- А может, нам не следовало так делать, Ане Мария?
Она:
- Ты это про что? Чего нам не следовало делать?
Он, покачивая головой:
- Это ж была сплошь пахотная земля, теперь у нас ничего, кроме выгона, не осталось.
Но Ане Марию это отнюдь не пугало, и она сказала то, что думала:
- А вспомни, как обстояло дело в последние годы? Разве ты сам не брюзжал насчёт того, что тебе надо горбатиться на пахоте? И в одиночку ты управиться не мог, нанимал помощников со стороны, а теперь этой заботы у тебя больше нет.
Миролюбивый и не слишком работящий Каролус только голову наклонил.
- Да-да, - продолжала она, чтобы его утешить, - ты уже не такой молоденький, чтобы справлять тяжёлую работу, и вообще уже не тот, что раньше.
Вот тут Ане Мария была права, она всегда оказывалась права. В конце концов, он и сейчас не развалина, он ещё достаточно молод и ловок, хоть в отношениях с ней, хоть в работе. Ну а ко всему прочему, у него оба кармана набиты деньгами, скажете, это ничего не значит? Вот когда откроют банк, тогда он и разгрузит эти карманы, а Ане Мария, может, станет не так охоча до мужиков, не пристало в её-то возрасте...
Очень многие полленцы ждали, когда наконец откроют банк, застройщики, что победнее, надеялись получить ссуду под дом или участок. Август же, организатор всей этой затеи, всегда готовый прийти на помощь, всячески поддерживал в них эту надежду. "Дадут тебе, дадут ссуду, - говорил он, - уж об этом ты не тревожься!" И не самые богатые люди доводили строительство до конца, и въезжали в новый дом, и жили там в своё удовольствие.
Итак, Полленский банк был открыт. Они подыскали человека, из соседнего банка, к северу от Поллена, чтобы он пришёл и поучил полленцев вести банковские дела, и многие жители воспользовались благоприятным случаем обучиться этому непростому делу. Собирались они в гостиной у Йоакима, банковский служащий учил их, как надо считать деньги и как записывать, но, чтобы облегчить задачу слушателей, он прихватил с собой уже заполненные бланки для образца и таблицы по расчёту процентов, с которыми в случае надобности можно было сверяться. Сам Йоаким не желал вникать в банковскую премудрость, он даже отказывался писать вместе со всеми, а сидел себе тихонько, как мелкий акционер, каким и был на самом деле. Молодого Роландсена, который, как оказалось, лучше всех умел считать и вести бухгалтерские книги, временно посадили во главе стола и назначили директором банка. Но поскольку он для Поллена оставался человеком пришлым, при нём учредили правление банка, состоящее из трёх человек. Первым советником стал Каролус, как наиболее крупный акционер, Август - как личность, без которой вообще нельзя обойтись, а Поулине потому, что именно она хранила у себя деньги.
После открытия банка строительство в Поллене пошло ещё быстрее. Банк охотно предоставлял кредиты, приток людей в сказочную страну Поллен приобрёл небывалый размах - но где прикажете людям строиться, где можно отыскать ещё не застроенную пустошь? У некоторых землевладельцев уже ничего не осталось для продажи, другие, как, например, староста Йоаким, не желали оставлять себе лишь жалкий пятачок земли - помолчи, пожалуйста, Август! Ну были ещё кой-какие скалистые участки, но и те со временем порасхватали, хотя под таким домом подвал не сделаешь, разве что взорвав скальную породу. Но люди с превеликой радостью шли даже и на такие дополнительные расходы. Несколько раз в заливе удавалось запереть большие косяки сельди, людьми овладела беззаботная лихость, деньги кочевали из рук в руки, строительная лихорадка продолжалась.
А как вырос Поллен! Вы только поглядите на эти дома, все сплошь новые, все красивые, некоторые уже выкрашены, а кой-какие даже с флагштоками, улица спускается вниз, к лодочным сараям, ну город и город, изо всех труб поднимается дым, население увеличилось, по большей части это молодые люди, молодожёны, улица кишит детьми, слышатся радостные крики и весёлый смех, но нет и ещё раз нет - Август это вам не тот человек, который сядет на стул и будет наблюдать за столь бурной жизнью, инициатором которой он и стал, нет, нет, он и сам должен приложить ко всему руку, сам примет в ней участие.
