"Этот человек, очевидно, миллион, одетый в жёлтое, а я – болван, – рассуждал он сам с собой. – Начал он с того, что дал двадцать су, затем пять франков, затем пятьдесят, затем полторы тысячи франков, и все с одинаковой лёгкостью. Он дал бы и пятнадцать тысяч франков. Но я нагоню его. А узелок с платьем, заранее заготовленный для девчонки, – всё это весьма странно; под этим скрывается немало тайн. Но уловленную тайну из рук не выпускают. Секреты богачей – это губки, пропитанные золотом, надо только уметь их выжимать. – Все эти мысли вихрем кружились в его голове. – Я болван", – повторял он.
Когда выходишь из Монфермейля и достигаешь поворота, образуемого дорогой, ведущей в Ливри, то далеко вперёд видно, как эта дорога бежит по плато. Дойдя до этого места, Тенардье рассчитывал увидеть старика и девочку. Он всматривался вдаль, сколько хватал глаз, но никого не заметил. Тогда он вторично обратился за указаниями. А время между тем шло. Встречные ответили ему, что старик и ребёнок, о которых он спрашивал, направились к лесу в сторону Ганьи. Он поспешил в ту же сторону.
Правда, они опередили его, но ведь ребёнок идёт медленно, а Тенардье шёл быстро. К тому же местность была ему хорошо знакома.
Вдруг он остановился и ударил себя по лбу, как человек, забывший самое главное и готовый повернуть обратно.
– Надо было захватить с собой ружьё, – пробормотал он.
Тенардье принадлежал к числу тех двойственных натур, которые иногда незаметно появляются среди нас и исчезают непонятыми, потому что судьба показала их нам лишь с одной стороны. Удел множества людей именно таков: проявлять себя лишь наполовину. При спокойной и ровной жизни Тенардье обладал всеми данными, чтобы "прослыть" – мы не говорим "быть" – честным, как принято выражаться, торговцем, порядочным гражданином. И в то же время, при иных условиях, при некоторых потрясениях, пробуждавших скрытые его инстинкты, он обнаруживал все данные негодяя. Это был лавочник, в котором таилось чудовище. Должно быть, сам сатана в иные мгновения, сидя на корточках в каком-нибудь углу трущобы, где жил Тенардье, предавался размышлениям перед этим высочайшим образцом человеческой низости.
После минутного колебания Тенардье подумал: "Ну нет! А то они успеют скрыться!"
И он продолжал свой путь вперёд быстрым, уверенным шагом, с безошибочным чутьём лисицы, которая выследила стайку куропаток.
И в самом деле, когда он, миновав пруды, пересёк наискосок большую прогалину, что направо от лесной дороги на Бельвю, и достиг той заросшей травой аллеи, которая окружает почти весь холм, скрывая под собою своды старинного водопровода Шельского аббатства, он разглядел над кустарниками шляпу, по поводу которой он мысленно нагромоздил уже такое множество догадок. Эта шляпа принадлежала незнакомцу. Кустарник был низкорослый. Тенардье догадался, что путник и Козетта присели под ним отдохнуть. Ребёнок был так мал, что его не было видно, зато видна была голова куклы.
Тенардье не ошибся. Незнакомец уселся там, чтобы дать Козетте немного передохнуть. Кабатчик обогнул кустарник и внезапно предстал перед теми, кого искал.
– Прошу прощения, сударь, – проговорил он, запыхавшись, – извольте получить ваши полторы тысячи франков.
С этими словами он протянул незнакомцу три банковых билета.
Тот взглянул на него.
– Что это значит?
Тенардье ответил почтительно:
– Сударь, это значит, что я беру Козетту обратно.
Козетта вздрогнула и прижалась к старику.
А он, глядя пристально в глаза Тенардье, сказал, отделяя каждый слог:
– Вы бе-рё-те об-рат-но Козетту?
– Да, сударь, я беру её. Сейчас я объясню вам почему. Я передумал. В самом деле, я не имею права отдавать её вам. Видите ли, я честный человек. Это не мое дитя, оно принадлежит своей матери. И мать доверила его мне, поэтому я могу вернуть его только матери. Вы ответите мне: "Но мать умерла". Допустим. В таком случае я доверю ребёнка только тому, кто представит мне записку с подписью матери, где будет сказано, что я должен отдать ребёнка предъявителю этой записки. Ясно?
