Личные подозрения быстро перерастали в общественные. К примеру, комитет по иностранным делам при сенате Соединенных Штатов, прослышав о покупке Советами четырех цистерн французских духов, потребовал от разведки добыть образцы и затем передать их ученым-экспертам, чтобы те выяснили, какими поражающими свойствами - разрывными, ядовитыми или гипнотическими - обладают "Полишанель номер тринадцать" или самый новый парфюмерный шедевр "Колон О’Де".
А советская разведка, с другой стороны, тщательно обследовала прибывшую в Париж из США партию пластмассовых игрушечных вертолетов.
Взвод французских бойскаутов, отрабатывавших взмах дубинкой, был сфотографирован и той и другой разведками. Фотографии были немедленно разосланы в соответствующие инстанции для изучения и оценки потенциальной угрозы.
Хуже всего пришлось спелеологам - они обнаружили, что за ними наблюдают даже в самых глубоких пещерах.
Тревога и подозрительность росли и во Франции, и за ее пределами. Известие об увеличении армии Люксембурга еще на восемь солдат вызвало приступ нервозности и необходимость созыва срочного секретного совещания на набережной д’Орсэ.
Провинции смотрели на Париж с опаской В Париже шептались, что в провинциях того и гляди начнутся беспорядки.
Участились бандитские нападения. Преступность среди молодежи выросла неимоверно.
Когда семнадцатого сентября полиция обнаружила в парижских катакомбах устроенный революционерами склад оружия, Францию охватил ужас. Правда, полиция не уточнила, что склад принадлежал коммунарам, был устроен в 1871 году и что фузеи и штыки не только безнадежно устарели, но еще и проржавели до полной непригодности.
А что же делал король, пока над Францией собирались и чернели тучи?
По общему мнению, вскоре после коронации король начал меняться. Это не было неожиданностью, перемен ждали.
Почему? Представьте себе какую-нибудь породу охотничьих собак, скажем пойнтеров, которую веками выводили, тренировали и совершенствовали. Теперь представьте осечку в процессе селекции, недосмотр, морганатический брак с дворнягой - и в результате симпатичные щенячьи мордочки, глядящие на вас из витрины зоомагазина. Щенка покупают, поселяют в городской квартире, дважды в день выгуливают на поводке, и чуткий щенячий нос учится различать запах старых покрышек, мусорных баков и пожарного гидранта. Привыкает к дезодорантам, бензину и порошку от блох. Щенячьи когти подстригают, шерсть моют с мылом, пищу дают из консервной банки.
Пес растет, его учат разве что приносить оставленную почтальоном у двери утреннюю газету, сидеть и лежать по хозяйскому приказу, подавать лапу и приносить хозяйские шлепанцы. Он знает, что нельзя воровать ветчину со столика с закусками и мочиться в лифте. Из всех птиц пес знаком лишь с разжиревшими городскими голубями и с суматошной воробьиной братией, любовь он знает только по запаху сердито рычащей сучки-пекинеса, протащенной мимо на поводке.
И вот когда он вырос, нашего пса - наследника великих охотников - берут с собой за город на пикник, на зеленую полянку подле ручья. Люди воюют с песком, с муравьями, с ветром, задирающим края скатерти, и на время совершенно забывают о псе.
Он вдыхает живой запах струящейся воды, бежит к берегу, с наслаждением пьет чистую, не пахнущую хлоркой воду. В груди его воскресает древнее чувство. Он идет по тропинке, нюхает листья, корявые стволы деревьев, траву. Останавливается там, где тропу пересек кроличий след. Свежий ветер ерошит его шкуру.
И вдруг внезапно вызванное из глубины естества знание обрушивается на него. Замирая от восторга, он обоняет неизвестный, упоительный запах, пришедший из памяти. Пес дрожит и поскуливает и нерешительно, шажок за шажком движется к источнику обуявшего его экстаза.
