- Проклятие этой Рамгунге. В нее, как в водосточную трубу, вечно льется вода с гор! Финдлейсон, этого можно было ждать не раньше, как через два месяца, а левый берег еще не укреплен камнями. На целых два месяца раньше времени!
- Да и отчего это случилось, скажите пожалуйста? Я всего только 25 лет знаком с индийскими реками и ничего не понимаю. Вот другая телеграмма. - Финдлейсон развернул телеграмму. - Кокрен, канал Ганга. "Здесь сильные дожди. Плохо". Мог бы и не прибавлять последнего слова! Ну, больше нам ничего не нужно знать. Мы должны заставить рабочих работать всю ночь и очистить реку. Возьмите на себя восточный берег, а на середине мы встретимся. Все, что волны могут унести, надобно поставить ниже моста. По течению к нам и без того принесет много мелких судов, беда, если барки с камнями навалятся на быки моста. Что надобно убрать у вас на восточном берегу?
- Понтоны, большое понтонное судно с подъемным краном. На другом старом понтоне подъемный кран, обшивку для трех быков, с 20 и 23-го, две партии рельсов и шестерню. С ограждениями будь, что будет.
- Отлично. Увезите все, что только успеете.
- Подождем еще пятнадцать минут, пусть рабочие кончат ужинать.
Около самой веранды помещался большой ночной гонг, который употреблялся только в случае наводнения или пожара в деревне. Гичкок велел подать себе свежую лошадь и уже ехал на свою сторону моста, когда Финдлейсон взял палку, обмотанную полотном, и принялся изо всей силы колотить в металлическую доску.
Гораздо раньше, чем последний звук замер, все ночные гонги в деревне подхватили его. К ним присоединился хриплый визг раковин в маленьких храмах; дробь барабанов и томтомов, а из европейской части поселения, где жили заклепщики, отчаянный вопль трубы М'Картнея.
Один паровоз за другим, возвращаясь по насыпи на покой после дневной работы, посылал ответный свисток, и свистки эти замирали в отдалении. Затем раздались три удара в большой гонг, чтобы показать, что дело идет не о пожаре, а о наводнении; раковины, барабаны и свистки повторили этот звук и вся деревня задрожала от топота голых ног по земле. Всем отдано было приказание идти на место обычных работ и ждать распоряжений. Толпы рабочих высыпали на темную улицу. Отдельные фигуры останавливались, чтобы завязать пояс или прикрепить сандалию. Приказчики, стоя у входа в кладовые, кричали на своих пробегавших мимо подчиненных или останавливали их и раздавали им мешки и ломы, локомотивы врезались прямо в толпу, и темный людской поток исчезал на мрачном берегу реки, бежал к сваям, разливался вдоль решеток, собирался вокруг кранов и вдруг остановился, причем каждый человек очутился на своем месте.
После этого тревожные удары гонга разнесли приказание убрать все, что находилось ниже значка, обозначающего самый высокий уровень воды, а на мосту между железными перекладинами загорелись сотни ярких фонарей, освещая заклепщиков, которые бодро принялись за ночную работу в надежде перегнать приближавшееся наводнение.
Раскосы трех центральных быков, державшихся еще на подпорках, не были установлены на места. Их надобно было как можно крепче приклепать, так как волны наверно смоют подпорки и повалят железные части, если они не будут прикреплены. Сотни ломов застучали по рельсам временной железной дороги, подвозившей материал к неоконченным быкам. Их подняли, навалили на платформы, и шипящие паровозы отвезли их подальше от берега, в такое место, до которого наводнение не могло достигнуть.
Навесы, под которыми хранились разные инструменты, быстро исчезали под напором шумных отрядов, а с ними вместе исчезали и все, в порядке уложенные, запасные материалы: обитые железом ящики с заклепками, клещами и топорами, дубликаты разных частей машин, запасные помпы и цепи. Большой кран предполагалось перевезти последним, так как пока с помощью его поднимали на мост разные тяжести. Камни и бетон валились в воду в глубоких местах для охраны быков, а пустые барки сплавлялись вниз по реке и ставились ниже моста. Здесь поминутно раздавался громкий свисток Перу. При первых ударах гонга, его лодка быстро вернулась назад, и теперь он вместе со своими полунагими рабочими трудился ради чести, которая дороже жизни.
