- Как смешно! - говорил он сам себе, продолжая летать по воздуху, - это - Финдлейсон, строитель моста Каши. Бедная скотина сейчас потонет. Потонет около самого берега! Я, я уже на берегу. Отчего он нейдет ко мне?
К своему величайшему неудовольствию, он заметил, что душа его вернулась к телу, а это тело брызгалось и дрожало в воде. Воссоединение души и тела вызвало острое страдание, но необходимо было бороться и за сохранение тела. Он сознавал, что отчаянно хватается за сырой песок и с усилием делал большие шаги, как шагают во сне, чтобы удержаться среди крутящейся воды, пока, наконец, ему удалось вырваться из объятий реки, и он, ослабев, упал на мокрую землю.
- Нет, не в эту ночь, - говорил Перу ему на ухо. - Боги спасли нас!
Ласкарец осторожно подвигал ногами, и они наткнулись на сухие стебли.
- Это наверно какой-нибудь остров, на котором росло в прошлом году индиго, - продолжал он. - Здесь нет ни одного человека; но берегитесь, сагиб: наводнением согнало сюда всех змей с окрестности. А вот и молния, ее принес ветер на своих крылах. Теперь мы можем оглядеться; только ступайте осторожно.
Финдлейсон был неизмеримо далек от того, чтобы опасаться змей и вообще испытывать какое либо беспокойство, свойственное человеку. Стерев с глаз воду, он стал все видеть удивительно ясно и шел, как ему казалось, громадными шагами. Когда-то, в ночи времен, он строил мост - мост, который тянулся по безграничной поверхности блестящих морей; но потоп смыл его, и на всей земле остался только один этот остров для Финдлейсона и его сотоварища, единственных людей, спасшихся от потопа.
При свете беспрерывной молнии, прорезавшей небо синей змейкой, можно было видеть все, что находилось на клочке земли, окруженном водой - куст терновника, куст шелестящего двигающегося бамбука и серый сук дерева, осенявшего индусский храм, на крыше которого развевался изорванный красный флаг. Святой человек, проводивший здесь лето, давно оставил его, и ветер разбил вымазанное красной краской изображение божества. Финдлейсон и его спутник наткнулись на очаг, выложенный из кирпичей, и упали под сень ветвей, между тем как дождь и река вместе шумели и бурлили.
Стволы индиго затрещали, послышался запах хлева, и высокий, жирный браминский вол выступил из чащи. При блеске молнии ясно можно было различить знак Шивы на его боку, его гордо поднятую голову и хвост, его большие круглые глаза, лоб его, увенчанный цветами златоцвета и мягкий подгрудник его, почти касавшийся земли. Сзади него слышался шум шагов других животных, пробиравшихся через кустарники со стороны воды, шум тяжелых ног и глубокого дыханья.
- Здесь есть кто-то, кроме нас, - спокойно заметил Финдлейсон, прислоняя голову к дереву и глядя полуоткрытыми глазами.
- Правда, - серьезно отвечал Перу, - и не маловажные особы.
- Кто же такой? я что-то плохо вижу.
- Боги. Кто же иначе? смотрите!
- Ах, в самом деле! боги! Конечно, боги! - Голова Финдлейсона упала на грудь и он улыбнулся. Перу несомненно нрав. После потопа, кто же может остаться в живых, кроме богов, которые создали эту землю, тех богов, которым каждую ночь молятся в его поселке, имена которых у всех на языке, которые принимают участие во всех делах людей? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем, такое оцепенение овладело им, а Перу бессмысленно улыбался, глядя на молнию.
Бык остановился перед храмом, его голова склонилась до самой сырой земли. Зеленый попугай, сидя на ветвях, дерева, чистил свои мокрые перья и кричал, разбуженный шумным приближением животных, колеблющиеся тени которых окружили дерево. Сзади быка выступал черный олень, такое чудное животное, какого Финдлейсон никогда не видал наяву в своей давнопрошедшей жизни, с гордо поднятой головой, с черной спиной, серебристым животом и блестящими прямыми рогами. Сзади него, склонив голову до земли, выступала толстая тигрица, сверкая зелеными глазами под нависшим лбом и беспокойно хлопая хвостом по сухой траве.