Пес будто под гипнозом: изогнувшись, выпрямляет тонкий хвост, шагает осторожно, неслышно. Шея вытягивается, спина распрямляется, и вот уже все тело от кончика носа до кончика хвоста - безукоризненная прямая линия. Правая лапа замирает в воздухе, дыхание прерывается, пес застывает как изваяние - как стрелка компаса или ствол ружья, указывающий на затаившуюся в кустах стайку куропаток.
В феврале 19** года в небольшом доме на авеню де Мариньи вместе с женой и дочерью жил мягкий, добродушный, пытливый человек, постоянно пропадавший на террасе возле телескопа, не расстававшийся с зонтиком, галошами и потрепанным портфелем. У него был свой дантист, медицинская страховка, небольшой счет в банке "Лионский кредит" и виноградник в Осере.
Внезапно этого маленького человека сделали королем. И кто же из нас, простых смертных, в чьих жилах не течет королевская кровь, способен понять, что именно произошло в Реймсе, когда на макушку этого человека легла королевская корона? Разве Париж может королю казаться таким же, каким виделся астроному-любителю? Разве можем мы знать, как слово "Франция" звучит для короля? И что для него значит слово "народ"?
Древняя память не могла не проснуться. Может, король и сам не понимал, что с ним происходит. Может, он, как пойнтер, откликнулся на забытый голос своей крови. Бесспорно одно: королевство, возникнув, пробудило и создало для себя короля.
А как только король становится королем, он становится одиноким - стоя надо всеми, чужой для всех. Таков удел королей.
Дядюшка Шарль посетил Версаль всего раз в жизни, в детстве, и произошло это по приказу министра народного просвещения. Втиснутый в черный сюртучок с белым воротничком, дядюшка промаршировал в неровной шеренге одетых в сюртучки мальчишек сквозь спальни, гостиные, кладовые и бальные залы национального достояния.
Ужас и внутреннее отторжение оказались настолько сильными, что с тех пор он ни разу не бывал в Версале. Скрипучий паркет, страшные размалеванные панели на стенах, бархатные веревки, сквозняки в пыльных залах - они с детства кошмарами приходили в дядюшкины сны.
Поэтому король очень удивился, когда дядюшка явился на аудиенцию в Версаль. Еще более король был поражен, увидев Шарля Мартеля в сопровождении Тода Джонсона.
Дядюшкиному взору предстала комната с раскрашенными стенами. Паркет болезненно взвизгивал под дядюшкиной стопой. В огромном камине тлели поленья, на окнах, загораживая комнату от осеннего ветра, вместо штор висели одеяла. На мраморных столах стояли позолоченные часы, а у стены, точно так же, как в дядюшкином кошмаре, стояли жесткие неудобные кресла.
- Я должен поговорить с тобой, мой мальчик, - нерешительно сказал Шарль Мартель.
- Сэр, в парижском выпуске "Гаральд трибьюн" написали, что у вас появилась любовница. Ссылаются на фельетониста Арта Бухвальда, - вмешался Тод.
Король посмотрел на гостей удивленно.
- Я учу Тода бизнесу, - торопливо сказал дядюшка. - Он открывает филиал в Беверли Хиллз.
- Если заломить достаточно дорого, можно продать что угодно, - сказал Тод. - Где вы держите любовницу, сэр?
- Мне пришлось пойти на уступки, - ответил король. - Слишком уж народ ждал этого. Мне говорили, она милая, скромная женщина. Хорошо справляется со своей ролью.
- Вам говорили? Вы что, не видели ее?
- Нет, не видел. Королева настаивает, чтобы я как-нибудь пригласил ее на аперитив. Буквально все уверяют: она очень милая, чудесно одевается, благовоспитанная. Конечно, это формальность, но в моем деле формальности важны, особенно если строишь обширные планы на будущее.
- Вот оно что, - сказал дядюшка. - Именно этого я и боялся. Потому и пришел к тебе.
- Что ты имеешь в виду? - спросил король.
- Слушай, мой мальчик, неужели ты и вправду считаешь, что твои секреты остаются секретами? Да о них знает весь Париж, нет, вся Франция!
- Какие секреты?