- Я знал, что она заговорит, - кричал он. - Я знал, но телеграф во время известил нас. - Эй вы, сыновья невообразимой нищеты, дети неописуемого позора, разве нас сюда позвали сидеть сложа руки и глядеть! - Держа кусок проволочного каната, рассученного на концах, Перу с удивительною ловкостью перепрыгивал с борта одной барки на борт другой и при этом кричал и бранился, как настоящий моряк.
Финдлейсона всего больше тревожили суда, нагружены камнем. М'Картней со своими рабочими укреплял концы трех не вполне прочных пролетов, но в случае высокой воды течение снесет суда, и они могут повредить раскосы; а между тем целая флотилия этих судов стояла в узком фарватере.
- Заведите их за выступ, сторожевой башни, - кричал он Перу. - Там будет мертвая вода. Спустите их ниже моста.
- Акча! Очень хорошо! Я знаю, что делать. Мы их привязываем канатами, - раздалось в ответ - Ге! слышите Чата сагиба? Он здорово работает.
С другого берега реки доносился почти немолчный свист локомотивов, вместе с грохотом падающих камней. Гичкок в последнюю минуту употреблял запасы Таракисского камня для укрепления своих откосов и насыпей.
- Мост хочет бороться с матушкой Гунгой, - сказал Перу, смеясь.
- Но, когда она заговорит, я знаю - чей голос окажется громче.
Целые часы голые люди работали при свете фонарей, оглашая окрестность криками. Ночь была жаркая, безлунная. К концу ее небо покрылось тучами и поднялся ветер, который сильно встревожил Финдлейсона.
- Она двигается! - сказал Перу перед рассветом. - Матушка Гунга проснулась! Слушайте! - Он опустил руку за борт лодки, и струя с ропотом пробежала между пальцами. Маленькая волна с сердитым плеском лизнула стенку быка.
- За шесть часов раньше срока, - сказал Финдлейсон, озабоченно морща лоб. - Теперь ни за что нельзя ручаться. Надобно отозвать рабочих от реки.
Снова прозвучал большой гонг, снова раздался топот голых ног по земле и звяканье железа; стук работ прекратился. Среди наступившей тишины слышен был сердитый шопот воды, приближавшейся по истомленному жаждою песку.
Уходя, приказчики один за другим прокричали Финдлейсону, который стоял около сторожевой башни, что их участки реки очищены, и, когда смолк последний голос, Финдлейсон поспешил на мост. Он дошел до того места, где прочная настилка сменялась досками, положенными для временного употребления над тремя центральными быками, и там встретил Гичкока.
- Все-ли чисто с вашей стороны? - спросил Финдлейсон.
- Да, и восточный канал уже наполняется. Все наши рассчеты сбиты. Когда дойдет до нас самое наводнение?
- Ничего нельзя знать. Она поднимается удивительно быстро. Смотрите! - Финдлейсон указал на доски внизу, под тем местом, где он стоял: песок, раскаленный зноем, загрязненный работами последних месяцев, начинал шипеть и тихо журчать.
- Какие будут распоряжения?
- Сделайте перекличку, составьте счет запасным материалам, сидите и молитесь за мост. Это все, что я могу придумать. Не рискуйте жизнью, стараясь спасать то, что унесет вода.
- О я буду так же осторожен, как вы. Доброй ночи! Господи, как она прибывает! А вот и дождь пошел по настоящему!
Финдлейсон вернулся на свой берег, прогнав последних заклепщиков М'Картнея. Рабочие стояли на насыпи, не смотря на дождь и утренний холод, и ждали наводнения. Один только Перу еще держал свою партию за выступом сторожевой башни, где стояли суда, привязанные канатами, проволочными веревками и цепями.
