- Какие же ко мне претензии? - пожал плечами Марат. - Я все делаю. Стараюсь… Скорее у меня к ним должны быть претензии: выяснять у самой земли, что полоса где-то в стороне, и выворачиваться на нее раком-боком, это, знаете, не лучшее упражнение в утренней зарядке. Нет, какие тут ко мне претензии?
- Будут, - уверенно сказал Плоткин. - Когда никаких других надежд не останется, прорежутся. Поверьте моему опыту… Что? Какие именно? Этого не знаю. Но будут.
Пройдет не так уж много времени, и Литвинов упрекнет Плоткина: "Ох, накаркали вы мне! Как в воду смотрели…" Но то через месяц. А пока разговор перешел на другую тему. Только накануне вернувшийся из командировки Плоткин рассказывал:
- Такая, понимаете ли, неприятная командировка. У них на заводе "восьмерка" идет - вашего КБ изделие; опытный экземпляр, если не ошибаюсь, Нароков испытывал. И с нашим двигателем - мы с него уже после опытной машины ограничения сняли… Пошла, значит, у них серия. И, как положено, головную машину - на контрольные испытания. Выпустили в первый полет - летчик Крупняк летал, знаете его?
- Знаю. Хороший летчик. Грамотный. Надежный.
- Надежный? Так слушайте: этот ваш надежный Крупняк в первом же полете вернулся с задания, прошел над стартом и на радостях такой номер отмочил! Представляете, перевернулся вверх колесами - будто на истребителе! - и так, на спине, вдоль всего аэродрома и прочесал…
- Ну и что? Разве ваш двигатель перевернутого полета боится?
- Это смотря сколько времени. Десять секунд не боится.
- А сколько там было?
- Кто засекал? Одни говорят - секунд семь, другие - все двадцать… Но через два дня двигатель выходит из строя: гонит стружку… Заводские к нам с рекламацией: давайте-ка, братцы, разбирайтесь, чего это ваш двигатель скис! Хотят часы на нас перевести. А то их за задержку испытаний греют…
- Ох, дипломатия какая-то! - поморщился Литвинов, объединявший этим термином все деяния человеческие, в которых безупречная форма прикрывала не столь кристально чистое содержание. - Не пойму только, отчего на самом-то деле двигатель полетел. Слабоват он после снятия ограничений, что ли?
- Вряд ли. Скорее, причина какая-нибудь случайная… Надо разобраться. Время требуется… Ну и, конечно, чтобы, пока мы разбираемся, нам ничего на нашу шею не навесили. А то, знаете, как у нас бывает: вместо технического решения - волевое. Оно ведь быстрее, и думать меньше надо… Наш замглавного, когда меня отправлял, так и сказал: "Это, Яков Абрамович, на сегодня твоя главная задача - упредить такой ход событий. Об этом и заботься!"
- А кто об этом не заботится?! Это как сынишка моих друзей. Сейчас он уже взрослый - хороший парень, врач. Так в детстве, когда ему годочка два-три было, мать его утром будит, еще никаких указаний не дает, ничего противного делать - зубы, скажем, чистить или шею мыть - еще не заставляет, а он, только глаза раскроет и сразу: "Не буду! Не хочу!" - так сказать, как программное заявление, в упреждение возможных неприятностей. Нормальная психология человеческая… Ну так как же, удалось это вам?
- Не сразу. Разные были голоса… С противниками я более или менее справлялся. Труднее иногда бывало с союзниками. Один из них, так сказать, в защиту моей фирмы предложил сразу, не мудрствуя лукаво, все на летчика списать: "Еще бы двигатель не повредился! Они там с ним высший пилотаж откалывают, на отрицательных перегрузках ходят. Он на это не рассчитан" …Я этот спасательный круг не подхватил. Хотя, конечно, начисто отрицать такой вариант не мог… Стоял на своем: не знаю, гадать не умею, дайте время - разберемся. Плоткин помолчал и добавил:
- Крупняка собираются в классе понизить.