X
Звезда Эдеварта восходила. С того памятного вечера в гостиной у Йоакима, когда был основан Полленский сберегательный банк, все только и говорили о нём, все восхваляли его, а уж Поулине - та пуще всех.
- Да-да, он достойный человек, а уж насчёт того, что бедняк... - говаривала она у себя в лавке, стараясь поддержать его славу, - это ж надо: выложить пять тысяч крон, не моргнув глазом! Вот что значит побывать в Америке!
Однажды утром Поулине постаралась оказаться наедине с ним и от смущения начала хихикать и шутить:
- Только не сердись на меня, но ты такой хитрюга. А я-то ходила и всё думала, как бы подсунуть тебе несколько эре на табак. Зря старалась, теперь и сама вижу!
Эдеварт не хотел продолжать этот разговор и, желая переменить тему, начал сам спрашивать:
- Куда это ты собралась? Ты у нас такая нарядная сегодня!
- Куда я собралась? Ты разве не знаешь, что сегодня церковный праздник?
- Ну праздник, так что с того?
- Вот видишь, ты этого не знал. Боюсь, ты слишком заработался, давай лучше приоденься и пошли со мной в церковь.
- Нет, - ответил он, - я хочу наконец написать письмо.
С превеликим удивлением он наблюдал, как Поулине прихорашивается, взбивает волосы и всё никак не наведёт красоту. Может, люди правы, когда говорят, будто она ходит в церковь из-за капеллана? Дорогая Поулине, думает он, милая маленькая Поулине из далёкого детства. Сегодня она надела кольцо со змейкой, которое он когда-то презентовал ей, но кольцо как было, так и осталось слишком большим для её тонких пальцев, поэтому она носила его на шее, на чёрной симпатичной ленточке. Маленькая Поулине, прошли годы, прошло время, но она, чистая душой, исполненная внутреннего трепета, до сих пор носит украшение тех детских лет.
- Я охотно пошёл бы с тобой, только вот письмо... - сказал он.
- У нас превосходный священник. Ты его когда-нибудь слышал?
- Нет.
- Держится ну совершенно как мы с тобой, разве что говорит поскладней. Хотя ты у нас знаешь английский, а это ещё благородней, но что до меня, то я никогда не встречала никого, кто умел бы говорить, как он. А ты, выходит, даже и не видел его?
- Нет.
- Очень красивый мужчина. Глаза голубые, ну, как у нас, и бороды нет, разве что немного волос на щеках. У тебя вот усы есть, а у него нет, может, из-за того, чтобы ему ничего не мешало во время проповеди.
- Конечно, конечно, - сказал Эдеварт и слегка отвернулся.
- Да, Эдеварт, - продолжила она, - мало быть просто богатым и держать в банке пять тысяч, вот ты бы сходил как-нибудь со мной и послушал проповедь, даже и перечислить нельзя всего, что он знает, я понятия не имела о многих вещах, пока не послушала его. Говорят, его скоро поставят профессором над всеми священниками.
- Должно быть, он и в самом деле замечательный человек.
- Он всё знает про Бога и всё может объяснить, он даже знает, как будет "Бог" по-древнееврейски, представляешь, как здорово! Я была бы очень рада, когда б ты сам это услышал.
Эдеварт скорчил растерянную мину и промолвил:
- Я вообще мало что знаю.
Поулине продолжала свою речь:
- Вот в пасхальной проповеди он помянул о том, что Иисус в беседе с Пилатом перешёл на другой язык. А сделал он это потому, что Пилат прибыл в Иудею из Рима и, стало быть, не умел говорить по-еврейски.
- Интересно, - сказал Эдеварт, - надо было порасспросить об этом Папста, ты ещё помнишь Папста? Ну того старого еврея-часовщика.
Да, Поулине его помнила, имя помнила, да и чего тут помнить, ну Папст и Папст, нечего уходить от разговора. И вдруг она поспешно управилась с волосами и собралась идти.
- Мог бы и пойти со мной, - обронила она через плечо.