Пронзительный крик пронесся по всей линии и превратился в вопль не то страха, не то удивления: вся поверхность реки, от одного обшитого камнями берега до другого, вдруг побелела и дальние откосы исчезли под брызгами белой пены. Матушка Гунга быстро поднялась в уровень с берегами, посылая вперед целую стену воды шоколадного цвета. Среди шума волн послышался какой-то резкий звук, то был стон опустившихся арок, так как поток унес подпорки, поддерживавшие их основания. Суда с камнями ворчали и толкали друг друга среди прибоя волн, омывавшего каменные устои, и их толстые мачты поднимались все выше и выше к неясной линии неба.
- Пока она не была заперта между этими стенами, мы знали, что она сделает. Теперь, когда она так закована, одному Богу известно, что будет, - сказал Перу, наблюдая за бешеным водоворотом вокруг сторожевой башни. - Ого! Битва началась! Бейся изо всех сил, так скорей устанешь!
Но матушка Гунга не желала биться так, как хотел Перу. После первого приступа с верховья не надвигалось больше водяных стен, но вся река, словно змея, которая, напивается в жаркое лето, как-то пучилась; она пробиралась все выше и выше по каменной кладке и вздымалась около быков, так, что даже Финдлейсон начал сомневаться в прочности своего произведения.
Когда настало утро, поселок открыл рот от изумления.
- Еще вчера вечером, - говорили друг другу рабочие, - на дне реки стоял целый город! А посмотрите-ка сегодня!
И они с удивлением глядели на глубокую воду, на бегущие волны, которые лизали головы быков. Противоположного берега не было видно, дождь закрывал его словно завесой, под которой исчезала и часть моста; вверх по реке каменные откосы берега можно было отличить только по прибою волн и по пене, кружившейся около них, а ниже река, освобожденная от сковывавших ее оград, разлилась словно море, до самого горизонта. Поток приносил от времени до времени то труп человека или быка, то обломок тростниковой крыши, которая стукалась о бык моста и исчезала.
- Высока вода, - сказал Перу, и Финдлейсон кивнул, в ответ. Вода была более высока, чем ему этого хотелось. Его мост устоит против того напора волн, какой ему приходится переносить теперь, но устоит ли он против более сильного? Если из тысячи шансов есть хоть один, что каменная облицовка слаба, матушка Гунга унесет в море его честь вместе со всем прочим. Хуже всего то, что ничего, нельзя сделать, приходится сидеть и ждать; и Финдлейсон сидел, завернутый в своем макинтоше, пока капюшон, покрывавший его голову, совсем размяк, а сапоги его ушли в грязь выше щиколок. Он не соображал времени, река за него отмечала часы, дюйм за дюймом, фут за футом поднимаясь все выше по каменной облицовке, и он прислушивался, голодный и оцепенелый, к стуканью барок с камнем, к глухому ропоту волн под быками, к сотне тех звуков, соединение которых, составляет музыку наводнения. Какой-то насквозь промокший слуга принес ему пищу, но он ничего не мог есть; один раз ему показалось, что он слышит слабый стук локомотива на противоположном берегу, и он улыбнулся. Провал моста не причинит никакого особенного вреда его помощнику: Гичкок молод и в будущем ему еще могут предстоять работы. Но для него этот провал значит все - все, из-за чего стоит трудиться в жизни. Они скажут… - его товарищи по профессии - он помнил свои собственные полусострадательные отзывы, когда большой водопровод Локгарта лопнул и превратился в кучу камней и грязи, а сам Локгарт не выдержал и умер. Он помнил, что говорил он сам, когда Самаоский мост погиб во время сильного циклона на море; живо помнил он лицо бедного Гартрона три недели спустя, когда бесчестие положило на него свою печать. Его мост вдвое больше моста Гартрона, на нем изобретенные им, Финдлейсоном, ферма и подковы быков. Для него не было никакого оправдания. Правительство, может быть, выслушает его, но товарищи будут судить его по тому, устоит или рухнет его мост. Он стал перебирать в уме всю постройку, доску за доской, бревно за бревном, камень за камнем, свая за сваей, вспоминая, сравнивая, проверяя все вычисления, не вкралась-ли в них ошибка; и во время этих долгих часов, среди тучи формул, кружившихся и, плясавших перед ним, вдруг леденящий ужас охватывал его сердце. С его стороны рассчет сделан бесспорно верно; но что знают люди о рассчетах матушки Гунги? Может быть, в ту самую минуту, когда он все проверяет по таблице умножения, река роет ямы у самого основания одного из 18-футовых быков, на которых держится его репутация. Снова явился слуга и принес ему пищу, но у него все пересохло во рту, он мог только напиться и затем вернулся к своим вычислениям. А река продолжала подниматься. Перу, завернувшись в плащ из циновок, лежал у его ног и молча наблюдал то за ним, то за рекой.