Человек, не отвечая, порылся в кармане, и Тенардье снова увидел бумажник с банковыми билетами.
Трактирщик задрожал от радости.
"Прекрасно! – подумал он. – Держись, Тенардье! Он хочет меня подкупить".
Прежде чем открыть бумажник, путник огляделся. Место было совершенно пустынное. В лесу и в долине не видно было ни души. Он открыл бумажник и, достав из него не пачку банковых билетов, как ожидал Тенардье, а простой клочок бумаги, развернул его и протянул трактирщику, сказав: "Вы правы. Прочтите".
Тенардье взял бумажку и прочёл:
"Монрейль-Приморский, 25 марта 1823 года.
Господин Тенардье,
Отдайте Козетту подателю сего письма. Все мелкие расходы будут вам оплачены. Остаюсь с уважением,
Фантина".
– Вам знакома эта подпись, – добавил путник.
Подпись действительно принадлежала Фантине. Тенардье узнал её.
Возражать было нечего. Он был сильно и вдвойне раздосадован: тем, что приходится отказаться от денег, на которые он рассчитывал, и тем, что был побеждён.
– Эту бумажку вы можете сохранить как оправдательный документ, – сказал незнакомец.
Тенардье пришлось отступать по всем правилам.
– Подпись довольно ловко подделана, – проворчал он сквозь зубы. – Ну да ладно!
Затем он сделал ещё одну безнадёжную попытку.
– Пускай будет так, сударь, – сказал он, – поскольку вы являетесь подателем этого письма. Но надо оплатить мне "все мелкие расходы". А должок-то порядочный.
Человек встал и, счищая щелчками пыль с потертого рукава, ответил:
– Господин Тенардье, в январе мать считала, что должна вам сто двадцать франков; но в феврале вы послали ей счет на пятьсот франков; вы получили триста франков в конце февраля и триста франков в начале марта. С той поры прошло девять месяцев; согласно условию, вы за каждый месяц должны получать пятнадцать франков; это составляет всего сто тридцать пять франков. Вы получили лишних сто. Остаётся долгу тридцать пять франков. А я только что дал вам тысячу пятьсот.
Тенардье испытал то же чувство, что волк, схваченный стальными челюстями капкана.
"Что за чёрт этот человек!" – подумал он.
И поступил так, как поступает волк: рванулся вон из капкана. Ведь однажды его уже выручило нахальство.
– Господин-имени-которого-не-имею-чести-знать, – сказал он решительно, оставляя на этот раз в стороне вежливые свои приёмы, – я забираю Козетту, или вы дадите мне тысячу экю.
Незнакомец спокойно сказал:
– Идём, Козетта.
Левую руку он протянул Козетте, а правой подобрал свою палку, лежавшую на земле.
Тенардье отметил про себя увесистость дубинки и уединенность местности.
Человек углубился с девочкой в лес; озадаченный кабатчик не тронулся с места.
Они уходили всё дальше. Тенардье глядел на его широкие, слегка согбенные плечи и на его внушительные кулаки.
Потом он перевёл взгляд на себя, на свои слабые, худые руки. "Выходит, я и вправду отпетый дурак, – подумал он, – пошёл на охоту без ружья!"
И все же он не хотел сдаваться до конца.
– Мне надо знать, куда он пойдёт, – пробормотал он. И, держась всё время поодаль, последовал за ними. В руках у него оставались две вещи: насмешка – клочок бумажки с подписью "Фантина", и утешение – полторы тысячи франков.
Человек уводил Козетту по направлению к Ливри и Бонди. Он шёл медленно, понурив голову, задумчивый и грустный. Зима сделала лес сквозным, и потому Тенардье не мог потерять их из виду, хоть и держался от них на довольно значительном расстоянии. От времени до времени человек оборачивался, чтобы удостовериться, не следит ли кто за ними. Внезапно он заметил Тенардье. Тогда он быстро углубился с Козеттой в лесную поросль, среди которой им легко было скрыться.
– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Тенардье и ускорил шаг.
Густота лесной чащи принудила его близко подойти к ним. Когда человек вошел в самую её глубь, то обернулся. Напрасно Тенардье старался укрыться среди кустов, ему не удалось спрятаться от старика. Тот бросил на него беспокойный взгляд, покачал головой и продолжал путь. Трактирщик возобновил преследование. Так прошли они шагов двести-триста. Вдруг человек снова оглянулся и снова заметил трактирщика. На этот раз его взгляд, обращённый на Тенардье, был так мрачен, что тот счёл "бесполезным" дальнейшее преследование. Тенардье круто повернулся домой.