Бык улегся около храма, и тогда из тьмы выступила громадная серая обезьяна; она села, точно человек, на место свалившегося идола, и капли дождя падали, словно алмазы, с ее головы на шею и плечи.
Другие тени приходили и уходили, между прочим, пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой. Низко над самой землей раздался хриплый голос:
- Наводнение уже уменьшается, - говорил он, - с каждым часом вода спадает, их мост устоит!
- Мой мост, - сказал сам себе Финдлейсон. - Это должно быть уже очень древняя постройка. Что за дело богам до моего моста?
Его глаза устремлялись в темное пространство, в ту сторону, откуда слышался шум. Крокодил, тупоносый Муггер Ганга, медленно выдвинулся из ряда животных, свирепо махая направо и налево своим хвостом.
- Они слишком крепко выстроили его. Во всю сегодняшнюю ночь я мог сорвать всего несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заковали мою воду, моя река лишилась свободы! Небожители! снимите эти оковы! Возвратите мне свободную воду от одного берега до другого! Это говорю я, мать Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!
- Не правду ли я говорил? - шепнул Перу. - Это настоящий совет богов. Теперь мы знаем, что весь свет погиб, кроме вас и меня, сагиб.
Попугай опять закричал и замахал крыльями, а тигрица, прижав уши к голове, злобно ворчала. Где-то в тени задвигался большой хобот и блестящие клыки, тихое бурчанье прервало тишину, последовавшую за ропотом крокодила.
- Мы здесь, - проговорил низкий голос. - Мы - великие. Единое и множество. Шива, отец мой, здесь вместе с Индрой. Каши уже сказал свое слово. Ганумэн тоже слушает.
- Сегодня Каши явилась без своего Котваля, - закричал человек с бутылкой, бросая на землю свою палку, между тем как остров огласился лаем собак.
- Окажите ей правосудие богов!
- Вы видели, как они оскверняли мои воды, - ревел огромный крокодил. - Вы ничем себя не проявили, когда река моя была заключена в стены. У меня не было другого прибежища, кроме моей силы, и эта сила изменила мне… Сила матери Гунги изменила ей, не устояла против их сторожевых башен! Что мне было делать? Я сделала все, что могла. Вы должны докончить, о небожители!
- Я принес смерть; я переносил пятнистую болезнь с одной хижины в другую, от одного рабочего к другому, но они все-таки не прекращали своих работ.
Осел с расщепленным носом, с ободранной шкурой, хромой, озлобленный, с растопыренными ногами, выдвинулся вперед.
- Я пускал на них смерть из своих ноздрей, но они не прекращали работ.
Перу хотел было уйти, но опиум крепко держал его.
- Ба! - сказал он, отплевываясь. - Здесь сама Сигала Мата - оспа. Нет ли у сагиба платка, чтобы прикрыть лицо?
- Ничего не помогло! Они кормили меня трупами целый месяц, и я выбрасывала их вон на свои песчаные отмели, но их дело продолжалось. Они демоны и сыновья демонов! А вы оставили мать Гунгу без помощи, и они уже собираются посылать свои огненные экипажи в насмешку над нею. Правосудие богов над строителями моста!
Бык поворотил во рту жвачку и отвечал неторопливо:
- Если правосудие богов коснется всех, кто насмехается над священными предметами, в стране останется много темных алтарей, мать.
- Но это уже не простая насмешка, - сказала тигрица, выставляя вперед лапу с выпущенными когтями. - Ты знаешь, Шива, и вы тоже знаете, небожители, что они обесчестили Гунгу. Они непременно должны предстать перед Разрушителем. Пусть Индра рассудит.
Олень продолжал стоять неподвижно и спросил:
- Давно ли продолжается все это зло?
- Три года по счету людей, - отвечал Муггер, лежавший вытянувшись на земле.