Наконец ласкарец встал и побрел по грязи в деревню, оставив одного из своих родственников присматривать за судами.
Через несколько минут он вернулся, весьма непочтительно таща за собой толстого старика священнослужителя своей секты; седая борода его развевалась по ветру, а мокрый плащ бил его по плечам. Трудно было найти более жалкого гуру.
- К чему служат все наши жертвы и керосиновые лампочки и крупа, - кричал Перу, - если ты умеешь только сидеть на корточках в грязи? Ты дома разговаривал с богами, пока они были довольны и благожелательны. Теперь они сердятся. Поговори-ка с ними теперь!
- Что может человек против гнева богов? - жалобным голосом отвечал священник, вздрагивая при каждом порыве ветра. - Пусти меня в храм, я там буду молиться им.
- Отродье свиньи, молись здесь! Неужели наша соленая рыба, и наша крупа, и наш сушеный лук пропадут даром? Кричи громко! Скажи матушке Гунге, что ей пора перестать. Попроси ее успокоиться к ночи. Я не умею молиться, но я служил на компанейских пароходах и, когда матросы не слушали моих приказаний… - вместо окончания речи он замахнулся веревкой, и священник, вырвавшись из рук своего духовного сына, убежал в деревню.
- Толстая свинья! После всего, что мы для него делали! Как только кончится наводнение, я постараюсь отыскать нового гуру. Финлинсон сагиб, уже темнеет, скоро ночь, а вы со вчерашнего дня ничего не ели. Будьте благоразумны, сагиб. Ни один человек не может перенести бессонницу и тревожные мысли на пустой желудок. Идите спать, сагиб. Река сделает то, что хочет сделать.
- Мост мой; я не могу оставить его.
- Так неужели вы хотите удержать его своими руками? - сказал Перу, смеясь. - Я тоже очень беспокоился о своих судах и якорях, прежде чем началось наводнение. Теперь мы в руках богов. Сагиб не хочет ни есть, ни лечь спать? Ну, так возьмите проглотите вот это. Это и пища, и вино в то же время; они убивают всякую усталость, уничтожают даже лихорадку во время дождей. Я сегодня весь день только ни и питался.
Он вытащил из-за пояса небольшую табакерку и сунул ее в руку Финдлейсона, говоря:
- Нет, не бойтесь. Это просто опиум, самый чистый опиум.
Финдлейсон взял в руку две или три темно-бурые лепешечки и полубессознательно проглотил их. Это было во всяком случае хорошее средство против лихорадки - против лихорадки, которая поднималась из мокрой почвы и начинала охватывать его, - ведь он видал раньше, что мог делать Перу среди убийственных осенних туманов после одного приема лекарства из своей табакерки.
Перу кивнул головой, и глаза его заблестели.
- Скоро, очень скоро сагиб увидит, что он опять станет думать, как следует. - Я тоже… он взял щепотку из своего драгоценного ящичка, снова покрыл голову своим дождевым плащом и спустился вниз, чтобы посмотреть, что делается с судами. Было так темно, что ничего нельзя было различить дальше первого быка моста, и ночь, по-видимому, придала новую силу реке. Финдлейсон стоял, опустив голову, и думал. Одного вопроса относительно одного быка - седьмого, он никак не мог разрешить. Цифры являлись перед глазами по одиночке и через большие промежутки времени. В ушах его стоял какой-то звук, могучий и приятный, вроде самой низкой ноты контр-баса, очаровательный звук, к которому он, кажется, прислушивался уже много часов. Затем около него очутился Перу, который кричал, что проволочный канат лопнул, и суда с камнем оторвались. Финдлейсон видел, что флотилия освободилась, суда расставились в форме веера и двигаются вперед.
