Общее собрание общества прикосновения к чужой собственности
Рассказ
Большая зала. Стол покрыт зеленым сукном. На столе против председательского места изящная малахитовая чернильница и колокольчик; против места членов правления – бумага и карандаши. Зала переполнена публикой. Раздается звонок председателя. Все занимают места.
– Имею честь объявить общее собрание открытым. Первый и главный вопрос, который будет предложен вашему обсуждению, это увеличение содержания трем директорам; второй – сложение с кассира невольных прочетов; третий – предание забвению ввиду стесненного семейного положения неблаговидного поступка одного члена правления; четвертый – о назначении пенсии супруге лишенного всех особых прав состояния нашего члена; наконец, пятый – о расширении прав правления по личным позаимствованиям из кассы.
– Ого!
– Что это "ого"? Прошу вас взять назад это "ого". Я не могу допустить никаких "ого". Если вы позволите себе во второй раз делать подобные восклицания, я лишу вас слова. Все эти вопросы существенно необходимы ввиду особых обстоятельств, которые выяснятся из прений. Вам угодно говорите?
– Это я воскликнул "ого", и не с тем, чтобы оскорбить вас. Я сторонник расширения всяких прав и, услыхав вопрос о расширении прав правления, воскликнул "ого". Это значило – я доволен.
– В таком случае я беру назад свое замечание.
– Прошу слова. Как ежели директор, хранитель нашего портфеля, обязанный, например, содействовать… и все прочее… А мы, значит, с полным уважением… и ежели теперича директор, можно сказать, лицо… Я к тому говорю: по нашим коммерческим оборотам…
– Вам что угодно сказать?
– Я хочу сказать, когда, например, затрещал Скопинский банк…
– Вы задерживаете прения и ставите их на отвлеченную почву. Нельзя ли вам просто выразиться, так сказать, реально: да или нет.
– Когда, например, разнесли Скопинский банк, ограбили вдов и сирот… может, и теперь сиротские-то слезы не обсохли…
– Все это верно, но эти слезы – область поэзии. Правлению никакого дела нет до сиротских слез. Позвольте вам повторить мое предложение – стать на реальную почву.
– Мы не знаем этой вашей почвы, а грабить не приказано.
– Стало быть, мы грабили? Правление общества обращается с протестом к общему собранию.
Голоса:
– Вон его! Вон!
– Милостивые государи! Я позволил бы себе так понять это столкновение. Почтеннейший член не совсем уяснил себе предложение председателя, не понял, так сказать…
– Как не понять! Я говорил насчет грабежу. У нас от этого правления в одном кармане смеркается, а в другом – заря занимается.
– Господа! Ревизионная комиссия…
– В милютинских лавках устрицы ест ваша ревизионная комиссия.
– Господин председатель, прекратите этот печальный эпизод и позвольте продолжать прения. Я прошу слова. Если провести демаркационную линию между правлением и вкладчиками…
– Милостивые государи! Я прошу, я требую, я настаиваю, чтобы общество выразило порицание члену, оскорбившему нашего председателя.
Голоса:
– Баллотировать! Шарами! Простым вставанием… (Шум.)
– Я ставлю вопрос на баллотировку простым вставанием. (Считает.) Раз… два… семь… десять. За выражение порицания десять. (За правленческим столом некоторое смущение.) Прошу приступить к прениям.
– Милостивые государи! Вопрос об увеличении содержания весьма важен. К важным вопросам нельзя относиться халатно. Я полагал бы этот вопрос оставить без обсуждения и передать его в комиссию.
Голоса:
– В комиссию! В комиссию!
– Невольные прочеты с кассира взыскать или передать их в ведение прокурорского надзора, а о неблаговидном поступке одного из членов правления приступить к прениям. Нельзя ли нас познакомить с неблаговидным поступком члена правления?
– С юридической точки зрения поступок этот… наша юстиция очень резко разграничивает деяния, совершенные…
– Стащил, вот тебе и юстиция…
– Совершенные по злой воле… Принимая во внимание семейное положение…
– Ну, стащил, это верно!
– В терминологии нашей юстиции нет слова – стащил.
– Ну, можно нежнее сказать: украл.
– Господа, где мы и что мы? Нас пригласили в общее собрание и хотят выворотить наши карманы. Нам предлагают увеличить директорам содержание. За что? Нам предлагают прикрыть хищение кассира. Почему? Нас просят предать забвению какой-то мерзкий поступок члена правления. Просят отереть пенсией слезы супруги лишенного прав состояния хищника; наконец, ходатайствуют о расширении прав членов правления…
– Отдай им сундук с деньгами, а они туда тебе заместо их бронзовых векселей наворотят… Чудесно!