Гаврош
Часть III
Мариус
Книга первая
Париж, изучаемый по атому
Глава 1
Parvulus
У Парижа есть ребёнок, а у леса – птица; птица зовётся воробьём, ребёнок – гаменом.
Сочетайте оба эти понятия – пещь огненную и утреннюю зарю, дайте обеим этим искрам – Парижу и детству – столкнуться, – возникнет маленькое существо. Homuncio , сказал бы Плавт.
Это маленькое существо жизнерадостно. Ему не всякий день случается поесть, но в театр, если вздумается, этот человечек ходит всякий вечер. У него нет рубашки на теле, башмаков на ногах, крыши над головой; он как птица небесная, у которой ничего этого нет. Ему от семи до тринадцати лет, он всегда в компании, день-деньской на улице, спит под открытым небом, носит старые отцовские брюки, спускающиеся ниже пят, старую шляпу какого-нибудь чужого родителя, нахлобученную ниже ушей; на нём одна подтяжка с жёлтой каёмкой; он вечно рыщет, что-то ищет, кого-то подкарауливает; бездельничает, курит трубку, ругается на чём свет стоит, шляется по кабачкам, знается с ворами, на "ты" с мамзелями, болтает на воровском жаргоне, поёт непристойные песни, но в сердце у него нет ничего дурного. И это потому, что в душе у него жемчужина – невинность, а жемчуг не растворяется в грязи. Пока человек ещё ребёнок, богу угодно, чтобы он оставался невинным.
Если бы спросили у огромного города: "Кто же это?" – он ответил бы: "Моё дитя".
Глава 13
Маленький Гаврош
Примерно восемь или девять лет спустя после событий, рассказанных во второй части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ Шато-д’О можно было часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который вполне подошёл бы под нарисованный нами выше портрет гамена, не будь у него так пусто и мрачно на сердце, хотя, как всякий в его возрасте, он не прочь был и посмеяться. Ребёнок этот был наряжён в мужские брюки, но не отцовские, и в женскую кофту, но не материнскую. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него были и отец, и мать. Но отец не желал его знать, а мать его не любила. Он принадлежал к тем заслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей, живут сиротами.
Лучше всего ребёнок этот чувствовал себя на улице. Мостовая была для него менее жёсткой, чем сердце матери.
Родители пинком ноги выбросили его в жизнь. Он, не прекословя, покорился.
Это был шумливый, бойкий, смышлёный, задорный мальчик, с живым, но болезненным выражением бледного лица. Он шнырял по городу, напевал, играл в бабки, рылся в канавках, поворовывал, но делал это весело, как кошки и воробьи, смеялся, когда его называли пострелёнком, и обижался, когда его называли бродяжкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви, но он был радостен, потому что был свободен.
Когда эти жалкие создания вырастают, они почти неизбежно попадают под жернов существующего социального порядка и размалываются им. Но пока они дети и малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.
Однако, как ни заброшен был этот ребёнок, изредка, раз в два или три месяца, он говорил себе: "Пойду-ка я повидаюсь с мамой!" И он покидал бульвар, минуя цирк и Сен-Мартенские ворота, спускался на набережную, переходил мосты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и приходил – куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером 50–52, к лачуге Горбо.
В ту пору лачуга № 50–52, обычно пустовавшая и неизменно украшенная билетиком с надписью: "Сдаются комнаты", оказалась – редкий случай – заселённой несколькими личностями, впрочем, как это водится в Париже, не поддерживавшими между собой никаких отношений. Все они принадлежали к тому неимущему классу, что начинается с мелкого, стеснённого в средствах буржуа и, спускаясь от бедняка к бедняку всё ниже, до самого дна общества, кончается двумя существами, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры: золотарём, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.
"Главная жилица" времён Жана Вальжана уже умерла, и её сменила совершенно такая же. Кто-то из философов, не припомню кто, сказал: "В старухах никогда не бывает недостатка".
Эта новая старуха звалась тётушкой Бюргон, и в жизни её не было ничего примечательного, если не считать династии трёх попугаев, последовательно царивших в её сердце.
