На чужом жнивье - Моэм Уильям Сомерсет 5 стр.

Казалось, она принадлежала к какому-то далекому-далекому прошлому, но держалась очень бодро, и я поду­мал, что немногое ускользает от ее глаз-буравчиков. Тут появился Фредди в бриджах для гольфа, очень щеголева­тый. Было смешно и даже трогательно видеть, как этот седобородый и, в общем, довольно властный человек откровенно старается угодить пожилой матроне, которую называет "мама". Вскоре к нам присоединился Джордж. Такой же толстый, как и раньше, но стриженый - явно по моему совету. Мальчишеского обаяния в нем уже поч­ти не осталось, зато он превратился в сильного, крепко­го молодого мужчину. Приятно было наблюдать, с каким удовольствием он принялся за еду - поглощал горы бу­тербродов и огромные куски торта: аппетит у него был еще юношеский. Отец смотрел на него с ласковой улыб­кой, и в самом деле, глядя на него, легко было понять, почему все они так к нему привязаны. Открытость его нрава, обаяние и пылкость, конечно, очень импонирова­ли, а благородные манеры, искренность и врожденная сердечность не могли не привлекать сердца. Не знаю, об­ронила ли соответствующий намек его бабушка, или это просто следовало из великодушия его натуры, но ясно было, что он старается переломить себя ради отца. И по смягчившемуся взгляду Фредди, по тому, как он ловил каждое слово юноши, по довольному, счастливому и гор­дому выражению его лица можно было догадаться, чего ему стоило отчуждение последних двух лет. Он боготво­рил Джорджа.

* * *

Утром мы играли в гольф втроем, так как Мюриел пошла к мессе и не могла составить нам компанию, а в час дня автомобиль привез Лию Мэкерт и Ферди. Мы сели за стол. Я, конечно, прекрасно знал, каким признанием пользуется Лия Мэкерт, считавшаяся лучшей пианисткой Европы. Их с Ферди, который своим по­кровительством и поддержкой очень помог ей в начале карьеры, связывала старинная дружба, и это он догово­рился, чтобы она послушала Джорджа и высказала мне­ние о его видах на будущее. Было время, когда я всеми силами старался не пропускать ее концерты. Играла она без малейшей аффектации - просто, как птицы поют, и вроде бы без малейшего усилия - невероятно естественно: серебряные звуки стекали с кончиков ее лег­ких пальцев совершенно непроизвольно, так что возникало ощущение, будто все эти сложные ритмы - плод импровизации. Понимающие люди говорили мне, что у нее блистательная техника. Я никогда не мог понять, что мне доставляет больше удовольствия: ее исполне­ние или ее личность. В те дни она казалась самым эфир­ным созданием, какое только может нарисовать воображение; не верилось, что в столь хрупком теле живет такая сила. Она была тоненькая, бледная, с огромными глазами и массой пышных черных волос, а когда игра­ла, на лице у нее появлялось мечтательное детское вы­ражение, придававшее ей невыразимую прелесть. Она была пленительна, но красота у нее была какая-то неземная, и, когда во время исполнения легкая улыбка трогала уголки ее сомкнутых губ, чудилось, будто ей вспоминается что-то нездешнее, подслушанное в другом мире. Сейчас ей было уже сорок с небольшим, она утратила воздушность, раздалась, лицо стало полнее, и чарующая отрешенность сменилась категоричностью триумфатора, уверенного в очередном успехе. Она была бойкая, деятельная и какая-то избыточная. Казалось, что от избытка жизненной силы вокруг нее всегда горят софиты - как нимбы вокруг голов святых. Ее мало что интересовало, кроме собственных дел, но, обладая чув­ством юмора и знанием света, она умела с толком рас­порядиться своей веселостью. Она поддерживала бесе­ду, не завладевая ею целиком. Джордж говорил мало. Время от времени Лия бросала взгляд в его сторону, но не старалась втянуть в разговор. За столом я был единственным неевреем, и хотя все, кроме леди Блэнд, говорили по-английски безупречно, я не мог отделаться от впечатления, будто говорят они как-то иначе, чем англичане, - возможно, слишком округляя гласные и уж, безусловно, слишком громко. Да и слова с их губ не слетали, а низвергались потоком. Мне пришло в голову, что, окажись я в комнате по соседству, куда бы доносились только неразборчивые звуки, я бы решил, что говорят на иностранном языке. От всего этого делалось как-то не по себе.