- Дорогой мой племянник, ты думаешь, заношенный свитер и фальшивые усы кого-нибудь введут в заблуждение? Когда ты нанимался на работу на "Ситроен" и целый день торчал у ворот, болтая с рабочими, думаешь, тебя так никто и не узнал? А когда лазал по старой застройке на левом берегу, изображая инспектора, простукивая стены, заглядывая в сточные трубы, думаешь, хоть кто-то поверил в твое инспекторство?
- Поразительно. Я же был в фуражке и с табличкой на груди!
- И если бы только это! - вскричал дядюшка. - На винодельне ты изображал дегустатора. На рынке ты замучил торговцев своими расспросами… "Сколько вы платите за морковь? Почем ее продаете? А сколько скупщик платит фермерам?.." Черт побери! У рабочих ты выспрашиваешь о ренте, о зарплате, о профсоюзных взносах и гарантиях, о всякой дребедени вроде расходов на пропитание и плате за квартиру в их трущобах. Бог мой, ты прикидывался репортером коммунистической "Юманите"!
- У меня журналистская карточка была, - сказал король виновато.
- Пипин! - воскликнул дядюшка Шарль. - Что ты затеял? Предупреждаю, народ волнуется!
Король попытался пройтись по комнате, но пронзительный визг паркета остановил его. Он, нахмурившись, снял пенсне, покачал его на указательном пальце левой руки.
- Я пытаюсь узнать, - сказал он. - Понять. Столько всего нужно сделать. Исправить. Ты знаешь, что двадцать процентов доходных домов в Париже в аварийном состоянии? На прошлой неделе одну семью на Монмартре чуть не убило обвалившейся с потолка штукатуркой. Тебе известно, что из каждого франка, заплаченного за морковь, ты почти треть отдаешь скупщику, а две пятых - торговцу на рынке? И что остается вырастившему эту морковь фермеру?
- Стоп! - закричал дядюшка. - Остановись немедленно! Ты играешь с огнем! Ты хочешь баррикад на улицах? Поджогов? С чего тебе взбрело в голову сокращать число старших офицеров полиции?
- Девять десятых из них ничего не делали, - ответил король.
- Ох, бедный мой, запутавшийся мальчик. Ты снова хочешь попасть в старую ловушку. Посмотри на соседей. На Великобританию. Когда теперешний герцог Виндзорский был королем, он как-то вздумал спуститься в угольную шахту. В результате парламент чуть не вынес вотум недоверия премьер-министру. Пипин, мой мальчик, ради всего святого, прошу тебя, приказываю тебе, остановись!
Король опустился в кресло, и кресло это вдруг показалось и дядюшке, и Тоду троном.
- Я не просил делать меня королем, - сказал король. - Но теперь я - король, и я знаю, что мою Францию, богатую, плодородную Францию жадно рвут на части, ею торгуют, ее обманывают. Я узнал, что есть шестьсот способов избежать налогов. Способов, доступных только богатым. Узнал, что есть шестьдесят пять способов повысить плату за квартиры в тех районах, где закон это делать запрещает. Богатства Франции не распределяются - разворовываются. Все грабят всех - вплоть до того уровня, где красть уже нечего. Старые дома разваливаются, новых не строят. Нашу страну облепили гнусные паразиты.
- Пипин, прекрати!
- Я - король, дядя. Не забывай. Я теперь знаю, почему парламентская чехарда не прекращается, а поощряется. Я понял. В суматохе и чехарде легче уйти от ответов и ответственности. Знаете, как французский рабочий или крестьянин зовет правительство? "Они". "Они" сделали то-то и то-то. "Они" приказали, "они" постановили. "Они, они, они". Нечто далекое, безымянное, неопределенное - и потому неуязвимое. Гнев превращается в брюзжание. Невозможно требовать ответа от того, что не существует… А возьмите интеллектуалов, этих жалких сушеных червей! Когда-то французские литераторы вписали имя "Франция" золотыми буквами в историю мировой культуры. Вы знаете, чем они занимаются сейчас? Они упиваются собственным ничтожеством, философией отчаяния. А художники? За редким исключением они рисуют апатию и ревнивую анархию.
