- Бумага будет завтра. Обещал прислать.
И Литвинов продолжал летать "в любых…" теперь уже на вполне законном основании. С "бумагой".
Всякая экзотика рано или поздно приедается, обретает черты обыденного. Вскоре заметно поредела, а затем и вовсе сошла на нет кучка аборигенов испытательного аэродрома, поначалу исправно выезжавших к посадочной полосе, чтобы понаблюдать, как "Марат откалывает номера". Да и сам Литвинов к этим номерам как-то незаметно для себя вскоре приспособился. Только заметил как-то:
- Набирали статистику положительную - теперь набираем отрицательную.
С каждым полетом уверенность экипажа в бесперспективности собственных усилий все более укреплялась.
- Если бы среднее отклонение от полета к полету хоть понемножку уменьшалось! - утомленно сказал как-то Литвинов Феде Гренкову. - Имело бы смысл стараться. А то все получается одно и то же. И как тут чего-то добиться, я лично себе не представляю. Как говорится, из ничего только ничего и высосешь!
Литвинов брился опасной бритвой. Вернее, семью бритвами - каждая на свой день недели, - привезенными много лет назад из Германии. От длительного употребления они сточились, стали совсем узкими, ясно было, что век их подходит к концу, но момент покупки новой бритвы Марат всячески оттягивал. Он вообще не любил новшеств в своем устоявшемся быту. Избегал их не менее старательно, чем, напротив, искал новшеств в работе.
Бреясь, он обычно обдумывал предстоящий день. Правда, повлиять на распорядок этого дня - чем, как и когда заняться - он почти не мог. Летные испытания, как, впрочем, едва ли не всякая работа в технике, - дело коллективное, каждый, кто в ней участвует, вынужден вписываться в общий ритм. Но Марату нравилось заранее представлять себе, что именно этот общий ритм ему предпишет. "Мы не пожарные. По тревоге не выезжаем", - не раз говорил он. Хотя вообще-то случалось всякое, иногда приходилось и по тревоге…
Но сегодня мысли Литвинова вертелись не вокруг предстоящего дня. Никак не выходил из головы Бело-сельский. С каждым днем он выглядел, нельзя даже сказать, чтобы хуже, а как-то… как-то тусклее. Даже цитаты из прочитанного стал реже преподносить… А главное, все только собирался подлечиться. Собирался…
Федько, посоветовавшись с Маратом, пошел на крайний шаг: поговорил с Олесей. И, оказалось, ничего нового ей не сказал.
- Я все вижу, - тихо, не в своей обычной экспрессивной манере ответила Олеся. - И пробовала говорить с ним… Но он тянет. Говорит, рассосется… А нажимать на Петю, вы же его знаете, только портить. Упрется и потом уж сам себя не сдвинет!.. Нет, Степушка, я могу помочь одним: плечо подставить. Всю жизнь я на него, как на каменную стенку, опиралась. Теперь, видать, моя очередь… Иначе не жена ему буду. А так - соседка по квартире…
Федько рассказал об этом нелегком для обоих собеседников и, в общем, ничем не окончившемся разговоре Литвинову. И сегодня, бреясь, Марат не мог оторваться мыслями от сверлящего вопроса: "Что тут можно предпринять? Не смотреть же сложа руки!.."
В один прекрасный день на аэродроме появился гость. То есть, вообще говоря, гостями фирма была хорошо обеспечена всегда - редкий день проходил без того, чтобы десятки людей не приезжали о чем-то договориться, с кем-то посовещаться, что-то посмотреть, что-то показать… Но этот гость был особенно дорог, прежде всего обитателям комнаты летчиков. Дмитрий Никитович Широкий в годы войны завоевал - в буквальном смысле слова завоевал! - всесоюзную известность как один из самых результативных летчиков-истребителей в нашей авиации. Известность, которая держалась не только на количестве сбитых им вражеских самолетов (хотя это количество само по себе выглядело более чем убедительно), но и на том, что он как-то умудрялся не просто сбивать, а сбивать именно те самолеты противника, которые было особенно нужно сбить, и как раз тогда, когда особенно нужно!
