Она прижимала к себе куклу, большие открытые глаза которой блестели в темноте. От времени до времени Козетта тяжко вздыхала, словно собиралась проснуться, и почти судорожно обнимала куклу. Возле ее постели стоял только один из ее деревянных башмаков.
Рядом с каморкой Козетты сквозь открытую дверь виднелась довольно просторная тёмная комната. Проезжий вошёл в нее. В глубине, сквозь стеклянную дверь, видны были две одинаковые маленькие, очень беленькие кроватки. Это были кроватки Эпонины и Азельмы. Позади этих кроваток, наполовину скрытая ими, виднелась ивовая люлька без полога, в которой спал маленький мальчик, кричавший весь вечер.
Проезжий предположил, что эта комната была смежной с комнатой супругов Тенардье. Он хотел уже уйти, как вдруг взгляд его упал на камин, один из тех огромных трактирных каминов, в которых всегда горит такой скудный огонь, если он вообще горит, и от которых веет холодом. В этом камине не было огня, в нем не было даже золы; но то, что стояло в нём, привлекло, однако, внимание путешественника. То были два детских башмачка изящной формы и разной величины. Проезжий вспомнил прелестный старинный обычай детей ставить в камин в рождественский сочельник свой башмачок, в надежде, что ночью добрая фея положит в него какой-нибудь ослепительный подарок. Эпонина и Азельма не упустили такого случая, и каждая поставила в камин по башмачку.
Проезжий нагнулся.
Фея, то есть мать, уже побывала здесь, и в каждом башмачке блестела великолепная монета в десять су, совершенно новенькая.
Человек выпрямился и уже собирался удалиться, но заметил в глубине, в сторонке, в самом тёмном углу очага, какой-то предмет. Он взглянул и узнал сабо, самое грубое, ужасное деревенское сабо, наполовину разбитое, всё в засохшей грязи и в золе. Это было сабо Козетты. Козетта, с той трогательной детской доверчивостью, которая, никогда не отчаиваясь, способна постоянно терпеть разочарования, поставила – и она тоже – своё сабо в камин.
Как божественна и трогательна была эта надежда в ребёнке, который знавал одно лишь горе!
В этом сабо ничего не лежало.
Проезжий пошарил в кармане, нагнулся и положил в сабо Козетты луидор.
Затем, неслышно ступая, вернулся в свою комнату.
Глава 9
Тенардье за делом
На другое утро, по крайней мере за два часа до рассвета, Тенардье, сидя в нижней зале трактира за столом, на котором горела свеча, с пером в руке, составлял счёт путешественника в жёлтом рединготе.
Жена стояла, слегка наклонившись над ним, и следила за его пером. Они не произносили ни слова. Он сосредоточенно размышлял, она же испытывала то благоговейное чувство, с которым человек взирает на возникающее и расцветающее перед ним чудесное творение человеческого ума. В доме слышался шорох: то Жаворонок подметала лестницу.
Спустя добрых четверть часа, после нескольких поправок, Тенардье создал следующий шедевр:
СЧЕТ ГОСПОДИНУ ИЗ № 1
Ужин 3 фр.
Комната 10 фр.
Свеча 5 фр.
Топка 4 фр.
Услуги 1 фр.
Итого 23 фр.
Вместо "услуги" написано было "усслуги".
– Двадцать три франка! – воскликнула жена с восторгом, к которому всё же примешивалось некоторое сомнение.
Тенардье, как все великие артисты, не был, однако, удовлетворен.
– Пфа! – пыхнул он.
То было восклицание Кастльри, составлявшего на Венском конгрессе счёт, по которому должна была уплатить Франция.
– Ты прав, господин Тенардье, он действительно нам столько должен, – пробормотала жена, вспомнив о кукле, подаренной Козетте в присутствии её дочерей. – Это справедливо, но многовато. Он не захочет платить.
Тенардье засмеялся своим холодным смехом и ответил:
– Заплатит.
Этот смех был высшим доказательством уверенности и превосходства. То, о чем говорилось подобным тоном, не могло не сбыться. Жена не возражала. Она начала приводить в порядок столы; супруг расхаживал взад и вперёд по комнате. Немного погодя он добавил:
– Ведь долгу-то у меня полторы тысячи франков!
Он уселся возле камина и, положив ноги на тёплую золу, отдался размышлениям.
– Кстати, – опять заговорила жена, – ты не забыл, что сегодня я собираюсь вышвырнуть Козетту за дверь? Вот гадина! У меня прямо сердце разорвётся из-за этой её куклы! Мне легче было бы выйти замуж за Людовика Восемнадцатого, чем лишний день терпеть её в доме!
Тенардье закурил трубку и сказал между двумя затяжками:
– Ты подашь счёт этому человеку.
Затем он вышел.
Только он скрылся за дверью, как в залу вошёл проезжий.
