Послеполуденный отдых Сципион Эмилиан провел, лежа на постели, раздумывая, сколько запросит хитрый грек за "Анабазис" Ксенофонта: "Если книга в золотом переплете, с застежками, написана четко, красиво и грамотно, то не жаль заплатить двадцать тысяч сестерциев, да горбун, наверно, запросит один талант, хотя и хитрил, обещая подарить. Ну, а если захочет сделать подарок, взять или нет? Ведь получится, что я за книгу принял его в клиентелу… Нет, откажусь. Не пристало Сципиону Эмилиану получать подарки, когда он сам может дарить". Но тут он поймал себя на гордости и подумал, что бы сказал Полибий, узнав об этом, и ему стало стыдно. "Разве я могу дарить вещи стоимостью в талант? Много я подарил Полибию, Луцилию, Гаю Лелию, Спурию Муммию, Фурию Филлу, Панецию? Чем отплатил покойному Теренцию за представление его "Братьев" и "Тещи" во время торжественных похорон отца моего Эмилия Павла? Подарил виноградники, домик, оливковые насаждения. Но ведь этого мало; а брат мой Фабий не поскупился и отдал ему богатую виллу близ Брундизия, со всем имуществом и рабами. А я пожалел. Полибий, Гай Лелий и Луцилий достойны награды за свои труды; они лучшие мои советники и друзья. Но если я - скряга, то уж не буду вдобавок к этому подлым, - не имею я права принять Ксенофонта от Лизимаха". Он встал, прошел в таблин, кликнул писца:
- Говори, что записал о Лизимахе.
Юноша прочитал высоким, женоподобным голосом:
- Лизимах - сын Дионисия, родом грек с Родоса, пергамский купец, сорока пяти лет, семейный: жена Кассандра, тридцати, и дочь Лаодика, четырнадцати лет. Состояние - корабль с имуществом, рабами и невольницами, стоимостью в пятьсот талантов.
- Сколько? - вскричал Сципион, не веря своим ушам.
- Пятьсот талантов, - равнодушно повторил александриец, точно это было пятьсот медных унций.
- А где он думает жить?
Писец покраснел: он получил от Лизимаха двадцать сестерциев, и ему казалось, что господин знает об этом или догадывается. Но Сципион ничего не знал.
- Лизимах обещал сказать завтра утром, - смущенно выговорил александриец, - а сегодняшнюю ночь проведет в гостинице на Аппиевой дороге.
Сципион встал:
- Можешь идти, да передай госпоже, что я желаю говорить с нею.
Семпрония быстро вошла, остановилась у порога.
- Садись, побеседуем о важном деле.
Сципион рассказал о клиенте Лизимахе и его состоянии.
- Если тебе нужны драгоценности, не стесняйся, этот грек - купец, и я давно уже собираюсь сделать тебе подарок.
Густая краска залила лицо, изборожденное ямочками, уши и шею матроны.
- Ты добр, - шепнула она, сжав его руку, - но я хотела бы, чтобы ты сам для меня выбрал.
Лишь только жена вышла, Сципион отомкнул огромным ключом окованный сундук, вынул из него не без труда тяжелый ларец и поставил на стол. Выдвинув одновременно на палец боковые стенки, он потянул к себе крышку: стенки вернулись на прежние места, крышка легко открылась: груда золота и драгоценных камней, тронутая легким налетом пыли, засверкала тусклым блеском.
- Что это приходит мне в голову? - прошептал он. - Какие мысли? Видно, прав Полибий: злой демон испортил мне день.
Схватив медный колокольчик, он позвонил и, не впуская раба в таблин, приказал позвать госпожу.
Семпрония прибежала испуганная, дрожащая.
- Что случилось? - с беспокойством выговорила она, задыхаясь.
- Я вспомнил, что не сказал тебе самого главного: ты не знаешь, что хранится в этом сундуке; в нем - ларец, а в ларце - состояние Сципионов. Взгляни.
Семпрония вскрикнула.
- И это…
- Все твое… Ключ хранится в потайном месте, которое я тебе покажу.
- Почему ты говоришь об этом?
- Ты должна знать. Если я умру раньше тебя, богатство не должно пропасть.
- Но я не понимаю… - пролепетала Семпрония, - для чего ты хочешь купить еще драгоценностей у грека?
- У моего менялы скопилось очень много денег: лучше обратить их в золото, чем держать в медных ассах или серебряных сестерциях.
- Да, да, - рассеянно выговорила жена. - Но почему тебе пришло это в голову сегодня?
- Я сам не знаю, - сознался Сципион, - иногда в голову приходят мысли, которых и не ожидаешь.
Он встал, убрал ларец в сундук, а ключ понес в ларарий и положил под старую бронзовую статую Юпитера.