Дядюшка присел на краешек обтянутого парчой кресла, уткнул подбородок в ладони и стал покачиваться из стороны в сторону, будто плакальщица на похоронах.
Тод Джонсон, стоявший у камина и гревший спину, спросил спокойно:
- У вас есть капитал и организация, чтобы все это изменить?
- У него ничего нет! - простонал дядюшка. - Нет ни единого человека и ни единого су!
- У меня есть корона! - отрезал король.
- Они повезут тебя на телеге! Не думай, что гильотина вышла из употребления. Ты потерпишь крах, еще не начав действовать. Они уничтожат тебя!
- Ты сам как те крестьяне. "Они, они, они". Безликие "они". Мне кажется, даже если король знает, что потерпит крах, он обязан попытаться.
- Да нет же, мой мальчик. Многие короли просто сидели на троне.
- He верю, - сказал король. - Я знаю, они пытались, каждый из них пытался что-то сделать.
- А как насчет войны? - спросил Шарль.
Король засмеялся:
- Ты всегда от души заботился обо мне, дорогой дядюшка.
- Пошли отсюда, Тод, - сказал Шарль Мартель. - Нам тут делать нечего!
- Я хотел бы еще поговорить с Тодом, - сказал король. - Доброй ночи, дорогой дядюшка. Спустись вон по той лестнице в углу и постарайся не встречаться с придворными. Попробуй прокрасться через сад. Угости охранника сигареткой.
Когда дядюшка Шарль ушел, Пипин приподнял край одеяла и выглянул в окно. В ночной темноте квакали лягушки. В прудах плескались карпы. Несчастного дядюшку тащил по дорожке, схватив под локоть, престарелый маркиз, во весь голос оравший что-то дядюшке в ухо.
Король, вздохнув, опустил край одеяла и повернулся к Тоду:
- Жуткий пессимист. Представляете, он так и не женился. Говорит, всякий раз, когда уже знал женщину достаточно хорошо, чтобы на ней жениться, понимал, что жениться уже, собственно, незачем.
- Он хитрец, ваш дядюшка. Но он на самом деле не хочет разворачивать бизнес. Пришлось обещать ему, что всю работу возьму на себя, а его, Боже упаси, не буду трогать и тревожить
Король поправил край одеяла, висевшего на окне.
- Рамы старые, рассохлись. Дует. Мари одеял на окнах не терпит, а я все время мерзну.
- Советую использовать пластик. Есть такая замазка, под дерево, отличная вещь.
- Новая замазка в старом доме… Кстати, это одна из причин, в силу которых я попросил вас задержаться. Знаете, я как-то смутно помню нашу последнюю встречу.
- Но, сэр…
- Мне было очень приятно. И даже полезно. Если не ошибаюсь, вы прочли мне лекцию об американских корпорациях.
- Сэр, я в этом не очень смыслю, но наша семья, так сказать, и есть корпорация.
- Понимаю. Ваше правительство, ваша демократия - это, по сути, система сдержек и противовесов. Так?
- В общем, да.
- А внутри этой структуры существуют ваши гигантские корпорации, которые тоже фактически являются частью правительства. Не так ли?
- Я не совсем про это говорил, но, если по думать, так оно и есть. Вы, вижу, зря времени не теряли.
- Спасибо. Я действительно стараюсь даром времени не тратить. Ваши корпорации придают правительству, если так можно выразиться, гибкость, способность быстро приспосабливаться, верно? Я имею в виду, что политику корпорации можно быстро менять, скажем, по приказу главы совета директоров корпорации, не консультируясь со всеми держателями акций, - если подразумевается, что приказ этот отдан ради блага и прибыли акционеров?
Тод удивленно посмотрел на короля:
- Теперь понимаю, к чему вы клоните, сэр.
- И каким образом глава может отдать такой приказ и добиться его исполнения?
- Думаете, у вас получится лучше, если изберете карьеру главы корпорации вместо королевской?
- Возможно. Так какова же процедура?
- Погодите малость, дайте-ка подумать… Когда планируются большие перемены, глава должен заручиться согласием членов совета. Если совет не согласен, приходится собирать акционеров.