Из всех живущих в лачуге в самом бедственном положении находилась семья, состоявшая из четырёх лиц: отца, матери и двух уже довольно взрослых дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из трёх чердаков, которые были уже нами описаны.
На первый взгляд семья эта ничем особенным, кроме своей крайней бедности, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом. Немного времени спустя после своего водворения, весьма напоминавшего, по столь памятному выражению главной жилицы, "въезд пустого места", Жондрет сказал этой женщине, которая, как и её предшественница, одновременно исполняла обязанности привратницы и мела лестницу: "Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или итальянца, а может быть, и испанца, то знайте – это я".
Это и была семья весёлого оборвыша. Он приходил сюда, но видел здесь лишь нищету и уныние и – что ещё печальнее – не встречал ни единой улыбки: холодный очаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: "Ты откуда?" Он отвечал: "С улицы". Когда уходил, спрашивали: "Ты куда?" Он отвечал: "На улицу". Мать попрекала его: "Зачем ты сюда ходишь?"
Этот ребёнок, лишённый ласки, был как хилая травка, что вырастает в погребе. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он по-настоящему и не знал, какими должны быть отец и мать.
Впрочем, мать любила его сестёр.
Мы забыли сказать, что на бульваре Тампль этого мальчика называли маленьким Гаврошем. Почему звался он Гаврошем? Да, вероятно, потому же, почему отец его звался Жондретом.
Инстинктивное стремление разорвать родственные узы свойственно, по-видимому, некоторым бедствующим.
Комната в лачуге Горбо, в которой жили Жондреты, была в самом конце коридора. Каморку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали г-н Мариус.
Расскажем теперь, кто такой этот г-н Мариус.
Часть IV
Идиллия улицы Плюме и эпопея улицы Сен-Дени
Книга четвёртая
Помощь снизу может быть помощью свыше
Глава 2
Тётушка Плутарх без труда объясняет некое явление
Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он вспомнил, что не обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил попытаться поужинать и отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер; именно там и можно было рассчитывать на удачу. Где нет никого, что-нибудь да найдётся. Он добрался до какого-то поселка, ему показалось, что это деревня Аустерлиц.
Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где появлялись старик и старуха, и в этом саду – довольно сносную яблоню. Возле яблони находилось нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов, откуда можно было стащить яблоко. Яблоко – это ужин; яблоко – это жизнь. Яблоко погубило Адама, но могло спасти Гавроша. К саду примыкала пустынная немощёная улочка, за отсутствием домов окаймлённая кустарником; сад от улицы отделяла изгородь.
Гаврош направился к этому саду, нашёл улочку, узнал яблоню, убедился, что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а что такое изгородь? – раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни души, время казалось подходящим. Гаврош собрался уже идти на приступ, но вдруг остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.
В двух шагах от него, по другую сторону изгороди, как раз против того места, которое он наметил, чтобы проникнуть внутрь, лежал камень, служивший скамьей; на этой скамье сидел старик, хозяин сада, а перед ним стояла старуха. Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.
– Господин Мабеф! – сказала старуха.
"Мабеф! – подумал Гаврош. – Да это прямо смех".
Старик не шевельнулся. Старуха повторила:
– Господин Мабеф!
Старик, не поднимая глаз, наконец ответил:
– Что скажете, тётушка Плутарх?
"Тётушка Плутарх! – подумал Гаврош. – Да это прямо умора".
Тётушка Плутарх заговорила, и старик вынужден был вступить с ней в беседу.
– Хозяин недоволен.
– Почему?
– Мы ему должны за девять месяцев.
– Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.
– Он говорит, что выставит нас на улицу.
– Что ж, я пойду.
– Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки поленьев. Чем вы будете отапливаться зимой? У нас совершенно нет дров.
– Зато есть солнце.
– Мясник больше не даёт в долг и не хочет отпускать говядину.
– Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Оно для меня слишком тяжело.
– Что же подавать на обед?
– Хлеб.
– Булочник требует по счёту и говорит, что, раз нет денег, не будет и хлеба.
– Хорошо.
– Что же вы будете есть?
– У нас есть яблоки.
– Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.
– У меня их нет.
Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в размышления. Гаврош тоже размышлял. Уже почти совсем стемнело.
Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся под ней – таково было первое следствие его размышлений. Внизу ветки кустарника были немного реже.