Лия Мэкерт хотела выехать в Лондон около шести часов вечера, поэтому прослушивание договорились устроить в четыре. Мне было понятно, что, чем бы оно ни кончилось, с ее отъездом я, человек и без того не принадлежащий к семейному кругу, останусь единственным по­сторонним, и потому, сославшись на неотложное дело, ожидающее меня с утра, я попросил Лию подбросить меня на своей машине.

Около четырех часов все мы собрались в гостиной. Старая леди Блэнд расположилась на диване рядом с Ферди; Фредди, Мюриел и я удобно устроились в крес­лах, а Лия Мэкерт села отдельно, инстинктивно выбрав якобитский стул с высокой спинкой, смахивающий на трон. В желтом платье, оттенявшем оливковую смуглость кожи, она выглядела очень эффектно. Глаза у нее были прекрасные. На сильно накрашенном лице ярко алели губы.

Джордж не проявлял никаких признаков волнения. Когда Фредди, Мюриел и я вошли в зал, он уже сидел за роялем и спокойно смотрел, как мы рассаживаемся. Он улыбнулся мне краешком губ. Увидев, что мы уст­роились, он заиграл. Начал он с Шопена. Он исполнил два хорошо знакомых мне вальса, полонез и этюд. Играл он с немалой долей brio. Жаль, что я недостаточно разбираюсь в музыке, чтобы точно описать его манеру. В ней были сила и юношеское буйство, но я ощущал, что ей недостает того, что составляет для меня особое очарование Шопена: нежности, щемящей меланхолии, мечтательной веселости и той слегка поблекшей романтики, которая всегда ассоциируется у меня с сентиментальностью раннего викторианства. Иногда мне снова чудилось - но может быть, я ошибался, слишком не­четким было впечатление, - что руки у него чуть-чуть расходятся. Я перевел глаза на Ферди и увидел, что он послал сестре немного удивленный взгляд. Мюриел сначала неотрывно следила за пианистом, потом потупилась и до самого конца не подымала глаз от пола. Отец тоже смотрел на юношу, смотрел не мигая, но, если только мне это не привиделось, лицо его все больше бледнело и приобретало тревожное выражение. Музыка у них в крови, всю свою жизнь они слушали ее в исполнении лучших музыкантов мира и судили о ней инстинктивно, но верно. Единственным слушателем, чьи черты сохраняли полное бесстрастие, была Лия Мэкерт. Она слушала очень сосредоточенно и ни разу не шелохнулась - как статуя в нише.

Наконец он доиграл и повернулся к ней, не говоря ни слова.

- Что вы хотите, чтобы я сказала?

Они смотрели прямо в глаза друг другу.

- Я хочу, чтобы вы сказали, есть ли у меня надежда стать со временем первоклассным пианистом.

- Нет. Даже через тысячу лет.

Воцарилась мертвая тишина. Фредди втянул голову в плечи и уставился на ковер. Мюриел взяла мужа за руку. Лишь Джордж продолжал неотступно смотреть на Лию Мэкерт.

- Ферди посвятил меня во все обстоятельства дела, - наконец заговорила она. - Но не думайте, что я исхожу из них в своей оценке. Все это мелочи. - И она обвела широким жестом великолепную, изысканно обставленную залу и всех нас, сидевших там. - Если бы я думала, что вас есть задатки истинного музыканта, я без малейших колебаний просила бы вас оставить все это ради искусства. Нет ничего важнее искусства. Рядом с ним ни богатство, ни титулы, ни власть не стоят ломаного гроша. - Она посмотрела на нас ясным взором, в котором не было ни малейшего вызова. - Важны только мы, все остальные не в счет. Мы вносим смысл в существование, а вы для нас лишь материал.