- С согласием у нас плохо. Если хоть у кого-то мнения совпадают, это уже достижение, - сказал король.
- Понимаете, сэр, каждый член совета представляет столько-то процентов акций. Акционеры дают ему доверенности на право голосовать вместо них. Если миром договориться не удастся, совет голосует по доверенностям от акционеров. За кем больше акций, тот и выигрывает. Если дело касается профсоюзов, то их голос тоже приходится принимать в расчет.
- М-да. И это даже если предложение сулит явный выигрыш?
- Да, сэр. Можно сказать, в этом случае - особенно.
Король вздохнул:
- Все-таки ваши корпорации слишком похожи на обычное правительство.
- Я все же сказал бы, сэр, не совсем. Кто держит акции, тот и музыку заказывает. У нас все они в семье. Помните наш разговор о про даже титулов в Америку?
- Смутно.
- Вот где деньги! - воскликнул Тод. - Сэр, вот возможность решить проблему доверенностей и голосов! Положитесь на меня! Да за рыцарское звание я добуду не меньше сотни тысяч зеленых. Готов поспорить: за герцогский титул можно просить сколько угодно, оторвут с руками!
Король предостерегающе поднял палец.
- Погодите, сэр, - взмолился Тод. - Вы только послушайте: я впишу в патент, что доверенность остается за вами. Это ж куда лучше, чем делить акции. Продавцы роскоши "Нейман - Маркус" за нас с вами станут горой, ручаюсь вам. Наши титулы потянут больше, чем все "Оскары" и "Мисс Америки" вместе взятые.
- А вы не боитесь, что это, как бы сказать, разбазаривание активов?
- Да нет же! Не разбазаривание, наоборот! Это вроде повторной эмиссии акций. Доверим промоушен кому-нибудь типа Билли Роуза, он как раз ищет проект пограндиознее.
Король задумался. Потом вдруг рассмеялся:
- Да уж! Подумать только: я, Божьей милостью Пипин Четвертый, король Франции, могу нормально поговорить только с богатым мальчишкой-туристом и монахиней, проведшей полжизни на сцене варьете.
- Сэр, - спросил Тод осторожно, - ваш дядя Шарль говорил, что вы ходили по городу переодетым. Это правда?
- Это было ошибкой, - ответил король. - Когда я приезжал к вам, меня никто не узнал. А когда стал надевать кепи, клеить усы, нацепил табличку… это было ошибкой.
- Зачем же вы это делали, сэр?
- Я думал, неплохо было бы получше узнать Францию… Вы заметили, сейчас к реставрации относятся уже далеко не так, как раньше.
- Вроде да. Я слышал, что говорят в кафе.
- Я тоже.
- Знаете, сэр, - вдруг сказал Тод, - меня тревожит мой старик. Очень тревожит.
- Он что, заболел?
- В некотором роде. У него титульная лихорадка. И кто бы мог подумать!
- Против нее иммунитета нет ни у кого. Ни у вас, ни у меня.
- Вы не понимаете. Мой отец - и титул герцога Пенталумского! Это же…
- Мне кажется, я очень хорошо его понимаю, - сказал король.
Осенние дни становились все короче, а у короля просили, а иногда даже требовали от него все больше и больше частных аудиенций. Обычно он сидел за письменным столом в комнате, отделанной когда-то для другого короля, и слушал двоих-троих представителей какой-нибудь партии или фракции. Каждая партия и фракция была уверена, что король именно на их стороне, и ни на чьей другой. Представители никогда не являлись поодиночке. Пипин подозревал, что никто из них друг другу не доверяет. Бесспорно, каждая партия в конечном счете хотела блага для Франции, но ведь бесспорно и то, что благо всей Франции начинается с блага каждой ее партии и каждого их члена. И партии об этом не забывали ни на минуту. Зато король узнал в подробностях о планах всех противоборствующих группировок. Он молча сидел и слушал, как социалисты обосновывали необходимость запрещения компартий, а центристы доказывали, что они - становой хребет нации и никто, кроме них, не обеспечит благосостояние низших классов.