- Так разве мать Гунга умрет через год, что она спешит скорей отомстить? Глубокое море было там, где она течет всего со вчерашнего дня, и завтра море снова покроет ее, завтра по счету, какой боги ведут тому, что люди называют временем. Разве может кто нибудь сказать, что их мост простоит до завтра? - сказал олень.
Последовало продолжительное молчание, буря утихла, и полная луна озарила мокрые деревья.
- Судите, как знаете, - мрачно проговорила река. - Я рассказала свой позор. Вода убывает, я не могу сделать ничего больше.
- Что до меня касается, - раздался голос большой обезьяны, сидевшей в храме, - мне очень приятно наблюдать за этими людьми. Я помню, что и я строила не малые мосты, когда мир был еще молод.
- Говорят, - шипела тигрица, - что эти люди остатки твоих ратей, Ганумен, что, следовательно, ты помогал…
- Они работают, как моя рать работала в Ланке, и воображают, что их работа долго просуществует. Индра живет слишком высоко, а ты, Шива, ты знаешь, какой опасности они подвергают страну своими огненными экипажами.
- Да, я знаю, - сказал бык. - Их боги научили их делать это.
Смех раздался среди присутствовавших.
- Их боги! Разве их боги знают что-нибудь? Они родились вчера, и те, кто их сделал, еще не успел остыть, - сказал Муггер. - Завтра их боги умрут.
- Го, го! - проговорил Перу. - Мать Гунга верно говорит. - Я сказал то же самое падру сагибу, который проповедивал на "Момбассе", а он попросил бурра малума заковать меня в наказание за грубость.
- Они наверно делают все это в угоду своим богам, - снова заговорил бык.
- Не совсем то, - проревел слон. - Они больше стараются ради выгоды моих магаюнсов, моих толстых банкиров, которые поклоняются мне каждый год, когда ставят мое изображение на заголовке своих счетных книг. Глядя через их плечо, при свете лампы, я вижу, что в эти книги вписываются имена людей, которые живут в отдаленных странах, ибо все города соединены между собой огненными каретами, и деньги быстро приходят и уходят, а счетные книги становятся такими же толстыми, как я сам. А я, Ганеш, бог удачи, я благословляю своих поклонников.
- Они изменили вид той земли, которая составляет мою собственность. Они совершали убийства, настроили новых городов на моих берегах.
- Это просто перенесение кучек грязи с одного места на другое, - отвечал слон. - Пусть грязь роется в грязи, если так хочется грязи.
- А дальше что? - спросила тигрица. - Дальше они скажут, что мать Гунга не может отомстить ни за какое оскорбление, и они сначала забудут ее, а потом и всех нас, одного за другим. В конце концов, Ганеш, мы останемся с пустыми алтарями.
Пьяный человек поднялся на ноги и икнул прямо в лицо собравшимся богам.
- Кали говорит неправду. Моя сестра говорит неправду. Вот эта палка - это Котваль Каши, и он по ней отмечает число моих поклонников. Когда приходит время поклоняться Бхайрону, а это время всегда приходит - огненные кареты двигаются одна за другой, и каждая привозит мне тысячу пилигримов. Они не приходят, как прежде, пешком, а катят на колесах, тем больше для меня почета.
- Гунга, я видел русло твое в Прияге: оно было все черно от погружавшихся в воду пилигримов, - сказала обезьяна, высовываясь вперед;- если бы не было карет, они приходили бы медленно и в меньшем количестве. Помни это.
- Ко мне они приходят постоянно, - грубо заговорил Бхайрон. - Днем и ночью молятся они мне, все эти простые люди, работающий на полях и на дорогах. Кто нынче сравняется с Бхайроном? Чего тут говорить о перемене веры? Разве мой жезл Котваля Каши ничто? Он отмечает счет, и он говорит, что никогда не было столько алтарей, сколько нынче, и огненные кареты способствуют этому. Я, Бхайрон, Бхайрон простонародия, я в настоящее время главный из небожителей. Итак, мой жезл говорит…
- Замолчи ты! - проревел бык. - Мне поклоняются ученые, они разговаривают очень умно и обсуждают: один ли я или нас много, и мои поклонники радуются; ты ведь знаешь, что я такое. Кали, жена моя, ты это тоже знаешь?