Он же стоял и глядел ей вслед. Покуда он болтался в эмиграции и разбирался в своих отношениях с Лувисе Магрете, разве и его душу не согревала вера в Бога? Но теперь, вспомнив о вере детских лет, он не признал её, вера отошла, поблёкла. До чего ж безразличны были для него слова сестры, столь важные для неё самой! Всё это не имело для него смысла, он даже не понимал, о чём речь, - сплошь благочестивая болтовня. Как мало его занимало название Бога по-древнееврейски и все прочие библейские штучки! Папст был совсем другой, такой гигант мысли, с карманными часами, которые то шли, то стояли, а ещё молодые годы, и гул ярмарки, и женщины, и мимолётные интрижки, безумства, дни шкиперства, переход вдоль берега, Доппен, ветер в три балла...
Впрочем, и эти впечатления молодости Эдеварт в глубине души вспоминал с глубоким равнодушием, он не улыбался, он не получал удовольствия от воспоминаний, всё это было давным-давно и быльём поросло, он побывал в Америке, воспоминания сошли на нет, но взамен он не получил ничего.
А Поулине ушла. Разве она не стояла вот только что перед ним, не прихорашивалась для другого, а что, собственно, значит "для другого"? То, что и Поулине тоже человек и что её сердце подвластно страстям. Зов сердца деспотичен, Поулине трудилась всю неделю не покладая рук, но в воскресенье она послушалась зова сердца и отправилась в церковь - полмили туда, полмили обратно. А на какие жертвы пошёл бы он сам, повинуясь зову собственного сердца? Впрочем, его сердце молчало. Может, он просто какой-то выродок? Без сердца и без зова?
- Ты чего это стоишь? - окликнул его Йоаким от дверей дома, явно вознамерившись завести с ним беседу. - Сегодня воскресенье, разве тебе не надо приодеться?
И в самом деле, чего он стоит здесь, посреди двора? Ведь не ответишь же, что стоит он, пытаясь снова стать человеком.
- Я просто разговаривал с Поулине, - ответил он. Неспешными шагами Эдеварт покинул двор, прошёл мимо усадьбы Ездры, вышел за околицу. Там всё было спокойно и тихо, лишь трепетали листья осины да маленькая пичужка перепрыгивала с ветки на ветку. Он сел. Время от времени издалека доносился звон коровьих колокольчиков, тёплый звук, милый его ушам. Звон то удалялся, то приближался, как перелётный псалом, заставлявший его шептать: "О Боже, о Боже!", шептать без всякой цели, просто так.
Он снова стал тем, чем был прежде. А зачем, спрашивается? Вернувшийся домой американец Эдеварт Андреасен не какое-то там чудо, он стал таким, каков он есть, то есть опять стал человеком. Можно ли сказать, что жизнь плохо с ним обошлась? Сделала его не тем, к чему он был предназначен, столкнула с пути истинного? Да ничего подобного. То, чем он был двадцать лет назад, опустилось теперь на самое дно, то, чем он стал позднее, со временем откладывалось в нём, слой за слоем, теперь уже ни от чего нельзя было отделаться, вот он и сидел с этими своими слоями, настоящий законченный бродяга.
Тогда к чему же раздумья, что его так угнетает? День выдался ясный, и не простой, а воскресный, праздничный, в кустах возятся малые птахи, позванивают колокольчики, вереск растёт, лес покоится в сладкой тишине - и такая серая безнадёжность на душе. Неужели в нём что-то разрушено, что-то испорчено, может, от него дурно пахнет? Ха-ха-ха! Какие заковыристые вопросы! Никаких особых забот у него нет, и кости у него целы, и в кармане у него несколько сот крон, и на ногах у него башмаки с толстыми подметками, так чего ж ему недостаёт? Может, всё дело в том, что он - вернувшийся из дальних странствий бродяга? Он сам себя не узнавал, наследие родной земли обратилось в ничто, даже суеверия и предрассудки куда-то подевались, а ведь были частью его сути, теперь же их нет и в помине. Умалилась его духовная жизнь, он стал ничтожеством.