Снижение в классе! Горбом достается летчику-испытателю каждая из этих пяти ступенек, характеризующих его мастерство, знания, опыт, не раз подтвержденное умение выходить из сложных и опасных ситуаций в полете! Не бесплатно, очень не бесплатно получает испытатель очередной класс. И тут каждый шаг назад - тяжелая травма!
- Хоть бы подождали, пока выяснится, при чем тут этот чертов полет вверх колесами или ни при чем!
- Да скорее всего ни при чем. Крупняка за сам факт прижимают - выполнил неположенную фигуру. Этим и грешен. В общем, за недисциплинированность… Что, не одобряете?
- Как вам сказать.. В данном случае не очень. Многовато хотят Крупняку навесить. Не по содеянному… Когда-то - еще до войны - Владимир Коккинаки на ильюшинском дальнем бомбардировщике ДБ-3 петли крутил. Что ж, его тоже надо было в классе снижать?
- Анархист вы все-таки, Марат Семенович, как я погляжу! - улыбнулся Плоткин. - Что ж вы, выходит, вообще дисциплину не признаете?
- Признаю, признаю, не беспокойтесь… Хотя категория она непростая - дисциплина. Очень уж разная бывает… А она, я считаю, должна внутри человека сидеть, изнутри им управлять, а не от нажима снаружи.
- Эх, дорогой мой! Вашими бы устами… А человек слаб. Чаще всего дисциплина у него в нутре как раз от этого, как вы говорите, нажима снаружи и поселяется. И хорошо еще, если смолоду…
За разговором время в пути прошло незаметно.
Машина пересекла окружную автомобильную дорогу и въехала в город. Литвинов, державший на шоссе скорость девяносто - сто километров в час, нехотя сбросил ее до шестидесяти и в который уж раз заново удивился тому, насколько сильна в человеке привычка, пусть совсем свежая, едва успевшая родиться: проедешь каких-нибудь полчаса со скоростью сто, и уже кажется, что на скорости шестьдесят еле ползешь! Не случайно тонкие знатоки водительской психологии - бдительные инспектора ГАИ - засекают грешников-водителей, превышающих разрешенную скорость, чаще всего именно на въезде в город… Наверное, вообще в жизни так: если какие-то обстоятельства вынуждают человека изменить ритм своего существования, особенно в сторону торможения, это поначалу ощущается наиболее остро. Смена темпа - перестройка всех регуляторов: и физиологических и, главное, психологических.
"Не оттого ли, - подумал Литвинов, - пока человек работает, он тянет себе и тянет, а выйдет на пенсию - и, глядишь, через год-два и сковырнулся! Ритм сбил".
Его мысли прервал Плоткин:
- Марат Семенович, высадите меня тут, у метро. Спасибо за доставку. Чаевые - за мной… А насчет всех этих чудес с "Окном" подумайте. Как говорят адвокаты, составьте план защиты. На вас насядут. Клянусь здоровьем, насядут! И, возможно, довольно скоро.
Глава 5
Назавтра вопреки всем предсказаниям погода стояла отличнейшая: высокая облачность с разрывами и прекрасная видимость. Все как надо.
С утра Литвинов успел сделать короткий, двадцатиминутный, контрольный полет на скоростном истребителе после проведенных на нем очередных регламентных работ. Марат любил такие "однополетные" задания. Они вносили разнообразие в его летную жизнь. Тем более сейчас, когда он, кажется, довольно прочно завяз на тяжелых машинах, проветриться на легком, вертком, маневренном самолете - отвести душу - было особенно приятно. Да и, кстати, небесполезно для поддержания того самого универсализма, без которого, по убеждению Литвинова, невозможно представить себе настоящего испытателя высшего класса. Испытателя, способного выполнить любое задание на любом летательном аппарате. Литвинов, как и большинство его коллег, летал на истребителях, бомбардировщиках, штурмовиках, пассажирских самолетах, вертолетах, планерах… Не приходилось ему - как-то так уж сложилось - летать только на гидросамолетах, о чем он сожалел чрезвычайно: пробел в образовании!
