Эдеварт мотает головой.
- По воскресеньям, когда ты принарядишься и пойдёшь к соседям поухаживать за девушками, тебе пригодятся и трость, и моя пенковая трубка.
- Нет, нет, спасибо, не надо.
Чего ради Август решил раздать всё своё имущество? Может, чтобы не оставаться наедине с плодами своих воровских проделок? Может, ему станет легче, если близкий друг возьмёт на себя часть его грехов? Августа раздосадовал отказ Эдеварта, и он попытался соблазнить друга чемоданом:
- Ты только и знаешь, что говорить "нет"! Уж не думаешь ли ты, что я украл эту трость? Да хоть бы и так, зато чемодан я купил и заплатил за него свои кровные!
- Да-да, конечно!
- Ты ведь не смыкал надо мной глаз, ты ходил за мной всё время, был для меня поддержкой и утешением, всё это чистая правда! И я настаиваю, чтоб ты взял чемодан!
- Но он и тебе самому может понадобиться, - говорит Эдеварт подбадривающим тоном. - Вот увидишь...
- Ты и впрямь так думаешь? - спрашивает Август и на какое-то время затихает. Он выпил очередную ложку воды, оживился, лёг на другой бок, он занят какой-то новой мыслью и продолжает болтать: - Прозрели... нет, это какое-то кривлянье, прости, Господи. Я вот тут лежу и представляю себе, что всё это можно сделать куда быстрей. Как по-твоему, что делают в таких случаях католики? Да ничего они не делают, а считаются прозревшими всю свою жизнь. Если они согрешат, священник даст им отпущение, и тогда получается, что они как бы вовсе и не согрешили.
Эдеварт хмыкнул в ответ.
- А католики, если хочешь знать, тоже люди, между нами и католиками нет никакой разницы. Однажды, когда мы стояли в Белфасте под разгрузкой, с такелажа сорвался железный блок и зашиб одного вот такого католика. Мы все думали, что ему конец, и доктора привели, и капли дали, и пластырь, и всё, что полагается в таком случае. Прошла ночь. "Позовите священника", - сказал он, а вид у него был такой, будто вот-вот испустит дух. И вот представь себе, пришёл священник, само собой католический, и, после того как они провели наедине целый час, свершилось чудо, больному полегчало, он стал спокойный и вроде как довольный тем, что умирает, и всё такое прочее. Он, значит, пока лежал, исповедался во всех грехах, которые натворил за свою жизнь, а священник взял все его грехи на себя и даровал ему прощение от имени самого Господа. Вот какой властью наделён католический священник. А возьми наших священников! Какой такой властью они наделены? Лично я их не уважаю. Так чего ради бегать всю жизнь и чтоб потом на нас снизошло прозрение? Когда тут для этого прозрения понадобился всего час.
- А человек этот выздоровел? - спросил Эдеварт.
- Какое там! Умер, конечно, этот блок его совсем размозжил. Но он был бодр духом, потому что освободился от грехов и ждал для себя вечного блаженства. Просто диву даёшься, когда видишь, какой силой наделены католические священники! Говорят, у нас за Сеньей живут какие-то католики. Ты ничего об этом не слыхал?
- Слыхал, - отвечает Эдеварт, - помнишь, мы ещё в молодости их встречали, когда занимались торговлей.
Август:
- И вспоминать не хочу. Это было греховное время. Мне даже говорить о нём неприятно. Но уж во всяком случае, католики живут в Тромсё, это я знаю точно. Хотя не может быть и речи о том, чтобы переманить сюда их священников.
- Да уж пожалуй, - соглашается Эдеварт.
- А ты не забыл, как сам однажды побывал в Тромсё и беседовал со священником?
Эдеварт молчит.
- Мне плевать, во что это обойдётся.
Эдеварт:
- Почему же, помню. Впрочем, не надо спешить. Ты сегодня выглядишь много свежей, чем вчера.
- Ты так думаешь? А в каком смысле "свежей"?
- По глазам видно. И по цвету лица.
- Вот хорошо бы, - мечтательно говорит Август. - А ты, Эдеварт, зажги свечку и подержи мою руку против огня, чтоб я видел, есть в ней ещё жизнь или нет.
Эдеварт, не понимая, глядит на него растерянным взглядом.
- Потому что, если не засветится между моими пальцами живая кровь, значит, смерть близко.
- Ерунду ты говоришь. Как я могу просветить твои руки, пока ты не умер?
- Очень даже можешь, вреда от этого не будет. Но тебе, видно, лень двигаться, - обиженно говорит Август. - Ладно, можешь заняться своими делами. Я ни о чём тебя больше не попрошу. Ты небось и капель мне давать не хочешь?
- Хочу, но немного погодя.