Господь да пребудет с ним! Господь делает всё возможное, даже для бродяг, Он не мешает им жить. Он проведал, что они обратились в ничто, что даже их опустошённость - это ничтожная мелочь, лишённая всякого величия, примитивное убожество, простейшее падение, но Он не мешает им дышать.
Что-то мы неудобно сидим, не встать ли нам, не пересесть ли туда, где помягче? Впрочем, и в этом есть свои неудобства, это сулит ненужные хлопоты, не проще ли встать и отправиться домой? Итак, мы встаём и делаем несколько шагов, одна нога совсем онемела, но ничего, разойдётся, мы идём, мы покачиваемся. А вот и Йоаким. Он, правда, далеко, но его вполне можно узнать по начальственной осанке, верно, надумал прогуляться к Ездре и Осии, причём сегодня он при шляпе, надо полагать, в честь воскресенья.
Чёртов мужик, этот Йоаким, он твёрдо стоит на родной земле, у него трезвый ум, он всем доволен, он бодр и силён! Ах, не будь он так уверен в себе! Конечно, подобная уверенность - это важное преимущество, это его манера держаться среди других людей, наделённых другими манерами. Он никогда не уезжал далеко от дверей родного дома, никогда не был за пределами страны и не познал опустошённости.
Йоаким поджидает брата.
- Я хочу наведаться в Новый Двор, - говорит он, - пойдёшь со мной?
- Нет, - отвечает Эдеварт, - мне письмо надо написать.
Да, да, ему и впрямь надо написать письмо, но он так и не смог это сделать. В работе он был как ломовая лошадь, себя не щадил, а выучился этому в чужих краях - работай, работай и благодари Бога за такую возможность. Но вот написать, послать привет с родины на языке, который дарован ему от рождения, выразить нежное напоминание, намёк на сохранившуюся память о прошлом - нет и нет!
Топ-топ-топ - в грубых башмаках, Эдеварт крепок и неутомим, он сыт и не испытывает жажды. А у ручья стоит женщина и набирает воду в бадейки, это Рагна, Теодорова жена, и ноги сами ведут Эдеварта к ней. Ноги вовсе не забыли, где лежит дорога к дому, но ведь должен же он кое-что уладить с Рагной. У неё есть такая привычка появляться перед ним в укромных местах и преграждать ему путь. Прошлый раз он даже обманул её, сказав: "Осторожно, видишь, у дома стоит Теодор?" А теперь, наоборот, делает крюк, чтобы подойти к ней поближе и сказать ей что-нибудь ласковое.
У Рагны такой вид, будто она ищет что-то в грядках, она поглядывает по сторонам, одета небрежно и некрасиво, и, поняв, как это смущает её, он снова меняет направление, словно вспомнив, что ему необходимо побывать у Каролуса. Ну конечно, проходя мимо, он кивает Рагне, чтобы не выглядеть богатым и важничающим американцем.
А тут Ане Мария выставилась в дверях и хочет задержать его.
- Ты что ж это не пошёл в церковь? - спрашивает она.
- Вот не пошёл и не пошёл. А ты вроде бы тоже не пошла?
- Нет, - отвечает она со смехом, - думается мне, что будет с них и одного Каролуса.
- Ну а за меня пошла Поулине, - шутит Эдеварт.
Ане Мария:
- Стало быть, ты можешь зайти и немножко поболтать со мной?
- Не могу, - отвечает Эдеварт, - я, собственно, ищу Августа.
- И зря бьёшь ноги. Август сейчас в Нижнем Поллене, он почти всё время там пропадает.
Эдеварт улыбается:
- Да, это на него похоже.
Ане Мария спрашивает:
- А ты можешь объяснить, почему этот человек до сих пор не женится? Может, это ему без надобности?
Эдеварт, снова улыбнувшись:
- А может, у него времени на это нет? Ты ведь знаешь, сколько у него дел.
Ане Мария:
- А я одна дома, такая тоска. Хоть бы ты зашёл ко мне.
- Не могу, - отвечает он и вдруг начинает торопиться. - Спасибо тебе, конечно, за приглашение, но мне надо успеть написать письмо до ближайшей отправки.