Одним из первых он понял, что, сколь ни эффектна победа над фашистским истребителем, победа в лихом, маневренном, изобилующем головоломными фигурами, похожем на рыцарский турнир бою, но основную ударную силу авиации противника составляют бомбардировщики. А потому уничтожить бомбардировщик или по крайней мере не дать ему прицельно ударить по нашим войскам - первая задача истребителя. Более важная даже, чем счет побед. Поняв же это, начал соответственно и строить - именно строить, навязывая свою волю врагу! - собственные воздушные бои, а затем и бои эскадрильи, которой еще в звании младшего лейтенанта стал командовать: уклоняясь от боя с истребителями сопровождения, связав их по возможности минимальной группой наших истребителей, старался прежде всего ударить основными силами по бомбардировщикам. Правда, расправившись с бомбардировщиками, не упускал того, чтобы, если подвертывалась возможность, так сказать, вернуться и к вопросу об истребителях, навалиться затем и на них.
А когда появился у противника новый, очень сильно вооруженный истребитель "Фокке-Вульф-190", о непобедимости которого заранее убежденно говорили сбитые фашистские летчики, не кто иной, как Широкий, первым на своем фронте сбил машину этого типа, да еще к тому же пилотируемую известным гитлеровским асом. Сбил и, приземлившись, уверенно сказал: "Аэроплан, слов нет, сильный. Но воевать с ним можно. Если точненько по нему дать, нормально падает". И тут же высказал несколько практических рекомендаций, как лучше всего вести воздушный бой с "фокке-вульфом". Ореол непобедимости с этой, вообще говоря, действительно сильной машины был снят.
Точно так же уже в самом конце войны Широкий умудрился одним из первых сбить реактивный, представлявший в то время самую что ни на есть новинку "Мессершмитт-262". Именно умудрился, потому что максимальная скорость реактивного "мессершмитта" была больше, чем истребителя, на котором воевал Широкий.
Но по этому поводу Дмитрий Никитович сам дал необходимые разъяснения:
- Ну и что ж, что больше! Война не гонки на скорость… Тут главное дело - кто кого первым заметит. Понял?.. Я его увидел - он ниже меня метров на семьсот - восемьсот шел. Похоже, на своей крейсерской скорости. Конечно, его крейсерская - это, можно сказать, почти что моя максимальная. Но я превышение использовал. Понял? Все в кабине - от себя: полный газ, полные обороты, ручку на пикирование - и пошел валиться на него. С разгоном… Он заметил - поздно! Тоже, конечно, полные обороты дал - черный шлейф за собой пустил. Но двигатели-то у него не приемистые, пока раскочегарятся, да пока машина его - тяжелая ведь она - в разгон пойдет! Метров до двухсот мы сблизились и вроде бы замерли. Ну я, конечно, не стал ждать, когда он уходить начнет, прицелился поаккуратнее - и дал! Гляжу: горит. Концы! Тут и летчик выбросился…
Так, в который уж раз, было доказано, что в конечном счете воюют не самолеты, а сидящие в них люди.
Часто повторяемое словечко "понял", а особенно иллюстрирующие ситуацию, как всегда у летчиков, размашистые жесты обеими руками придавали рассказу Широкого особую наглядность.
…Приехав на испытательный аэродром и отсидев положенное время на совещании, куда был приглашен, Широкий, конечно, завернул к коллегам, в комнату летчиков, где его уже ждали все свободные от полетов испытатели.
Он появился в дверях - веселый, улыбающийся, сверкая двумя Золотыми Звездами и пятью рядами орденских планок на кителе, плотно сидевшем на его начавшей слегка раздаваться фигуре, поздоровался со своими старыми знакомыми - Белосельским, Федько, Литвиновым, Нароковым, потом огляделся вокруг и увидел Тюленева:
- Митроша! Здорово! И ты здесь? Испытатель?