Взлетев, Литвинов осмотрелся. Облачность была многобалльная, с разрывами, из которых шли вниз и упирались в землю наклонные столбы солнечного света. Это было похоже на комнату, в окна которой врываются прямые лучи солнца. В каждом таком луче проявляются, обретают видимость малейшие пылинки, беспорядочно плавающие - вверх, вниз, в стороны. Воздух оказывается совсем не пустым. Какая-то живая жизнь беспрестанно копошится в нем.
Точно такие же, только несравненно большие по размерам, яркие солнечные столбы видит летчик в полете под разорванной облачностью. По контрасту с ними остальное, затененное пространство кажется мрачновато-сумрачным. А сами освещенные столбы представляются такими материально плотными, что, влетая в них, подсознательно ждешь какого-то толчка или торможения, хотя прекрасно понимаешь, что ничего подобного быть не может.
Литвинов вышел наверх, за облачность, и придирчиво проверил работу двигателя на всех режимах. Сделав это основное дело, он минут десять покрутил фигуры произвольного пилотажа, переходя от переворота через крыло к петле, от петли к иммельману, от иммельмана к двойной бочке - слитно, в темпе, без секунды прямолинейного полета между фигурами.
Первые несколько фигур получились вяловатыми: высший пилотаж, как и полет вслепую, и стрельба в воздухе да и, наверное, любая филигранно точная работа, требует систематической тренировки. А Литвинов не крутил фигур давненько и несколько "заржавел". Но очень скоро старые навыки проснулись, фигуры стали получаться такими, как надо: четкими, чистыми, энергичными. На каждом глубоком вираже, как только замыкался полный круг, машину энергично встряхивало. Это означало, что она попала точно в собственную струю - в невидимый кольцевой жгут возмущенного пролетевшим самолетом воздуха. Верный признак того, что вираж выполнен безукоризненно.
- Нет, похоже, не разучился! - не без самодовольства подумал Литвинов.
Мало что так придает бодрости и так улучшает настроение летчика, как высший пилотаж: тут и счастливое сознание своего владения машиной, свободы своего обращения с ней и просто чисто физическое удовольствие от быстрого передвижения в пространстве по этаким замысловатым, лихим траекториям.
Приземлившись и зарулив на стоянку, Литвинов сообщил ожидавшим его механикам, что все в порядке, техника работает исправно, можно пускать машину на какие ей там назначены задания. Потом в диспетчерской записал то же самое в полетный лист и направился в преотличнейшем настроении к стоянке "своего" самолета. Федя Гренков заканчивал положенные предполетные контрольные замеры. Через четверть часа они уже были в воздухе.
- Затон, я - ноль-четвертый. Подтвердите готовность к работе. Прошу заходы на посадку согласно заданию.
- Ноль-четвертый, я - Затон. Работу разрешаю. Наземный излучатель включен. Давайте!
И Литвинов принялся "давать". Пройдя по коробочке вокруг аэродрома, он вывел машину на прямую, носом к посадочной полосе. И вдруг понял, как желает - всеми фибрами души желает, - чтобы станция и на этот раз фокусничала! Чтобы электронная отметка и вне облачности дергалась, плавала, извивалась, как было в последних двух полетах! Это означало бы, что в станции все-таки что-то изменилось. Что дело не во внешних условиях, не в том, что в облака влезли, а в каком-то дефекте, которого просто не удалось пока выловить. Надо, значит, искать еще получше. А ничего принципиального, если так, слава богу, нет!..
Самолет снижается. Все ближе полоса.
А на экране - ровная, чуть мерцающая четкая трапеция. "Окно" работает! Работает так же исправно, как и раньше - до этих, будь им неладно, заходов в плотной, низкой облачности.
Нет, не суждено было сбыться надеждам Литвинова. Да и не одного его, конечно! Множество людей, до Главного конструктора Вавилова и Генерального конструктора Ростопчина включительно, с нетерпением ожидали результатов этого полета. Едва самолет завершил первый заход и белой торпедой пронесся над бетонкой, уходя на повторный, как земля запросила: "Ну, что?"