– Бронзовые, как вы изволили выразиться, векселя нисколько не отягощают кассу; если… (Сдержанный смех.) Позвольте мне докончить…
– Позвольте вас остановить. Бронзовые векселя не имеют ничего общего с предложением об увеличении директорам содержания. А так как этот вопрос довольно прениями исчерпан, то я ставлю его на баллотировку. Не угодно ли вам, милостивые государи, приступить к баллотировке по вопросу об увеличении господам директорам содержания? Предупреждаю вас, что отказ ваш весьма невыгодно повлияет на наше прочно установившееся общество…
Страшный шум. Председатель звонит изо всех сил и закрывает собрание.
"Новое время", 26 февраля 1383 г.
Тенериф
Рассказ купца
Какое вчерашнего числа с нами событие случилось!.. Просто на удивленье миру! В нашем купеческом сословии много разных делов происходит, а еще этакой операции, так думаю, никогда не бывало… Зашли мы к Москворецкому мосту в погребок. Нам сейчас новый прейскурант поднесли. Иван Семеныч взял, читает:
"Давно желанное слияние интеллигенции с капиталом в настоящее время уже совершается. Интеллигенция идет навстречу капиталу. Капитал, в свою очередь, не остается чужд взаимности. В этих видах наша фирма настоящего русского шампанского и прочих виноградных вин к предстоящей масленице приготовила новую марку шампанского, небывалую еще в продаже и отличающуюся от других марок своею стойкостью и нектаральным вкусом.
Москворецкий монополь, № 1. Игристый.
№ 2. Самый игристый, пробка с пружиной. При откупоривании просят остерегаться взрыва.
№ 3. Пли! Свадебное.
№ 4. Нижегородский монополь с красным отливом. Высокий.
В нашем же складе продаются следующие иностранные вина:
Борисоглебская мадера с утвержденным этикетом, местного разлива.
Херес Кашинский в кувшинах – аликан, старый.
Ром Ямайский. Тройной. Жестокий.
Тенериф купца Зайцева…"
Вот на тенериф-то мы и приналегли и так свои лики растушевали, такие колера на них навели, что Иван Семеныч встал да и говорит: "Должен я, говорит, константировать, что все мы пьяные и по этому прейскуранту пить больше нам невозможно, а должны мы искать другого убежища". А сам плачет. Мы испугались, а приказчик: "Не сумлевайтесь, говорит, это от тенерифу: эту марку немногие выдерживают, потому он в чувство вгоняет человека".
Вышли мы, сели на тройку и взвились поперек всей Москвы. По сторонам народ так и мечется, не может себе в понятие взять, что, может, вся наша жизнь решается. Городовые свистят… Околоточные озираются… Иван Семеныч плачет навзрыд… Яша кричит ямщику: "Вези прямо к мировому: все равно завтра к нему силой потащат…"
Приехали в Стрельну, сделали там что-то такое, должно быть, нехорошее. Помню, что шум был большой, арфистка плакала, околоточный протокол составлял.
Через три дня – пожалуйте!
Вышел мировой, солидный человек, седой наружности.
– Не угодно ли вам, господа стреленские, сюда к столу пожаловать?
Публика… Срам?…
– Швейцар, расскажите все, как было.
Тот сейчас показывает на меня:
– Они мне, говорит, ухо укусили.
– Не помню, говорю. Да ежели бы и помнил, так неприятно об этом рассказывать. В исступлении ума находился от тенерифу.
– А вы зачем этот тенериф пьете?
– Зачем начальство допущает этот тенериф в продажу? Потому от его не токма что ухо, а и человека загрызть можно.
– А он что делал? – показывает на Ивана Семеныча.
– Не могу, говорит, при публике доложить. Все прочие, которые только шумели, а они… просто, говорит, выразить не могу.
Потом писал, писал этот мировой…
– Прошу, говорит, встать.
Все встали.
По указу… там все прочее… На две недели посадил в казенном халате ходить…
Иван Семеныч:
– Ну, а ежели у меня, говорит, две медали на шее?
– Жалко, говорит, вы раньше не сказали: я бы вас на месяц посадил.
Вот тебе и тенериф! Из-за пустого дела какой срам вышел…
"Осколки" № 6, 1884 г.