Ох уж это письмо, оно лежало на нём тяжким грузом, он даже видел сны про него и по многу раз вспоминал о нём за работой. Но, поднимаясь в свою комнатку над кофейней, с тем чтобы наконец-то начать писать, он всякий раз погружался в размышления. А вдобавок, говорил он себе, вдобавок она и сама знает, что писака из меня никакой. Может, следовало бы написать письмо малышке Хобьёрг?
А с какой стати? Ведь она ему тоже не пишет. Миссис Адамс - красивая из себя и молодая американка, у неё собственный дом, муж и двое детей, а ко всему у неё теперь, верно, есть и мать, миссис Эндрюс. Ха-ха, получается довольно смешно, что его жена, миссис Эндрюс, надела одно имя поверх другого и в таком наряде пошла по жизни, не испытывая от этого ни малейшего неудобства. Странно получается - Лувисе Магрете Доппен - и он, две судьбы, повстречавшиеся однажды в блаженном чуде! Вот он сидит и понимает, как понимал уже не один раз, что Лувисе Магрете вполне может обходиться без него. Пожалуй, она и всегда могла, с первого мгновения; было, конечно, доброе отношение к нему, наверно, даже самая малость любви была, всё так, но она могла в любое мгновение покинуть его ради кого-то другого, к которому больше привязана. Ну да, женская нежность - это прекрасно, но не более того - или это вообще всё? Теперь, когда она снова от него уехала, её нимало не тяготит разлука. Он мог сидеть в тяжёлой рыбацкой шхуне и грести из последних сил, стремясь успеть к пароходному причалу, чтобы на прощанье помахать рукой, а ей это и в голову не пришло бы, у неё и мыслей таких не возникало. И теперь она снова в стране своих грез, в этой ужасной и любезной её сердцу загранице! Она и там мотается с места на место, даже сомневаться нечего, она не прикипела душой ни к одному месту на этой земле, она желает порхать. Она не знает покоя, двадцать лет её носит то туда, то сюда, в ней живёт неизбывное беспокойство - она мечется по всему белу свету и всё чего-то ищет. Её гонит страшная и неотвязная фантазия. Она не называет этого человека по имени, но может прошептать его имя во сне, она не поминает и детей, которых прижила с ним в первом браке, хотя это вовсе не означает, что забыла их, и теперь, когда она совсем одна в Америке, вполне возможно, что она захочет навестить этих детей. Так что же ей от них понадобилось такого особенного? А вот что понадобилось: она посылала детей искать его и теперь хочет послушать их, уж не нашли ли они его в самом деле? Поистине, отыскать его - это задача выше человеческих сил. В прошлый раз, когда она уезжала из Поллена - а тому уже двадцать лет, - она солгала, будто дети нашли его. Предлог, ложь во спасение, но, может, она сама верила в свою выдумку? Она не жалела себя, но стояла на своём, она могла жить весело, но не позволяла себе такого удовольствия. Двадцать лет усилий. Она искала самостоятельно, заглядывала во все городские ночлежки и харчевни, пытала счастья через Армию спасения, ездила к соседям-фермерам, напрашивалась на пикники и вечеринки, лишь бы только искать, хоть и не умела ездить на муле верхом. Ха-ха, вот уж посмеялся бы он, если б она его отыскала, сидя верхом на муле.
В маленькой комнате Эдеварта очень тепло, он дремлет и в дремоте плетёт дальше нить своих фантазий, дремлет и плетёт; вдруг он подскакивает: из Августовой комнаты доносится какой-то звук, это скрипят половицы.
- Это ты, Август? - окликает он.
Дверь отворяется, но это не Август, это Рагна. Он смотрит на неё, вот она Рагна, Теодорова жена, и она глядит на него с мольбой и улыбается. Он предлагает ей свой единственный стул, а сам садится на постель. Начинается разговор, пустячный, ни о чём, и, однако же, у неё явно на сердце что-то есть. Она приоделась как могла, на ней пальто, которое подарил ей сын Родерик. Но ботинки на ней латаные, и она пытается спрятать ноги под стул. И чего ради она вообще надела пальто в такую теплынь?
- Ты бы сняла пальто, - говорит он, - у меня здесь жарко.
Она снимает пальто, перекидывает его через спинку кровати, а сама бормочет:
- Я его ради праздника надела.