- Да, я знаю, - отвечала тигрица, опустив, голову.
- Я сильнее, чем Гунга. Ведь вы знаете, кто настроил умы людей так, что они считают Гунгу святою рекою. Кто умирает в ее водах - говорят люди, тот избегнет нашего наказания, и Гунга знает, что огненные кареты породили много и много сотен людей, которые стремятся к этому; и Кали знает, что она справляет свои главные празднества среди пилигримов, привозимых огненными каретами. Кто в Пуре поразил смертью, под ее изображением, в одни сутки целую тысячу людей и привязал болезнь к колесам огненных карет, чтобы они развезли ее с одного конца страны до другого? Кто, если не Кали? Пока не явились огненные кареты, приходилось много трудиться. Огненные кареты оказали тебе хорошую услугу, тебе, мать смерти. Но я говорю о своих собственных алтарях. Я не Бхайрон, бог простолюдинов, я Шива. Люди ходят взад и вперед, выдумывают какие-то слова, рассказывают истории о каких-то чужих богах, и я слушаю. Среди моего народа в школах одна вера сменяет другую, а я не сержусь; когда они выскажут все новые слова, переговорят все новые разговоры, они ведь, в конце концов, вернутся к Шиве.
- Верно. Это все верно, - проговорил Ганумен. - Они, мать, возвращаются к Шиве и к другим. Я пробираюсь в разные храмы на севере, где они поклоняются одному богу и его пророку; и теперь во всех этих храмах остались только мои изображения.
- Очень благодарен, - проговорил бык, медленно поворачивая голову, - ведь я и есть этот бог и его пророк.
- Именно так, отец, - сказал Ганумен. - Я иду и на юг, где я оказываюсь старейшим из богов, известных человеку, я пробираюсь в храмы новой веры, и в храмы той женщины, которая изображается с двенадцатью руками.
- Очень благодарна, брат, - сказала тигрица, - я и есть та женщина.
- Именно так, сестра; и я иду на затем к огненным каретам и являюсь строителям мостов под разными видами, и ради меня они меняют свою веру и становятся очень умными. Го, го, на самом деле я строитель мостов, мостов между тем и этим, и каждый мост, в конце концов, приводить к нам.
- Будь довольна, Гунга. Ни эти люди, ни те, которые явятся после них, нисколько не смеются над тобой.
- Я, значит, всеми покинута, небожители? Я, может быть, должна смирить свои волны, чтобы как нибудь нечаянно не повредить их стен? Может быть, Индра иссушит мои истоки в горах, заставит меня смиренно пробираться между их набережными? Может быть, я должна зарыться в песок, чтобы как нибудь не обидеть их?
- И все это из за маленькой железной перекладины с огненной каретой на верху ее! Право, мать Гунга остается вечно молодой! - сказал Ганеш, слон. - Ребенок не мог бы говорить глупее. Пусть прах роется в прахе, пока вернется к праху. Я знаю одно только, что мои поклонники становятся богатыми и прославляют меня. Шива сказал, что ученые люди не забывают его; Бхайрон доволен своею толпою простолюдинов; а Ганумен смеется.
- Понятно, я смеюсь, - отвечала обезьяна. - У меня мало жертвенников сравнительно с Ганешем или Бхайроном, но огненные кареты привозят мне поклонников из за синего моря, людей, которые думают, что их бог это - труд. Я бегу им на встречу, маню их, и они становятся последователями Ганумена.
- Ну, так дай им работу, какую они хотят, - сказала река. - Устрой запруду посреди моих вод и отбрось волны назад на мост. Когда-то ты был силен в ломке, Ганумен Подними мое дно!
- Кто дает жизнь, может и отнять жизнь. - Обезьяна водила своим длинным пальцем по грязной земле. - Но кому принесет пользу это убийство? А погибнут очень многие.