Тенардье тут же показался за его спиной и стал в полураскрытых дверях таким образом, что виден был только жене.
Жёлтый человек держал в руке свою палку и сверток.
– Так рано и уже на ногах? – воскликнула кабатчица. – Разве вы покидаете нас, сударь?
Она в замешательстве вертела в руках счёт, складывая его и проводя ногтями по сгибу. Её грубая физиономия выражала несвойственные ей чувства смущения и беспокойства.
Представить подобный счёт человеку, похожему "точь-в-точь на нищего", казалось ей неудобным.
У проезжего был озабоченный и рассеянный вид. Он ответил:
– Да, сударыня, я ухожу.
– Значит, у вас, сударь, не было никаких дел в Монфермейле?
– Нет. Я здесь мимоходом. Вот и все. Сколько я вам должен, сударыня?
Тенардье молча подала ему сложенный счёт.
Человек расправил его, взглянул, но, видимо, думал о чем-то ином.
– Сударыня, – спросил он, – а хорошо ли идут ваши дела здесь, в Монфермейле?
– Так себе, сударь, – ответила кабатчица, изумленная тем, что счёт не вызвал взрыва возмущения. – Ах, сударь, – продолжала она жалобным и плаксивым тоном, – тяжёлое время теперь! Вдобавок и людей-то зажиточных в нашей округе очень мало. Всё, знаете, больше мелкий люд. К нам только изредка заглядывают такие щедрые и богатые господа, как вы, сударь. Мы платим пропасть налогов. А тут, видите ли, ещё и эта девчонка влетает нам в копеечку!
– Какая девчонка?
– Ну, девчонка-то, помните? Козетта. Жаворонок, как её тут в деревне прозвали.
– А-а! – протянул незнакомец.
Она продолжала:
– И дурацкие же у этих мужиков клички! Она больше похожа на летучую мышь, чем на жаворонка. Видите ли, сударь, мы сами милостыни не просим, но и подавать другим не можем. Мы ничего не зарабатываем, а платить должны много. Патент, подати, обложение дверей и окон, добавочные налоги! Вы сами знаете, сударь, какие ужасные деньги дерёт с нас правительство. А кроме того, у меня ведь есть свои дочери. Очень мне надо кормить чужого ребёнка.
Тогда незнакомец, стараясь говорить равнодушно, хотя голос его слегка дрожал, спросил:
– А что, если бы вас освободили от неё?
– От кого? От Козетты?
– Да.
Красная и свирепая физиономия кабатчицы расплылась в омерзительной улыбке.
– О, возьмите её, сударь, оставьте у себя, уведите её, унесите, осыпьте её сахаром, начините трюфелями, выпейте её, скушайте, и да благословит вас Пресвятая Дева и все святые угодники!
– Хорошо.
– Правда? Вы возьмете её?
– Я возьму её.
– Сейчас?
– Сейчас. Позовите ребёнка.
– Козетта! – закричала Тенардье.
– А пока, – продолжал путник, – я уплачу вам по счёту. Сколько с меня следует?
Взглянув на счёт, он не мог скрыть удивления:
– Двадцать три франка! – Он посмотрел на трактирщицу и повторил: – Двадцать три франка? – В том, как произнесены были во второй раз эти три слова, скрывался оттенок, проводящий грань между восклицанием и вопросом.
У трактирщицы было достаточно времени, чтобы приготовиться к удару. Она ответила твердо:
– Ну да, сударь! Двадцать три франка.
Незнакомец положил на стол пять монет по пяти франков.
– Приведите малютку, – сказал он.
В это мгновение на середину комнаты выступил сам Тенардье.
– Этот господин должен двадцать шесть су, – сказал он.
– Как двадцать шесть су? – вскричала жена.
– Двадцать су за комнату, – холодно ответил Тенардье, – и шесть су за ужин. Что же касается малютки, то на этот счёт мне надо потолковать немного с господином проезжим. Оставь нас одних, жена.
Тётка Тенардье ощутила нечто подобное тому, что испытывает человек, ослеплённый внезапным проявлением большого таланта. Она почувствовала, что великий актер вступил на подмостки, и, не возразив ни слова, удалилась.
Как только они остались одни, Тенардье предложил проезжему стул. Проезжий сел; Тенардье остался стоять, и лицо его приняло непривычно добродушное и простоватое выражение.
– Сударь, – сказал он, – послушайте, скажу вам прямо: я обожаю это дитя.
Незнакомец пристально взглянул на него.
– Какое дитя?
Тенардье продолжал:
– Смешно просто! А вот привязываешься к ним. На что мне все эти деньги? Можете забрать обратно ваши монетки в сто су. Этого ребенка я обожаю.
– Да кого же? – переспросил незнакомец.