- А как же. Тебе, Митяй, технику готовим, - с достоинством ответил Тюленев.
Они обнялись. Поцеловались троекратно. И завели хоть и короткий, но совершенно обязательный при встрече однополчан разговор, в котором едва ли не каждая фраза обоих собеседников традиционно начинается со слов: "А помнишь?.."
Обитатели летной комнаты почувствовали себя слегка ошарашенными. Не принимать очень уж всерьез рассказы Тюленева о его ратных подвигах и особенно о близких дружеских отношениях с носителями громких авиационных имен стало в этой компании привычным. И вдруг выясняется: все правда! И воевал Митрофан, как охотно подтвердил Широкий, в общем, хорошо. Наградами не то чтобы совсем уж обойден, но и не очень щедро отмечен по разным причинам, в основном вполне земного характера. Не прочь, оказывается, бывал несколько превысить положенную за ужином стограммовую норму, что ему, как правило, легко удавалось ввиду особо добрых отношений сразу с двумя официантками летной столовой. Вот эта-то склонность к превышению привычных норм - как по количеству принятых граммов, так и особенно по числу прирученных официанток, - не могла не привести к некоторым конфликтам… А воевал Митрофан хорошо. В числе самых результативных асов, правда, не был, но ведомым считался надежным. Да и на собственном счету сбитых имел. И со всеми этими "Сашами, Петями, Толиками", как он называл знаменитых асов своего полка, как, впрочем, и с "Митяем" Широким, действительно был в отношениях самых дружеских.
Персона Тюленева в глазах его сослуживцев сразу не то чтобы выросла, но как бы обрела новые очертания. Очевидные слабости его характера, вернее, манеры поведения, конечно, никуда не делись. Но перестали заслонять многое другое, начиная хотя бы с боевого прошлого, которое в авиации цену имеет, и немалую.
- Не пойму! - сказал Аскольдов после того, как Широкий распрощался, а Тюленев отправился проводить его до машины. - На кой это Митрофану приспичило так павлиний хвост распускать?
- А он его в общем-то и не распускал, - сказал Нароков. - Это нам казалось, что павлиний хвост. На самом деле он просто рассказывал… Многовато, конечно, рассказывал. Повода не упускал. Да и без повода иногда тоже…
- Я думаю, тут дело в том, - заметил Белосельский, - что война для него была - звездный час. Весь запас душевных сил, какие у него были, он на войну и израсходовал. В мирное время себя не очень нашел. Так и жил дальше - задом наперед.
- Как это - задом наперед?
- А, знаешь, будто человек сел на лошадь лицом к хвосту. Лошадь его везет, конечно, вперед. Только он-то смотрит все время назад.
- Да… Немножко мы по отношению к Митрофану оказались не того… - сказал Аскольдов.
- Что, совесть заела? - улыбнулся Нароков.
- Да как тебе сказать… - замялся Аскольдов. Признавать прилюдно за собой такие тонкие движения души, как угрызения совести, он не любил, Стеснялся.
- Тут, наверное, не столько факт нарушения законов Сашу тревожит, сколько калибр грехопадения. Очень уж он мелковат, этот калибр, - пришел на помощь Аскольдову Белосельский.
- Понимаю. Ему бы сейфы государственного банка обчистить, вот был бы подходящий калибр. Ограбление века! - принял предложенную гипотезу Нароков.
На том разговор и закончился.
Но отношение к Тюленеву как-то сдвинулось. Два дня спустя Литвинов вошел в летную комнату и обнаружил там Нарокова, сидящего за столом рядом с Тюленевым. Перед ним лежал полетный лист - предстоящее Тюленеву новое задание, и Нароков неторопливо продолжал, видимо, давно начатый разбор.