Меня несколько задело то, что меня зачислили в общую категорию, но сейчас речь шла не о том.

- Я, конечно, вижу, что вы очень много работали. И не думайте, что это был напрасный труд. Вы всегда будете испытывать радость от того, что можете сесть за инструмент и сыграть, да и удовольствие от игры больших музыкантов вы будете получать совсем другое, чем обычные люди. Они о таком и мечтать не могут. Посмотрите на свои руки - разве это руки пианиста?

Я невольно перевел взгляд на руки Джорджа. Прежде я как-то никогда не обращал на них внимания. Меня поразило, какие они широкие, с короткими толстыми пальцами.

- У вас не абсолютный слух. Думаю, из вас получится очень хороший любитель и не более того. В искусстве между любителем и профессионалом лежит пропасть.

Джордж не проронил ни слова. И если бы не разлившаяся но его лицу бледность, никто бы не догадался, что всем его мечтам сейчас выносят смертный приговор. Настала тягостная тишина. Вдруг глаза Лии Мэкерт налились слезами.

- Не полагайтесь на меня. Пусть вас послушает кто-нибудь еще, - уговаривала она. - Я не Бог, могу ошибаться. Вы, конечно, знаете, какой чудный, великодушный человек Падеревский. Я напишу, и вы поедете сыграете ему. Уверена, он вам не откажет.

В ответ Джордж слабо улыбнулся. Как безупречно воспитанный человек, он не хотел, чтобы присутствовавшие мучились неловкостью, какие бы чувства ни испытывал он сам.

- Думаю, в этом нет надобности. Я безоговорочно принимаю ваш вердикт. Сказать по правде, почти то же самое говорил мой педагог в Мюнхене.

Он встал из-за рояля и закурил сигарету. Это как-то разрядило обстановку, и все зашевелились на своих местах. Лия Мэкерт улыбнулась Джорджу:

- Хотите, я вам сыграю?

- Да, пожалуйста.

Она прошла к роялю. Сняла кольца, унизывавшие пальцы, и заиграла Баха. Не знаю, что именно: я никогда не помню названия вещей, но я узнал по-французски чопорную церемонность маленьких немецких княжеских дворов, опрятную умеренность бюргерского уюта, деревенские танцы на лужайке, зеленые деревца, похожие на рождественские елки, залитые солнцем деревенские просторы Германии и ее милую обжитость. Я вдыхал исходящий от земли теплый запах и ощущал кряжистую мощь, прущую из самых ее недр, и какую-то стихийную силу - не знающую счета времени и шедшую откуда-то из-за пре­делов космоса. Лия Мэкерт играла изумительно, нежное сияние звуков приводило на ум полную луну, чей свет струится по сумеречному летнему небу. Какой-то другой частью своего существа я продолжал наблюдать за осталь­ными и видел, как глубоко они переживают совершавшееся: они сидели как зачарованные - и я от всей души позавидо­вал безраздельности их чувства. Лия закончила - на устах у нее еще порхала улыбка - и стала надевать кольца.

Джордж усмехнулся.

- Вот и ответ на все вопросы, - сказал он.

Слуги подали чай, и сразу после него мы с Лией Мэ­керт попрощались и сели в машину. Ехали мы прямо в Лондон. Она не замолкала всю дорогу, и речи ее отлича­лись если не блеском, то по крайней мере невероятной живостью. Она вспоминала свою манчестерскую юность, рассказывала, какие трудности ей пришлось преодолеть в начале карьеры. Слушать ее было очень интересно. О Джордже она не вспомнила ни единым словом: этот ма­лозначительный эпизод был исчерпан, и больше она о нем не думала.