- Ничего хорошего - все хорошо, - мрачно ответил Литвинов, почти предвосхитив заключительные слова песни, прозвучавшей много лет спустя: "Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего!" И хотя его ответ с позиций формальной логики отличался некоторой противоречивостью, на земле его поняли. Поняли хотя бы по тону, которым он был произнесен.
После посадки Литвинов подтвердил:
- Да, работает. В точности, как прежде. Замечаний нет. - И, не дожидаясь разбора полета (чего уж тут разбирать!), направился со стоянки к ангарам. Хорошего настроения как не бывало. Задало же это вредное "Окно" загадку! Действительно получается: во всех случаях, кроме тех, когда нужно…
Постоянными посетителями летной столовой не раз принималось окончательное и сверхтвердое решение: никаких разговоров на служебные темы за обедом! Мешает пищеварению и не способствует общему развитию. Выдвигалась даже идея: каждого затронувшего за столом тему, так или иначе связанную с работой, штрафовать! Но ничего из этих благих затей не вышло. И говорить на служебные темы во время обеда продолжали, и штрафовать никого не штрафовали по причине полной бессмысленности этой акции: грешили против принятого решения практически все, вследствие чего никакого педагогически полезного перераспределения финансов между виноватыми и безвинными взимание штрафов повлечь за собой не могло.
- Что же ты будешь предлагать? - спросил за обедом Литвинова Нароков.
- А чего ему предлагать, во все дырки затычкой лезть? - вмешался Аскольдов. - Пусть разработчики думают. Их дело. Он свое сделал.
- Не в том вопрос, чье дело, - с досадой сказал Литвинов. - Если бы я знал, что предложить! Рад был бы… Только я не знаю. Ума не приложу. А у вас есть идеи, братцы?
Но братцы промолчали. Помочь ничем не могли. Федько с Белосельским переглянулись и с сочувствием посмотрели на Литвинова: "Что-то растерян Марат. Даже свой победный тон утерял".
После обеда дежурная летной комнаты встретила Литвинова сообщением:
- Марат Семенович, приходили от Вавилова, просили вам передать, чтобы вы к ним зашли. В мастерскую.
В вавиловском самолетном ящике, то бишь в мастерской, Литвинов снова обнаружил полный синклит: Главный конструктор, все его заместители, несколько ведущих специалистов КБ. Обращало на себя внимание и то обстоятельство, что, войдя в мастерскую, Литвинов не застал вавиловцев в обычном состоянии бурного обсуждения очередной животрепещущей проблемы. Никаких дебатов не происходило. Все молча ждали. Ждали, по всей видимости, его, Литвинова.
Вавилову было явно нелегко начать разговор. Наверное, поэтому он сначала издал несколько неопределенных "гм, гм" и лишь после этого сказал:
- Мы, прямо скажу, в затруднении, Марат Семенович. Похоже, что зацепка не в случайном дефекте, а в чем-то более хитром. В чем именно? Будем искать… А к вам просьба: давайте пока продолжим полеты. Может быть, вы в воздухе что-то такое заметите, чего на земле не увидать. Бывает же так…
- Вообще-то бывает, - ответил Марат. - Но в данном случае… Вряд ли я особенно много для вас нанаблюдаю… Вы бы посмотрели, как ваша отметка…
- Вот уже ваша!
- Ну хорошо, наша. Не видели вы, как наша отметка плавает, как дергается?
- Почему не видели? Видели. Все пленки по нескольку раз прокрутили. Так что не думайте, мы в курсе. Не меньше вас, - повернул к Марату свое плоское лицо Маслов.
- Меньше! Гораздо меньше, - начал понемногу заводиться Литвинов. - Вы только пленки крутили, а я это в живом полете видел. Видел изнутри… Летчик-то обязан на отметку не просто смотреть, а на каждое ее движение реагировать! Или не реагировать, на это тоже нужно решение принять. Иногда оно даже труднее: принять решение не обращать внимания…
- А нет ли зацепки в том, - спросил Маслов, - что вот я смотрю пленки и вижу: в некоторых заходах отклонение получалось действительно неприемлемое, но в некоторых более или менее ничего.
