сказала я, чтобы он подумал, будто мне это важно.
- Нет, нет, туда я не пойду. Там полно временных чиновников. Как тебе Внутренние дела?
- Что угодно, Генри, только б ты был доволен, - сказала я. Тут королевская семья вышла на балкон и все негромко запели. Это были не вожди, вроде Гитлера, Сталина, Черчилля, Рузвельта, а просто семья, которая никому ничего плохого не сделала. Я хотела, чтобы рядом был Морис. Я хотела все начать сначала. Я хотела, чтобы у меня была семья.
- Очень трогательно, правда? - сказал Генри. - Что ж, теперь мы можем спокойно спать. - Словно мы хоть когда-нибудь спали неспокойно.
10 сентября 1945
Надо быть умнее. Позавчера я вынимала все из старой сумочки. Генри подарил мне новую, "в знак победы", наверное, страшно потратился, - так вот, вынимала и нашла карточку "Ричард Смитт, Седар-роуд, 16, с 4 до 6 ежедневно. Частная беседа. Рады всем, кто придет". И я подумала - хватит. Теперь я сделаю иначе. Если он убедит меня, что ничего не было, что мой обет - пустой, я напишу Морису и попрошу, если он хочет, чтобы все шло как раньше. Может быть, я даже уйду от Генри, не знаю. Только сперва стану поумнее. Не впаду больше в истерику. Буду жить разумно. Так что я пошла на Седар-роуд.
Теперь я стараюсь вспомнить, что там было. Мисс Смитт подала чай, а потом ушла, и я осталась с ее братом. Он спросил, в чем мои трудности. Я села на диван, обитый ситцем, он - на стул, и взял кошку на колени. Он ее гладил, у него красивые руки, мне они не понравились. Мне даже пятна нравились больше, но он сел так, чтобы я видела другую щеку.
Я сказала:
- Объясните, пожалуйста, почему вы так уверены, что Бога нет?
Он гладил кошку, смотрел на свои руки, и я пожалела его, ведь он ими гордится. Если бы не было пятен, наверное, не гордился бы.
- Вы слышали, как я говорил?
- Да.
- Там приходится упрощать. Надо, чтобы люди сами думали. Вы стали думать?
- Да, вероятно…
- В какой конфессии вы воспитаны?
- Ни в какой.
- Значит, вы не христианка?
- Наверное, меня крестили. Это ведь принято, правда?
- Если вы не верите в Бога, зачем вам моя помощь?
И впрямь, зачем я пришла? Не могу же я ему рассказать про Мориса под обломками и про мой обет. Пока не могу. И вообще, мало ли я в жизни нарушила обещаний! Почему вот это осталось, как уродливая ваза, которую вам подарили, и вы не дождетесь, чтобы служанка ее разбила, а она разбивает все подряд, только ваза стоит целая? Я не могла ответить, и он спросил снова.
Я сказала:
- Не знаю, может, и верю. Только верить не хочу.
- Расскажите мне все, - сказал он, и забыл про руки, и повернулся той щекой, забыл о себе, чтобы мне помочь, так что я заговорила, - и про ночь, и про бомбу, и про дурацкий обет.
- Вы действительно верите, что?.. - начал он.
- Да, - ответила я.
- Подумайте, сейчас молятся тысячи, и ничего не получают.
- Тысячи умирали, когда Лазарь…
- Мы же не верим этой басне? - сказал он, словно мы сообщники.
- Нет, конечно, но очень многие верят. Им кажется разумным…
- Они не ждут разумности, если их что-то тронуло. Ведь влюбленные неразумны.
- Вы и любовь можете так объяснить? - спросила я.
- Как же! - сказал он - У одних это - вроде жадности, хотят чем-то владеть. Другие хотят подчиниться, снять с себя ответственность. Третьи жаждут восхищения. Многим нужно выговориться кому-то, кто не заскучает. Многим недостает матери или отца. Ну и, конечно, биологические мотивы.
"Все так, - думала я, - но неужели ничего больше нет?" Я копнула себя, Мориса, но лопата не ударилась о камень. И я спросила:
- А любовь к Богу?
- То же самое. Человек создал Бога по своему подобию, так что естественно его любить. Вы видели кривое зеркало? Мы создали зеркало, в котором видим себя хорошими, сильными, справедливыми, мудрыми. Так мы думаем о себе. Так легче себя узнать, легче себя любить.
Когда он говорил про зеркала, я забыла свой вопрос, я думала только о том, сколько раз, с самого детства, смотрел он в зеркало и хотел выглядеть в нем получше. Я думала, почему он не отрастил бороду - волосы там не растут или он ненавидит обман? Наверное, он и впрямь любит правду… вот, опять "любит", а ведь яснее ясного, как объяснить эту любовь. Хочет возместить свою беду, хочет властвовать, хочет, чтобы им восхищались, особенно потому, что его бедное лицо никого не привлечет. Мне страшно захотелось тронуть эту щеку, приласкать, утешить. Все было как тогда, когда Морис лежал мертвый. Вот бы и теперь помолиться, предложить очень большую жертву; только бы он вылечился - но мне жертвовать нечем.
- Дорогая моя, - сказал он, - Бог тут ни при чем, вы поверьте. Все дело в муже и любовнике. Не путайте живых людей с призраками.
- Как же мне решить, - спросила я, - если любви тоже нету?
- В счастье вы верите?
- Я не верю в отвлеченные понятия.
"Вот его единственное счастье, - думала я. - Думать, что он утешит, поможет, посоветует, что он кому-то нужен. Из-за этого он каждую неделю идет туда, к нам, говорит, его не слушают, не спрашивают, бросают карточки на газон. Часто ли кто-нибудь приходит, как я вот пришла?" И я спросила:
- К вам часто приходят?
- Нет, - сказал он. Любовь к правде была сильнее гордости. - Вы первая… за долгое время.
- Мне вы очень помогли, - сказала я. - Все стало гораздо яснее.
Больше я никак не могла его утешить. Он робко сказал:
- Если у вас есть время, мы бы начали сначала и дошли до самой сути. Я имею в виду философские доводы, исторические свидетельства.
Наверное, я что-то ответила, вроде "нет", потому что он стал настаивать:
- Это очень важно. Нельзя презирать врагов. У них тоже есть доводы.
- Есть и у них?
- Неразумные. Ну, разумные на первый взгляд. Обманчивые.