- На семи тысячах вам нужно что? Площадку с оборотами девяносто пять процентов. Так. Посмотрим график… Это при сегодняшней температуре получится по прибору что-нибудь пятьсот двадцать - пятьсот тридцать… Вот вы, пока будете с девяти тысяч снижаться, эту скорость и установите. Или, даже лучше, чуть побольше: перебор на площадке быстрее погасится, чем разгонится недобор… И обороты девяносто пять установи не на семи, а что-нибудь на семи триста: триста метров у тебя на просадку уйдут…
Визит Широкого явно пошел Тюленеву на пользу. Нароков сам не заметил, как в ходе разговора перешел с Митрофаном на "ты".
Трудно назвать порождение рук человеческих, которое прогрессировало бы быстрее авиации. Из года в год самолеты летают все быстрее, все выше, делаются все неразборчивее к погоде. Казалось бы, от этого должна повышаться степень риска, особенно в испытательных полетах. Но, к счастью, на деле так не получается. Прогрессирует не только авиационная техника, но и авиационная наука - люди знают об еще не поднявшемся в воздух самолете сегодня гораздо больше, чем знали вчера. И методика самих летных испытаний делается все надежнее. И моделирование… Да и сами испытатели не лыком шиты, умеют выходить без потерь из сложных положений… Словом, сейчас летное происшествие на испытательном аэродроме - гость, гораздо более редкий, чем на страницах романов "из жизни летчиков-испытателей".
Ну, а уж в самом крайнем случае на помощь приходят катапультируемые кресла. В минуту жизни трудную, когда спасти самолет и людей вместе с ним явно невозможно, приходится спасать людей без самолета. Поворот красного рычага - и кресло, увлекаемое силой вделанных в него ракет, вылетает вместе с сидящим в нем человеком из самолета. Грохот! Пламя! Дым! Удар! И тут же второй удар - о воздух, который при больших скоростях полета делается каменно жестким… Слов нет, удовольствие существенно ниже среднего! Ведь, если называть вещи своими именами, только что человеком выстрелили! Но тут уж не до жиру, быть бы живу. Живу в полном, совершенно буквальном значении этого слова…
На летной базе КБ Ростопчина ничего такого экстраординарного уже больше года не происходило. Чему все были, конечно, только рады, потому что стремление к риску ради риска тоже присуще испытателям разве что в книжках и кинофильмах. В реальной действительности умный испытатель (а бестолковые на этой работе удерживаются редко) всю свою профессиональную жизнь именно на то и настроен, чтобы и задание обязательно выполнить, все необходимые данные получить, и домой вернуться в целом виде на целом самолете. На вопрос одного дотошного интервьюера, ощущает ли он притягательную силу риска, Белосельский, проявив неплохую испытательскую реакцию, мгновенно ответил:
- Ощущаю… Когда играю в преферанс, - на чем интервью и закончилось.
…Авария Аскольдова выглядела странно. Впрочем, этим она не отличалась от подавляющего большинства аварий, во всяком случае, на первом этапе их расследования. Летное происшествие, всем с самого начала абсолютно ясное, встречается нечасто.
Аскольдов гнал площадки на нескольких высотах при разных режимах работы двигателей. Простейшее задание, серийный самолет, никаких оснований для беспокойства… Выйдя на очередную высоту, Аскольдов отрегулировал обороты двигателей, подождал, пока установится режим полета, убедился, что стрелки указателя скорости и высотомера устойчиво подрагивают возле одних и тех же делений циферблатов, нажал кнопку внутрисамолетной связи и коротко бросил оператору: "Режим".
Тот включил самописцы - пошла площадка. Прогнать ее так, чтобы получить на лентах приборов-самописцев четкие, будто по линейке проведенные линии, тоже надо уметь. Правда, при этом ни решительности, ни особых знаний, ни умения верно отреагировать на неожиданно возникшие обстоятельства, ни каких-либо других, традиционно приписываемых испытателям высоких качеств, не требуется. Но требуется, оказывается, другое: терпение, аккуратность, тщательность. Не зря, наверное, любил говорить склонный к афористике Белосельский: "Сложность нашей профессии в том, чтобы в летчике-испытателе сидел бухгалтер и гусар одновременно". На площадках бухгалтерская составляющая испытательского облика, бесспорно, превалирует над гусарской.