– А нашу маленькую Козетту. Вы ведь, кажется, собираетесь увезти её от нас? Так вот, говорю вам откровенно, я не соглашусь расстаться с ребёнком, и это так же верно, как то, что вы честный человек. Я не могу на это согласиться. Когда-нибудь девочка упрекнула бы меня. Я видел её совсем крошкой. Правда, она стоит нам денег, правда, у неё есть недостатки, правда, мы не богаты, правда, я заплатил за лекарства только во время одной её болезни более четырехсот франков! Но ведь надо что-нибудь делать во имя божье. У бедняжки нет ни отца, ни матери, я её вырастил. У меня хватит хлеба и на неё, и на себя. Одним словом, я привязан к этому ребёнку. Понимаете, постепенно привыкаешь любить их; моя жена вспыльчива, но и она любит её. Девочка для нас, видите ли вы, всё равно что родной ребёнок. Я привык к её лепету в доме.
Незнакомец продолжал пристально глядеть на него.
– Прошу меня простить, сударь, – продолжал Тенардье, – но своего ребёнка не отдают ведь ни с того ни с сего первому встречному. Разве я не прав? Конечно, ничего не скажешь, вы богаты, у вас вид человека очень порядочного. Может быть, это принесло бы ей счастье… но мне надо знать. Вы понимаете? Предположим, я отпущу её и пожертвую собой, но я желал бы знать, куда она уедет, мне не хотелось бы терять её из виду. Я желал бы знать, у кого она находится, чтобы время от времени навещать её: пусть она чувствует, что её добрый названый отец недалеко, что он охраняет её. Одним словом, есть вещи, которые превышают наши силы. Я даже имени вашего не знаю. Вы уведете её, и я скажу себе: "Ну, а где же наш Жаворонок? Куда он перелетел?" Я должен видеть хоть какой-нибудь клочок бумажки, хоть краешек паспорта, так ведь?
Незнакомец, не спуская с него пристального, словно проникающего в глубь его совести взгляда, ответил серьёзным и решительным тоном:
– Господин Тенардье, отъезжая из Парижа на пять лье, паспорта с собой не берут. Если я увезу Козетту, то увезу её, и баста! Вы не будете знать ни моего имени, ни моего местожительства, вы не будете знать, где она, и мое намерение таково, чтобы она никогда в жизни не видела вас больше. Я порываю нити, связывающие её с этим домом, она исчезает. Согласны вы? Да или нет?
Как демоны и гении по определенным признакам познают присутствие высшего существа, так и Тенардье понял, что имеет дело с кем-то очень сильным. Он понял это как бы по наитию, мгновенно, со свойственной ему сообразительностью и проницательностью. Накануне, выпивая с возчиками, куря и распевая непристойные песни, он весь вечер наблюдал за неизвестным, подстерегая его, словно кошка, и изучая его, словно математик. Он выслеживал его из личного расчета, ради удовольствия и следуя инстинкту; одновременно он шпионил за ним, как будто должен был получить за это вознаграждение. Ни один жест, ни одно движение человека в желтом рединготе не ускользали от него. Еще до того, как неизвестный так явно проявил свое участие к Козетте, Тенардье уже угадал его. Он перехватил задумчивый взгляд старика, непрестанно обращаемый на ребёнка. Но чем могло быть вызвано это участие? Кто был этот человек? Почему, имея такую толстую мошну, он был так нищенски одет? Вот вопросы, которые напрасно задавал себе Тенардье, не будучи в силах разрешить их, и это его раздражало. Он размышлял об этом всю ночь. Незнакомец не мог быть отцом Козетты. Может быть, дедом? Но тогда почему же он не открылся сразу? Если твои права законны, предъяви их! Этот человек, видимо, не имел никаких прав на Козетту. Но тогда кем же он был? Тенардье терялся в догадках. Он предполагал всё и не знал ничего. Как бы там ни было, завязав разговор с этим человеком и, уверенный в том, что тут кроется какая-то тайна, что проезжий не без умысла желает остаться в тени, он чувствовал себя сильным. Но когда по ясному и твердому ответу незнакомца Тенардье понял, что эта загадочная фигура была проста при всей её загадочности, кабатчик почувствовал себя слабым. Ничего подобного он не ожидал. Это было полное крушение всех его догадок. Он собрал свои мысли, он взвесил всё это в одну секунду. Тенардье принадлежал к людям, умеющим в мгновение ока уяснить себе положение. Заключив, что пришло время действовать прямолинейно и быстро, он поступил так, как поступают великие полководцы в решающий момент, который им одним дано угадать: он внезапно сорвал прикрытия со всех своих батарей.
– Сударь, – заявил он, – мне нужны полторы тысячи франков.
Незнакомец вынул из бокового кармана старый черный кожаный бумажник, достал три банковых билета и положил их на стол. Затем, прикрыв широким большим пальцем билеты, сказал:
– Приведите Козетту.