- Обрубок дерева толкнул их. Они все уйдут, - кричал Перу. - Главный канат лопнул. Что вы делаете, сагиб?
В высшей степени сложный план вдруг мелькнул в уме Финдлейсона. Он видел, что канаты переходят с одного судна на другое, образуя линии и углы, причем каждый канат горит белым огнем. Но один канат был самый главный. Он отлично видел этот канат. Если ему удастся схватить и потащить его, то математически и абсолютно верно, что пришедший в беспорядок флот соединится в затоне за сторожевою башнею. Он одного не понимал: почему Перу так отчаянно удерживал его за платье, когда ему надобно как можно скорее идти по берегу? Надобно оттолкнуть ласкарца тихонько и осторожно, потому что, во первых, необходимо спасти лодки, во вторых, доказать удивительную легкость задачи, которая кажется такою трудною. Затем - но это, по-видимому, не имело никакого значения - проволочная веревка скользнула по его руке и обожгла ее, высокий берег исчез и с ним вместе исчезли все отдельные данные задачи. Он сидел в темноте, под дождем, сидел в лодке, которая кружилась словно волчок, а Перу стоял над ним.
- Я забыл, - вполголоса проговорил ласкарец, - что натощак и для непривычного человека опиум хуже всякого вина. Кто тонет в Гунге, тот идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед столь великими господами. Сагиб, умеете вы плавать?
- Зачем? Он умеет летать, летать с быстротою ветра! - отвечал Финдлейсон.
- Он помешался! - пробормотал Перу. - Он ведь оттолкнул меня, словно кусок навозу. Он сам не знает, где его ждет смерть. Эта лодка не продержится и часа, даже если она ни с чем не столкнется. Неприятно смотреть прямо в глаза смерти.
Чтобы освежить свои мысли, он снова прибегнул к своей жестяной коробочке, опустился на корточки и сидел неподвижно, пристально глядя на туман, сквозь который ничего не было видно. Теплота и сонливость охватили Финдлейсона, главного инженера, который по обязанности службы должен, был оставаться около своего поста. Тяжелые капли дождя хлестали его тысячью звенящими ударами, и тяжесть всех времен с самого начала мира налегла на его веки.
Ему казалось, он был убежден, что находится в полной безопасности, так как вода настолько тверда, что человек, конечно, может ходить по ней, надобно только, - и это всего важнее - расставить ноги для поддержания равновесия - и тогда очень скоро и спокойно перенесешься на берег. Но тут у него возник еще лучший план. Нужно только некоторое усилие воли, и душа перенесет тело на землю, подобно тому, как ветер переносит бумагу; она его поднимет и перебросит на берег, как бумажного змея.
А после - лодка продолжала страшно кружиться - что если ветер подхватит это свободное тело? Поднимется ли оно, как бумажный змей, и опустится там, на далеких песках, или будет летать без удержу целую вечность? Финдлейсон схватился за борт лодки, чтобы удержаться, так как ему казалось, что он уже начинает свой полет, прежде чем окончательно решил план действий.
Опиум сильнее действовал на белого человека, чем на черного. Перу просто только равнодушно относился ко всему окружающему.
- Она не может жить, - бормотал он, - ее швы уже расползлись. Если бы это была лодка с веслами, мы бы еще могли догрести; но дырявый ящик ни к чему не годится Финлинсон сагиб, она течет.
- Акча! Я ухожу. Иди и ты также.
Душею Финдлейсон уже сошел с лодки и кружился высоко в воздухе, ища опоры для подошвы ног. Тело его - он очень скорбел о его грубой беспомощности - лежало в лодке, и вода покрывала его до колен.