Травиата
Рассказ купца
А то раз мы тоже с приказчиком, с Иваном Федоровым, шли мимо каменного театру. Иван Федоров почитал-почитал объявление.
– Понять, говорит, невозможно, потому не нашими словами напечатано. Господин, что на афишке обозначено?
Прочитал. Говорит:
– "Фру-фру".
– В каком, говорим, смысле?
– Это, говорит, на ихнем языке обозначает настоящее дело.
– Так-с! Покорнейше благодарим… Господин городовой, вы человек здешний, может, слыхали: как нам понимать эту самую "Фру-фру"?
– Ступайте, говорит, в кассу, там все отлепортуют.
Пришли в кассу.
– Пожалуйте два билета, на самый на верх, выше чего быть невозможно.
– На какое представление?
– "Фру-фру".
– Здесь, говорит, опера.
– Все одно, пожалуйте два билета, нам что хоть представляй. Иван Федоров, трогай! Ступай!
Пришли мы, сели, а уж тальянские эти самые актера действуют. Сидят, примерно, за столом, закусывают и поют, что им жить оченно превосходно, так что лучше требовать нельзя. Сейчас госпожа Патти налила стаканчик красненького, подает господину Канцеляри:
– Выкушайте, милостивый государь.
Тот выпил, да и говорит:
– Оченно я в вас влюблен.
– Не может быть!
– Верное слово!
– Ну, так, говорит, извольте идти куда вам требуется, а я сяду, подумаю об своей жизни, потому, говорит, наше дело женское, без оглядки нам невозможно…
Сидит госпожа Патти, думает об своей жизни, входит некоторый человек…
– Я, говорит, сударыня, имени-отчества вашего не знаю, а пришел поговорить насчет своего парнишки: парнишка мой запутался и у вас скрывается – турните вы его отседа.
– Пожалуйте, говорит, в сад, милостивый государь, на вольном воздухе разговаривать гораздо превосходнее.
Пошли в сад.
– Извольте, говорит, милостивый государь, сейчас я ему такую привилегию напишу, что ходить он ко мне не будет, потому я сама баловства терпеть не могу.
Тут мы вышли в коридор, пожевали яблочка, потому жарко оченно, разморило. Оборотили назад-то – я и говорю:
– Иван Федоров, смотри хорошенько.
– Смотрю, говорит.
– К чему клонит?
– А к тому, говорит, клонит, что парнишка пришел к ней в своем невежестве прощения просить.
– Я, говорит, ни в чем непричинен, все дело тятенька напутал.
А та говорит:
– Хоша вы, говорит, меня при всей публике острамили, но при всем том я вас оченно люблю! Вот вам мой патрет на память, а я, между прочим, помереть должна…
Попела еще с полчасика, да богу душу и отдала.
После 1881 г.
Об Саре Бернар
В одном из петербургских клубов, в столовой, сидят несколько человек и ведут беседу.
– Приехала?
– Нет еще, в ожидании. Секретарь ихний приехал, орудует, чтобы как лучше… Книжку сочинил, все там обозначено: какого она звания, по каким землям ездила, какое вино кушает…
– Нашего, должно быть, не употребляет, потому от нашего одна меланхолия, а игры настоящей быть не может.
– По Невскому теперича мальчишки с патретами ее бегают…
– А какая у них игра: куплеты поют али что?…
– Игра разговорная. Очень, говорят, чувствительно делает. Такие поступки производит – на удивление!., Ты то возьми: раз по двенадцати в представление переодевается!..
– Пожалуй, на чугунке встреча будет.
– Уж теперь народ разгорячился! Теперь его не уймешь! Давай ходу!.. Билеты-то выправляли – у конторы три ночи ночевали. Верно говорю: три ночи у конторы народ стоял, словно на святой у заутрени. Насчет телесного сложения, говорят, не совсем, а что игра – на совесть! Убедит! Дарья Семеновна на что уж женщина равнодушная, слов никаких понимать не может, а и та ложу купила.
– Которые ежели непонимающие…
– Да она не за понятием и идет, а больше для бливиру, образованность свою показать. Капитал-то виден, а все прочее-то доказывать надо.
– Сырой-то женщине, словно, не пристало…
– Пущай попреет, зато говорить будут: "Дарья Семеновна Сару Бернар смотрела". Лестно! Опять и цыганы-то в доме надоели. Ведь сам-то, окромя цыганов, никаких театров переносить не может. Ему чтоб дьякон многолетие сказывал, а цыганы величальную пели. В театре сиди, говорит, сложимши руки – ни выпить тебе по-настоящему, в полную душу, ни развернуться как следует; а цыганы свои люди – командуй, как тебе угодно.