Что же делала всё это время Козетта?
Проснувшись, она побежала к своему сабо. В нем она нашла золотую монету. Это был не наполеондор, а монета времён Реставрации, стоимостью в двадцать франков, совершенно новенькая, и на лицевой её стороне вместо лаврового венка изображен был прусский хвостик. Козетта была ослеплена. Её судьба начинала опьянять её. Она не знала, что такое золотой, она никогда их не видела, и поспешно спрятала монету в карман передника, словно украла её. Между тем она чувствовала, что этот золотой – неоспоримая её собственность, она догадалась, чей дар это был, однако испытывала какое-то смешанное чувство и радости, и страха. Она была довольна; ещё более она была поражена. Подарки, такие великолепные, такие красивые, казались ей ненастоящими. Кукла возбуждала в ней страх, золотой возбуждал в ней страх. Она бессознательно трепетала перед всем этим великолепием. Только незнакомец не внушал ей страха. Напротив, одна мысль о нём уже успокаивала её. Со вчерашнего дня, сквозь все потрясения, сквозь сон, она своим маленьким, детским умом размышляла об этом человеке, на вид таком старом, жалком и печальном, а на самом деле – таком богатом и добром. С момента встречи с этим стариком в лесу всё для неё словно изменилось. Козетта, испытавшая счастья меньше, чем самая незаметная пташка небесная, никогда не знала, что значит жить, приютившись под крылышком матери. С пятилетнего возраста, то есть с тех пор, как она себя помнила, бедная малютка дрожала от страха и холода. Она всегда была беззащитна перед пронизывающим студёным ветром беды, теперь же ей казалось, что она укрыта. Прежде её душе было холодно, теперь – тепло. Она уже не так боялась Тенардье. Она уже не была одинока; кто-то стоял подле неё.
Она проворно принялась за свою ежедневную утреннюю работу. Луидор, лежавший в том же кармашке, из которого накануне выпала монета в пятнадцать су, отвлекал её. Дотронуться до него она не смела, но минут по пять любовалась им, и, надо сознаться, высунув язык. Подметая лестницу, Козетта вдруг останавливалась и застывала на месте, неподвижная, позабыв о своей метёлке, обо всём на свете, уйдя в созерцание этой звезды, блистающей в глубине её кармашка.
В такую-то минуту и застигла её тётка Тенардье.
По приказанию мужа она отправилась за девочкой. Потрясающее событие! Хозяйка не наградила её ни одним тумаком и не обругала её.
– Козетта, – сказала она почти кротко, – иди скорее.
Спустя минуту Козетта входила в нижнюю залу.
Незнакомец взял принесённый им сверток и развязал его. В свертке лежали детское шерстяное платьице, фартучек, бумазейный лифчик, нижняя юбка, косынка, шерстяные чулки, башмаки – одним словом, полное одеяние для семилетней девочки. Все вещи были чёрного цвета.
– Дитя моё, – сказал незнакомец, – возьми всё это и пойди скорее переоденься.
День ещё только занимался, когда те из жителей Монфермейля, которые начали отпирать свои двери, увидели, как по Парижской улице шёл бедно одетый старик, ведя за руку маленькую девочку в трауре, державшую розовую куклу. Они шли по направлению к Ливри.
Это были наш незнакомец и Козетта.
Никто не знал этого человека, а так как Козетта сбросила свои лохмотья, то многие не узнали и её.
Козетта уходила. С кем? Она не ведала. Куда? Она не знала. Лишь одно ей было понятно: она покидала харчевню Тенардье. Никто не подумал проститься с ней, как и она не простилась ни с кем. Козетта уходила из этого дома ненавидящая и ненавидимая.
Бедное, кроткое существо, чьё сердце до сей поры знало одно лишь горе!
Козетта шла степенно, широко открыв большие глаза и глядя на небо. Свой луидор она положила в кармашек нового передника. От времени до времени она наклонялась и смотрела на него, потом переводила взгляд на старика. Ей казалось, будто рядом с нею сам господь бог.
Глава 10
Кто ищет лучшего, может найти худшее
Тётка Тенардье, по обыкновению, предоставила действовать мужу. Она ожидала великих событий. Когда проезжий и Козетта ушли, то Тенардье, подождав добрых четверть часа, отвёл жену в сторону и показал ей полторы тысячи франков.
– И только-то? – удивилась она.
Впервые за всю их супружескую жизнь она осмелилась критиковать действия своего владыки.
Удар попал в цель.
– Ты права, конечно! – ответил он. – Я дурак! Дай-ка мне мою шляпу.
Сложив три банковых билета, он сунул их в карман и поспешно вышел, но сначала ошибся, взяв вправо. Соседи, которых он расспросил, направили его по верному следу; они видели, как Жаворонок и незнакомец шли в сторону Ливри. Он быстро зашагал по указанному ему пути.