- Никто не подумает искать его здесь, - молвил он, повернувшись к Семпронии. - Мои драгоценности - безделица по сравнению с тем, что вывозят из ограбленных городов полководцы. Но я не жалею об этом: я не взял ни одного асса из добычи, принадлежавшей государству, ибо Рим - наша родина, и я люблю его так же крепко, как презираю и ненавижу злодеев, грабящих отечество.
- Зачем ты мне это говоришь? - с гордой радостью на лице сказала Семпрония. - Ты великий, величественнее Сципиона Старшего, ибо ты с корнем вырвал вечную угрозу нашему благополучию, растоптал Карфаген; ты честен, честнее Сципиона Старшего, потому что на нем была тень подозрения в сокрытии добычи, а на тебе никогда; ты умен, умнее его, ты учишься в кругу друзей наукам, переводишь с греческого, ратуешь за чистоту нашего языка, ты привлек к себе поэтов, ученых и писателей, и мне ли, глупой женщине, сомневаться в твоих доблестях и добродетелях? Вчера, входя в наш дом, я прочитала на дверях: "Здесь обитает счастье!" - и задумалась: я поняла, что рядом с этой надписью должна быть другая - простые слова, отмечающие твои достоинства. И я приказала - прости, что не посоветовалась с тобою, - прибавить еще три слова: "Здесь обитает добродетель!"
Сципион обнял ее:
- Благодарю тебя. Но ты сделала это больше для себя. Правда, я выше всего ценю добродетель, но она свойственна и тебе.
Взволнованная, вся дрожа от радости и переполнявшего сердце счастья, Семпрония обвила его шею руками, прижалась к грубой, обветренной щеке воина.
- Я обожаю тебя, Публий! И если ты умрешь раньше меня, я буду молиться тебе, чтобы ты охранял меня, одинокую женщину, от всего злого, как охраняешь нашу республику от врагов!
II
В десять часов в атриуме стали собираться гости, члены кружка. Сципион с друзьями обсуждали события в провинциях, а Семпрония (она любила присутствовать на вечерах), слушала, вышивая коврик для ларария.
- Понимаешь ли ты, почему Рим, разрушивший Коринф и Карфаген, не в силах справиться с Нуманцией? - говорил Полибий, с любовью сжимая руку Сципиона. - Ведь если меры не будут приняты, государство пострадает.
Сципион вздохнул.
- Не мы покорили Македонию, а она нас, - заговорил он после долгого молчания, - я всегда был против завоеваний, но что поделаешь, когда власть посылает сражаться? Должен ли рассуждать воин? В таком положении были мы - и я и Люций Муммий. Мне жаль было разрушать богатый, цветущий город, купцы которого подрывали торговлю наших всадников и оптиматов, а Муммий долго колебался, получив приказание сената разграбить Коринф за свободомыслие. А что получилось? Наплыв невиданных богатств породил стремление к восточной роскоши, лени, разврату.
- Да, Рим - гнездо пороков: роскошные яства, дорогие вина, пьянство, погоня за удовольствиями и развлечениями, покупка вавилонских ковров, красивых рабынь и мальчиков, восточные оргии, - вот чем мы можем похвастаться, а еще совсем недавно Рим был иным. Железные легионы побеждали, были суровы, не знали изнеженности.
- Ты прав, Полибий, вчера я видел легион, который отправлялся в Испанию; я дрожал от негодования, скорби и презрения, видя воинов, за которыми рабы несли снаряжение, видя толпы всякого сброда - волшебников, прорицателей, блудниц, следовавших за войском. И я не мог удержаться, чтобы не остановить претора и не крикнуть ему о подлой распущенности, червем подтачивающей войско.
- Напрасно ты погорячился, Публий! Претор, легат, трибун - все они боятся своих подчиненных, которые нередко богаче своих начальников, имеют связи с семьями сенаторов, видных публиканов. И неудивительно, что воинам разрешается поступать, как придет в голову.
Все это дурно, но поправимо. Хуже всего у нас в провинциях: восстание рабов на Сицилии расширяется, некий чудотворец Эвн объявлен рабами царем Антиохом, весь остров волнуется, рабы жгут виллы, убивают господ, разбегаются… Подумай, Полибий, грубые варвары наносят поражения римским легионам!
- А в Испании лучше? - вкрадчиво заметил старик. - Разве четыре тысячи нумантийцев не разбили несколько лет назад сорока тысяч римлян?
- Не напоминай о позоре, прошу тебя!
В это время вошли почти одновременно Гай Лелий и Луцилий.