– Ну да ведь не Рашель же, даже и не Ристори!
– Да ведь ты не видал ни ту, ни другую: как же ты можешь судить?
– Нет, видел… То есть, Рашель не видел, а Ристори видел.
– А Сару Бернар не видал: как же ты можешь их сравнивать?
– Да ты прочти…
– Что мне читать!.. Я обеих видел.
– Господа, я вас помирю. Когда здесь была Арну Плесси…
– Это к нашему спору не относится; мало ли кто здесь был. Он не признает Сару Бернар, а для меня она – высшее проявление драматического искусства.
– С вами спорить нельзя…
– Вы бы лучше бутылку велели, чем пустяки-то говорить. Каждый человек на своем месте. Что нам путаться в чужие дела. Давай бутылку…
– Нет, Иван Гаврилович, творчество великое дело!..
– Так что же?
– Поважней бутылки!
– Так ты поди с ним и целуйся, а нам не мешай.
– Я помню, когда Рашель произнесла свое знаменитое "jamais", – весь театр дрогнул!..
– В чем это?
– Теперь уж я не помню…
– Завели вы эти темные разговоры, ничего не стоющие. На языках на ихних вы производить не умеете…
– Да ведь вы ходите в итальянскую оперу, а языка не понимаете…
– Так что же! Это я только для семейства порядок соблюдаю. Жене с дочерью требуется, а мне одна тоска. Кабы буфета не было…
– Кабы у нас поменьше буфетов-то было…
– Что ж, ты думаешь – лучше? Буфет на потребу, без него нельзя… Прибежище!.. Все одно – маяк на море…
– Я вам скажу, что Сара Бернар…
– Да что, она тебе родня, что ли? Ну, дай ей бог доброго здоровья!..
– Ах, Иван Гаврилович, милый вы человек, а, извините меня, невежа.
– А ты выпей. Это тебя сократит, может, что поумнее скажешь. Хотя я невежа, это уж так богу угодно, а только я на чести: чего понимать не могу, об там и разговору не имею. Ты, может, четыре рихметики обучил, где ж мне с тобой сладить. Одно осталось – выпить с горя. Прости меня, господи!..
– Да вы не обижайтесь…
– Зачем обижаться…
– Сара Бернар действительно явление! Легко к ней относиться нельзя. Это дочь парижской улицы, как метко и справедливо сказано в одной газете. Ведь недаром же Европа и Америка преклонились перед ее дарованием.
– Пущай к нам приедет. Наши тоже разберут.
– В самом деле, небывалая вещь: отличный рисовальщик, изумительный скульптор и очаровательная актриса!..
– Вы помните Виардо?
– Она певица была!..
– Виноват, не Виардо, а как ее…
– Фанни Эльслер?
– Не записано ли у вас еще кого-нибудь в вашем поминанье-то? Валяй всех за упокой и за здравие.
– Василий, сходи к повару. Пусть он даст стерлядь à la Сара Бернар…
– Слушаю-с…
– Постой! Спроси у эконома: есть у нас в клубе вино, которое пьет Сара Бернар?
– Публика просто с ума сходит! Представьте, у театральной конторы по целым суткам стоит.
– А вы видели, на Невском показывают женские телеса, разными красками разрисованы? Стечение публики тоже большое. Старичок один подошел к картинке-то, да так и замер. Что, думаю, дедушка, хорошо!..
– Это картина Сухаровского?
– Уж там я не знаю чья, но только… я вам доложу!.. Для набалованного человека, может, великое удовольствие, а для чистой души…
– То есть, такого русопета, как Иван Гаврилович…
– Я верно говорю! Соблазн! Ничего нет хорошего.
– А в Пеште-то она провалилась!
– Кто?
– Сара Бернар.
– Да ведь это газетная сплетня! Это ненависть венгерской прессы к России.
– Что тут общего: Сара Бернар и Россия!.. Что она, русская подданная, что ли?…
– А в Одессе не провалилась! А в Филадельфии не провалилась! Ну, пусть наши сыграют так, как Сара Бернар!..
– Ну, пусть Сара Бернар сыграет так что-нибудь из нашего репертуара…
– Повар не знает, как приготовить стерлядь – по-русски или паровую?
– Дура он! Ему сказано – à la Сара Бернар… Пусть что-нибудь покрошит… Ну, черт его возьми, давай паровую.
– А вина тоже нет.
– Глупо!