Мы не догадывались о том, что в это время происхо­дило в Тильби. После нашего отъезда Джордж прошел на террасу, и отец тотчас последовал за ним. Да, Фредди одер­жал победу, но она его не радовала. Благодаря присущей ему поистине женской чуткости он знал, что испытывает Джордж, и от страданий сына у него просто разрывалось сердце. Пожалуй, никогда еще он не любил его так силь­но. При виде отца Джордж слабо улыбнулся. Фредди за­говорил с ним дрогнувшим голосом. В порыве захлест­нувших его чувств он захотел отвергнуть плоды своей по­беды:

- Послушай, старина, не могу видеть, как ты огорча­ешься. Может, поживешь еще годик в Мюнхене, а там посмотрим?

Джордж покачал головой:

- Да нет, это ничего не даст. Я использовал свой шанс. Кончен бал.

- Не принимай это так близко к сердцу.

- Понимаешь, если я чего и хотел в жизни, так толь­ко одного - стать пианистом. Ничего не поделаешь. Хотя не очень справедливо, если вдуматься.

Изо всех сил стараясь держать себя в руках, он улыбнулся бледной улыбкой.

- А может, покатаешься вокруг света? Возьмешь кого-нибудь из оксфордских друзей? Я все оплачу. Тебе пора отдохнуть - ты столько работал.

- Большое тебе спасибо, папа, потом подумаем. Сей­час мне хочется прогуляться.

- Можно с тобой?

- Да нет, я лучше один.

И тут Джордж сделал странную вещь. Обнял отца за шею обеими руками и поцеловал в губы. Потом как-то сдавленно, будто растроганно, хохотнул, повернулся и ушел. А Фредди поплелся в гостиную, где сидели его мать, жена и Ферди.

- Фредди, почему бы тебе не женить мальчика? - тут же спросила у него старая дама. - Ему уже двадцать три. Это бы в два счета отвлекло его от неприятностей, а потом, когда у него будут жена и ребенок, он остепенится и станет как все.

- На ком же ему жениться, мама? - поинтересовал­ся с улыбкой сэр Адольфус.

- Ну, это не проблема. Ко мне на днях приезжала леди Фрейлинсгаузен со своей дочкой Виолеттой. Очень интересная девушка, и с деньгами. Леди Фрейлинсгаузен намекнула мне, что сэр Джейкоб не поскупится, если Виолетта сделает хорошую партию.

Мюриел вся вспыхнула:

- Терпеть не могу леди Фрейлинсгаузен. И Джорджу еще рано жениться. А уж жениться он может на ком по­желает - за него любая пойдет.

Старая леди Блэнд наградила дочь непроницаемым взглядом.

- Какая же ты глупенькая, Мириам, - проговорила она, называя невестку именем, от которого та давно отказа­лась. - Пока я жива, я не позволю тебе делать глупости.

Она ясно понимала, словно Мюриел назвала это сво­им именем, что невестка хочет женить Джорджа на анг­личанке, но она также знала, что, пока она жива, ни Фред­ди, ни его жена не осмелятся произнести это вслух.

Но Джордж отправился не на прогулку. Возможно, потому, что охотничий сезон должен был вот-вот начать­ся, он надумал пойти в комнату, где хранились охотничьи ружья, и стал чистить ружье, которое мать подарила ему на двадцатилетие. С тех пор как он уехал в Мюнхен, ружье так и стояло нетронутым. Вдруг грянул выстрел. Ког­да испуганные слуги вбежали в комнату, Джордж лежал на полу с простреленным сердцем. Видимо, ружье было заряжено, и, поворачивая его в разные стороны, Джордж нечаянно выстрелил себе в грудь. О таких происшествиях часто пишут в газетах.

1931

Примечания

1

Аллюзия на стихотворение Джона Китса (1795-1821) "Ода к соловью". - Примеч. пер.

2

В природе всему есть место (фр.).

3

В крапинку (фр.).

4

Пивная (нем.).

5

Бутерброды с ветчиной (нем.).

6

Живость (ит.).