Стрелка секундомера прошла шесть раз по кругу. Аскольдов скомандовал: "Конец режима", - прибрал обороты двигателей и, сверившись с планшетом ("Где там у нас следующая площадка?.. Ага: на пяти тысячах…"), ввел самолет в крутой разворот со снижением. Снижаясь, он привычно обшарил взором приборную доску и, еще не отдав себе отчета в том, какой прибор привлек к себе его внимание, вздрогнул. В кабине самолета десятки приборов. И давно замечено, что все их нормальные, правильные показания летчик как-то не отмечает в своем сознании. Спроси его о них после полета, скажет: "Нормально" - и все! Если, конечно, по заданию не требовалось их специально зафиксировать… Другое дело, если какой-нибудь прибор показывает что-нибудь не то, что надо! Тут уж летчик их обязательно заметит - и осознает!
Так было и на этот раз: Аскольдова внутри что-то кольнуло, когда его взгляд пробегал по керосиномеру. Горючего оставалось где-то на самом донышке баков!.. Почему? Ведь перед началом только что завершившегося режима в них была добрая половина полной заправки!.. Куда оно могло деваться?!
Первая мысль: врет керосиномер… Скорее всего, так… Но так оно или не так, а продолжать полет, полагаясь на эту гипотезу, означало бы идти на безрассудный риск. И Аскольдов решительно довернул к направлению на аэродром. Попросил руководителя полетов обеспечить ему посадку с ходу, без круга.
Но до аэродрома оставалось минут десять лета. А стрелка.керосиномера резко шла к нулю.
- Сейчас она дойдет, - сказал себе Аскольдов, - и тут-то мы увидим, врет керосиномер или…
…"Тяга обоих двигателей пропала одновременно", - писал он потом в донесении. А в воздухе, как только это случилось, глянул на лежавшие внизу сплошные леса и резко скомандовал оператору:
- Катапультируйся!
- Что? Как? - растерянно переспросил оператор. - Катапультируйся немедленно! - рявкнул Аскольдов.
В то же мгновение в кабину летчика ворвался рев обтекающего самолет воздушного потока, Аскольдову больно заложило уши - это оператор сбросил крышку своей кабины. И сразу после этого за спиной Аскольдова раздался оглушительный выстрел, самолет вздрогнул, как от попадания зенитного снаряда, - оператор катапультировался.
- Ну, Саша, давай! - сказал себе Аскольдов, прижался к спинке кресла, напряг мускулы всего тела - и потянул красную рукоятку, торчащую с правой стороны у чашки сидения.
Когда над головой летчика, громко хлопнув, раскрылся основной парашют, вытянул его из кресла и бережно, неторопливо понес к земле, он подумал: "Хорошая все-таки, штука - парашют! Спасибо Леонардо да Винчи за идею. Толковый был старик!"
…Итак, авария. К счастью, не катастрофа.
А раз авария, значит - аварийная комиссия.
Из летчиков в нее включили почему-то сразу двоих: Федько и Литвинова - по каковому поводу оба ворчали. Каждый считал, что было бы вполне достаточно в комиссии и одного летчика, причем, конечно, лучше не его самого, а уважаемого коллегу. Участие в работе аварийной комиссии - далеко не самое обожаемое летчиками из всех выпадающих на их долю многообразных служебных поручений. Наверное, тут наиболее неприятная сторона дела состоит в том, что оказываешься как бы в положении судьи по отношению к своему товарищу. Да еще понимаешь при этом, что судьба переменчива, полную гарантию от ее превратностей дает, как утверждал Остап Бендер, только страховой полис, который в практике летных испытаний распространения как-то не получил, а потому ни один летчик никак не гарантирован от того, что завтра сам окажется в таком же положении подсудимого. Нет, противное, очень противное это дело - заседать в аварийной комиссии.
Степан и Марат сидели за столом и хмуро взирали на лежащий перед ними испещренный цифрами лист бумаги.