Гай Лелий, муж пожилой, с сединой на висках и совершенно лысый, старше Сципиона не только летами, но и лицом, изборожденным морщинами, был полной противоположностью своего великого друга: нетвердый в поступках, помышлявший больше о собственном благополучии, дерзкий с лицами, стоящими ниже его по общественному положению, он не отличался гибкостью ума, и если выступил несколько лет назад с законом о разделе общественных земель, захваченных частными лицами, но принадлежавших государству, то потому только, что эта мера давно назрела в республике, как единственный выход из создавшегося положения: деревенский плебс разорялся, продавал за долги свои земли, которые переходили в собственность крупных землевладельцев, и в поисках заработка шел в города. Нужно было улучшить положение плебса, из гущи которого набирались легионы, остановить новыми наделами его разорение, и Гай Лелий предложил свой полезный для республики закон. Однако ни он, ни сам Сципион, который горячо поддерживал своего друга, не учли того, что земли были захвачены сенаторами и публиканами, бравшими их на откуп. Нобили выступили против закона. Кружок Сципиона заколебался, растерялся, и Лелий взял свой закон обратно. В благодарность за это сенат дал ему прозвище "Мудрого", но это слово звучало скрытой насмешкой, и Лелий обижался, когда Луцилий величал его этим именем.
Луцилий, родом латинянин, был моложе Сципиона на пять лет, но казался гораздо старше: у глаз, губ и на лбу залегали морщины, седина серебрилась в редких волосах. Но лицо его, хитрое, лисье, и бегающие, неспокойные глаза поражали постоянным насмешливым выражением, веселые речи - неожиданными колкостями, громкий, трескучий смех - презрительными нотками. Это был талантливый старик, и Сципион ценил его за ум и природные дарования, но не любил, называя про себя "двуликим Янусом".
Гай Лелий и Луцилий приветствовали матрону низкими поклонами. Луцилий, взглянув на коврик, рассыпался в похвалах, восклицая:
- Как это прекрасно! Эти цветы напоминают мне поля, окружающие родную Суэссу, на которых я резвился босоногим мальчиком. Хвала лучезарному Фебу: он позаботился о цветах больше, чем о людях!
И, засмеявшись, повернулся к Сципиону:
- Взгляни, Публий, на искусство твоей благородной супруги! Ты согласишься со мною, что сам Феб уступил ей в умении создавать такую красоту.
Сципион понял Луцилия: латинянин намекал на свое бесправие.
- Ошибаешься, Гай, - шутливо возразил Сципион, - скупой Феб ревнует поля Суэссы к холмам всемирного города. Разве на этих полях не вырастают в чистоте иные цветы, Луцилий, - быстроногие девы, смелые, как воины, гордые, как орлицы?
- Твоя речь возвышенна, Публий, - усмехнулся сатирик, - в ней мне послышался гекзаметр, - да, да, не удивляйся, гекзаметр гомеровых песен! Но избегай, прошу тебя, этой напыщенности. Она скорее к лицу нам, поэтам, чем тебе, полководцу.
- А разве я тоже не писатель? Разве мы с Гаем Лелием не перевели с греческого нескольких комедий? Лелий, кроме того, пишет воспоминания о событиях в Африке и Риме…
- Это хорошо, но напыщенность - мать празднословия; чистый римский язык, пусть даже грубый, звенит медными раскатами…
- Может быть, ты прав, - вмешался Лелий, - но язык Гомера приятнее для слуха и красивее по оборотам речи, - и повернулся к Семпронии: - Искусство твое в рукоделье известно, но мужи мало ценят женскую работу; зато высоко восхваляют твое пение под звуки кифары. Прошу тебя - не откажи нам в удовольствии.
Семпрония взглянула на мужа.
- Да, да, - сказал Сципион, - ты давно не пела и не играла.
- Как тебе угодно, - молвила матрона и, хлопнув в ладоши, приказала вошедшей рабыне подать кифару.
Отложив коврик, Семпрония тронула струны: нежные звуки медленно растворялись в атриуме. И вдруг она ударила плектроном, запела по-гречески:
Жило в пространном дворце пятьдесят рукодельных невольниц,
Рожь золотую мололи одни жерновами ручными.
Нити сучили другие и ткали, сидя за станками
Рядом, подобные листьям трепещущим тополя; ткани же
Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло.
Сколь феакийские мужи отличны в правлении были
Быстрых своих кораблей на морях, столь отличны их жены
Были в тканье: их богиня Афина сама научила
Всем рукодельным искусствам, открыв им и хитростей много.
Она замолчала. Звуки умирали в безмолвном атриуме. Все сидели неподвижно. Первым очнулся Луцилий.
- Клянусь Юпитером, - прошептал он, - ты, Публий, счастливейший из смертных!
Сципион не успел ответить. В атриум входил грузный, огромный, с широким лицом, обросшим бородою, Сципион Назика.
- Привет благородной матроне и ученым мужам, - загудел густой бас.