С берега раздался отрывок нежной песни, той песни, какую поют пастухи в полуденные часы ясных, весенних дней. Попугай весело закричал, склонился на бок и опустил голову, когда песня стала громче, и в полосе яркого лунного света явился молодой пастух, идеал мечтательных дев и матерей, ожидающих рождения ребенка, - Кришна многолюбивый. Он остановился, чтобы закрутить свои длинные, мокрые волосы, и попугай сел к нему на плечо.
- Веселье и песни, песни и веселье, - проворчал Бхайрон. - Из за этого ты, брат, и на совет опоздал.
- Ну, так что же? - сказал Кришна, смеясь и отбрасывая назад голову. - Вы мало можете сделать без меня и без Кармы.
Он погладил попугая и снова засмеялся.
- Что вы тут собрались, о чем разговариваете? Я слышал, как мать Гунга ревела в темноте и поспешил придти из одной хижины, где мне было тепло лежать. Что вы сделали с Кармой, отчего он такой мокрый и молчаливый? И что здесь делает мать Гунга? Неужели на небе стало так тесно, что вам приходится топтаться в грязи, точно скотам? Карма, что они тут делают?
- Гунга требовала отмщения строителям моста, и Кали с нею вместе. Теперь она просит Ганумена залить водой мост, чтобы ее могущество возросло, - прокричал попугай. - Я ждал здесь, зная, что ты придешь, о мой господин!
- И небожители ничего не возражали? Неужели мать Гунга и мать Печали переспорили их? Неужели никто не заступился за моих людей?
- Нет, - сказал Ганеш, смущенно переминаясь с ноги на ногу, - я сказал, что все это прах, и нам нет надобности топтать его.
- Я был очень доволен, что они работают, очень доволен, - сказал Ганумен.
- Какое мне дело до гнева Гунги? - проговорил олень.
- Я Бхайрон, бог простого народа, и мой жезл есть Котваль всего Каши. Я говорил за простой народ.
- Ты? - глаза молодого бога засверкали.
- Разве не чаще всех других богов поминают они меня нынче? - возразил Бхайрон, не смущаясь. - В защиту простого народа я сказал… очень много умных вещей, которые я теперь забыл… но этот жезл…
Кришна с досадой отвернулся, увидел Муггера у своих ног и, став на колени, обвил одной рукой холодную шею.
- Мать, - кротко сказал он, - иди назад в свои воды. Это не твое дело. Как может твоя честь пострадать от этого живого праха? Ты из года в год оплодотворяешь их поля и твои воды придают им силу. В конце концов, все они приходят к тебе. К чему же убивать их теперь же? Будь милостива, мать, потерпи еще недолго.
- Если недолго… - начало неповоротливое животное.
- Да разве же они боги? - со смехом отвечал Кришна, устремив глаза на мутные глаза Реки. - Будь уверена, что недолго. Небожители слышали тебя и окажут справедливость. Иди теперь, спать, назад к своей реке. Люди и стада стоят в воде. Берега обваливаются, деревни погибают из-за тебя.
- Но мост, мост стоит! - Муггер, ворча, скрылся в кустах, когда Кришна встал.
- Все кончено, - злобно заметила тигрица. - От небожителей нечего больше ждать справедливости. Вы потешались, вы насмеялись над Гунгой, которая просила себе всего несколько сот жизней.
- Жизней моих людей, людей, что ютятся под тростниковыми крышами той деревни, молодых девушек и молодых парней, что в ночной тиши поют песни, ребенка, который должен родиться завтра, того, что родился сегодня, - сказал Кришна. - И если бы ее желание было исполнено, какая в том польза? Завтра же они снова примутся за работу. Если вы даже разрушите весь мост с одного конца до другого, они выстроят новый. Послушайте меня! Бхайрон вечно пьян. Ганумен насмехается над своими поклонниками, задавая им все новые загадки.
- Какое, новые! все те же старые, - засмеялась обезьяна.