- Так случайно! Случайно же это, Григорий Анатольевич, - прижал руку к сердцу Литвинов. - Знаете, говорят, если обезьяну посадить за пишущую машинку и заставить по клавишам лупить, то вероятность того, что она таким манером "Анну Каренину" отстучит, не равна нулю. Но почему-то никто всерьез такую вероятность не принимает.
- Это все-таки другой случай, - стоял на своем Маслов. - "Окно", конечно, посложнее пишущей машинки, но зато и мы с вами, извините, уже, наверное, добрый миллион лет как не обезьяны. К тому же от нас требуется не роман написать, а вывести самолет на посадку. По станции "Окно". И с таким отклонением, чтобы потребовалась минимальная корректировка. Только и всего.
- Только и всего, - невесело улыбнулся Литвинов.
- Да, Марат Семенович, пожалуйста, поработаем еще, - снова вступил в разговор Вавилов. - Я звонил синоптикам, они обещают серию циклонов, низкую облачность, в общем, то, что нам надо. Тренируйтесь! И наблюдайте…
Редко к чему приступал Литвинов с такой неохотой, как к этим, как назвал Вавилов, тренировкам. С неохотой и с весьма слабой надеждой, что эти попытки приведут к мало-мальски заметным результатам. Или хотя бы к тому, что он сможет добавить что-либо существенное к уже сказанному им о работе станции.
По просьбе Литвинова Федя Гренков контрабандно прокрутил Федько, Белосельскому, Нарокову и присоединившемуся к ним по собственной инициативе Кедрову кинопленки, на которых был заснят экран "Окна", сначала в заходах вне облачности, а затем внутри нее. Последний вариант одобрения у зрителей не вызвал.
- С такой индикацией можно быть уверенным, разве что находишься где-то в нашей губернии, - резюмировал общее мнение Белосельский.
И все-таки каждый день, когда плотная, темная облачность нависала над самыми крышами ангаров - а это по осеннему времени происходило часто, - самолет Литвинова в отличие от всех других, в такую погоду тихо мокнущих под чехлами на своих стоянках машин, выруливал на полосу, взлетал и уходил, шурша двигателями, в облака. Через десять - двенадцать минут он вылезал из муры где-то над краем летного поля - увы, на изрядном удалении от оси посадочной полосы, - проходил несколько сот метров над аэродромом и вновь исчезал в темно-серой, влажной массе облаков, чтобы через десяток минут опять возникнуть с другой стороны летного поля.
Выполнение этих полетов поставило руководителей летно-испытательной базы, кроме всего прочего, и перед лицом проблемы формального характера. По всем действовавшим нормам летать на скоростном самолете при таких метеорологических условиях не полагалось. А чтобы быть вполне точным: прямо запрещалось. И если три-четыре подобных полета начальник базы, заручившись рекомендацией методического совета, еще мог скрепя сердце взять на себя, то ввести такие номера в систему - это было чересчур. Чересчур и для формальных прав, присвоенных его должности, и для его осторожного характера, воспитанного изрядным количеством обрушившихся на него за долгие годы службы проявлений как праведного, так, бывало, и не вполне праведного начальственного гнева.
Решил вопрос Генеральный конструктор.
- Литвинов на это дело как смотрит? - спросил он.
- Литвинов согласен. Не возражает. Только просит, чтобы ему было официально разрешено летать в любую погоду по собственному усмотрению.
Проницательный Генеральный улыбнулся: такое, выходящее за все нормы летной работы разрешение было, кроме всего прочего, лестно для летчика. К подобным вещам Литвинов был неравнодушен, и Генеральный это знал. Сам человек не без слабостей, он легко улавливал их в других.
- Хорошо. А кто это официальное разрешение может дать? - спросил Генеральный.
- Только министр. Он утверждал положение. Он может санкционировать и исключения.
Генеральный взял трубку телефона прямой связи - "вертушки", и через две минуты вопрос был решен.
- А бумага? - забеспокоился начальник базы. - Нужна бумага! Иначе мало ли что…