- Привет любителю искусств, - ответил Сципион, идя ему навстречу. Он не любил Назику за темные дела, которые тот вел совместно с престарелым сенатором Титом Аннием Луском через своих волноотпущенников (ходили слухи, что они скупают рабов на Делосе и продают в Риме у храма Кастора), но уважал за любовь к искусствам; Назика, внук Сципиона Африканского Старшего, описал по-гречески войну с Персеем, вместе с Фульвием Нобилиором поощрял Энния создать римский эпос, воздвиг на Капитолии мраморные здания и на форуме - клепсидру. - А я к вам, коллеги, не надолго, - говорил он, усаживаясь рядом с Полибием, - хочу прочитать и обсудить с вами стихи старика Пакувия; только что получил их из Брундизия.
Он положил несколько навощенных дощечек на стол, оглянул собеседников угрюмым взглядом.
- Ты позволишь? - обратился он к Сципиону Эмилиану. - Я задержу вас, коллеги, на короткое время, тем более что тороплюсь по государственным делам. Я прочту только два отрывка: слова автора и ответ хора.
Он взял дощечки и стал читать.
- Четвероногая, неповоротливая, жилица нив, шершавая,
Ползучая, малоголовая, змеиношеяя
Живые звуки испускает замертво.
Хор отвечает:
В туманных выражениях описываешь то,
Что с трудом уразумел бы и мудрец;
Скажи открыто, чтоб мы поняли.
- Это не стихи, - вскричал Луцилий, - а набор слов! И хор верно говорит, что не понимает.
- Настоящая загадка сфинкса, - улыбнулся Полибий, - а кто будет Эдипом?
Но Сципион Эмилиан был иного мнения.
- Луцилий неправ, - решительно сказал он, взглянув на сатирика. - Это стихи…
- Загадка, - перебил Луцилий, волнуясь.
- Ну и что ж? Разве аттические трагики не позволяли себе загадочных описаний? Это стихи, повторяю я, но не блестящие.
- Плохие! - крикнул Луцилий, но в это время заговорил Лелий, и сатирик с досадою замолчал.
- Друзья, я согласен с Луцилием. Ты же, Публий, слишком снисходителен к старику. Эти стихи не влияют на душу, - все равно что прочитал вывеску на улице. Если сравнить обе части, - то вторая, конечно, лучше.
Но Сципион Эмилиан не сдавался.
- Когда будет разгадка, - говорил он, - содержание примет определенный смысл. Это, несомненно, имел в виду Пакувий.
- Правда, - поддержал его Назика, - кто понимает прекрасное, тот должен разгадать, что хотел сказать поэт.
Все молчали.
Послышался смех, и Семпрония, продолжая улыбаться, отложила свой коврик:
- Если благородные мужи позволят женщине вмешаться в их беседу, то я, думаю, разгадала бы.
Сципион Эмилиан улыбнулся:
- Говори.
- Мне кажется, Пакувий разумел под животным черепаху.
На смущенных лицах метнулись улыбки, и смех наполнил атриум.
- Правда, правда, - кричали все, - а мы и не догадались!
Назика заговорил среди наступившего молчания:
- Ты оказалась умнее мудрых мужей, благородная Семпрония! Старик Пакувий недаром мне пишет: "Стихи, с виду безобразные, таят в себе красоту, а красота, по словам божественного Платона, порождает Эрос, что значит любовь, а любовь ведет к познанию истины, которая состоит в стремлении знать, размышлять и учиться".
- Не понимаю, - засмеялся Луцилий, - то, что Пакувий считает красотой, для нас безобразно. Поэтому говорить о красоте не имеет смысла. Напиши старику, - повернулся он к Назике, - что не ему в его годы говорить об Эросе.
- Да ты рехнулся! - грубо ответил Назика. - Изучи Платона, а затем и рассуждай об Эросе. Если хочешь, я поучу тебя, как школьника.
Луцилий вспыхнул, но сдержался.
- Эрос есть влечение, врожденное человеческой душе, - продолжал Назика, наслаждаясь бешенством Луцилия, - и оно, по своей природе, занимает середину между миром чувственных восприятий и миром идей…
Не владея больше собою, Луцилий встал и пошел к двери.
- Куда же ты? - вскричал Сципион Эмилиан.
- …душа же, сопричастная идее жизни, бессмертна и вечно стремится прорваться через телесную оболочку к истинно действительному миру образов.
- Я не хочу его слушать, - с бешенством шепнул Луцилий, - если б я не был бесправным, я бы…
- Успокойся, прошу тебя… Сципион Назика известен всем своей грубостью, но он не хотел тебя обидеть.
Между тем Назика, видя, что Луцилий не желает его слушать, встал в свою очередь.
- Подожди! - закричал он с грубым смехом. - Молча уйти - это не значит опровергнуть Платона. Что бы ты ни говорил, а истина - сущий идеал, превосходящий чувственную действительность, в которой бытие смешано с небытием…