- Немного погодя! Ты всё время говоришь: немного погодя. Впрочем, теперь я хотел бы вздремнуть, так что не буди меня своими каплями. Принимай их сам, если хочешь. - Август горячился всё больше и больше. - Нет, не надо было приглашать такого благочестивого и богобоязненного человека, чтобы давать мне капли. Даже если б ты сидел на перевернувшейся лодке, то и тогда ни за что не спихнул бы своего друга в воду. Это на тебя похоже! А дальше что? Не лучше ли было спасти собственную жизнь и обратиться к Богу? Я великий грешник перед Отцом, Сыном и Святым Духом, а потому мне надо хорошенько приготовиться перед смертью. Или, будь это, к примеру, девушка-негритянка, на которую набросились сразу четверо матросов, ты наверняка спас бы её, а не поступил бы с нею, как другие. Да, хорошо, когда б все рассуждали, как ты, в этом я тебя не упрекаю. А в остальном ты не такой уж благочестивый и богобоязненный... Ты не забыл ещё ту ночь на кладбище, когда мы разрыли могилу в поисках золотого кольца?
- Не забыл, - отвечает Эдеварт.
- Мы тогда осквернили освящённую землю, уж можешь мне поверить. И что мы нарушили покой усопшего, ты ведь тоже не станешь отрицать. В том, что я этим нанимался, ничего странного нет, кольцо-то было моё, и хотел взять его обратно. Надеюсь, Бог понимал меня.
- Мы оба разрывали могилу, - возражает Эдеварт, - но ведь именно ты всё это затеял.
- Я лучше промолчу, - сказал Август. Однако, судя по всему, его раздосадовало то обстоятельство, что у него никак не получается поставить Эдеварта на одну доску с собой. - А не сбегать ли тебе к Поулине, чтобы взять у неё Псалтырь? - спросил он.
- А зачем тебе понадобился Псалтырь?
- Нет, я не прошу, чтобы ты приволок мне весь молитвенник, я не стану тебя так утруждать. И к тому же я не собираюсь лежать здесь и распевать псалмы либо читать книгу, строчку за строчкой, до скончания века. Мне надо разыскать один псалом, поглядеть, где именно он находится. Я вижу в этом для себя перст Божий.
Эдеварт продолжал неподвижно сидеть.
- Да-да, перст Божий! Очень может быть... Да пойми же хоть что-нибудь! - вдруг досадливо вскричал он. - Это просто невозможно. Ты никогда ничего не понимал! Прости меня, Господи, но сейчас от тебя осталась всего лишь половинка от человека, а может, и того меньше! Ты разве не помнишь, какой ты был сорвиголова в молодости, как бегал за девушками! Я в жизни ничего подобного не видел! А женщины бегали за тобой! Выбирай любую! Эх, был бы я на твоём месте! - посетовал оживившийся Август. - Честно говоря, я махнул рукой на всех женщин, вместе взятых, и больше ими не интересуюсь. Другое дело ты, при твоём-то отменном здоровье. И всё же ты скорее мёртвый, чем живой! Уж не обижайся, что я так тебе говорю.
Эдеварт:
- Я схожу вниз и принесу тебе Псалтырь.
- Ладно уж, не ходи, - с горечью ответил Август.
Эдеварт сохраняет нерушимое спокойствие, вспыльчивость юных дней оставила его, теперь он может разве что побледнеть или покраснеть.
Он сидит на стуле, он сохраняет верность старому приятелю, потому что привык так поступать.
Но Август и впрямь выглядит много свежее, он снова стал раздражительный и нетерпимый, и снова ему всё не так. Картофель и молоко оказались величайшим благодеянием для старого полленца, он почувствовал себя гораздо лучше, он снова вернулся к жизни.
- Каков сегодня ветер? Шторма нет? - спросил Август.
Теперь Эдеварт мог надолго оставлять Августа, а когда возвращался, то видел, что больной с нетерпением ждёт его, чтобы снова поговорить.
XVII
Так оно и шло день за днём. Люди голодали и пели псалмы, их рвало зелёной жёлчью, потому что в желудках у них было пусто. Теперь уже нельзя было тёмным вечером украдкой выйти из дому и вернуться среди ночи с перекинутой через плечо овечьей тушей; поскольку именно этот промысел стал сущей напастью для жителей Поллена, на стене в лавке повесили объявление, в котором говорилось, что отныне около хлевов будет стоять вооружённая охрана. Дело зашло в тупик, все источники еды были перекрыты. Вы только поглядите, говорили люди, нам только и осталось, что лечь в землю.
Однако некоторые мужчины до того приохотились к грабежу, что начали роптать, да-да, они громко ударяли по столу костлявыми кулаками и бранились. Впрочем, что это была за брань! Они не осмеливались по-настоящему дать себе волю, и, может быть, поведение женщин, с их религией и псалмами, оказывалось более разумным. А жалкие проклятия - чего они стоили и что могли дать? Они звучали как насмешка в устах взрослых мужчин, они ничего не могли принести в такие голодные времена. И однако же находились мужчины, которые, исторгнув своё жалкое проклятие, гордо оглядывались по сторонам, словно спрашивая: "Вы слышали, какой я храбрец?" Настолько все они поглупели. Полленцы, славный народ, добрые души, угодили в тупик, вот с чего они и поглупели.
Было ясно, что они что-то замышляют. Эдеварт вроде бы прослышал о тайном задании, которое получил Теодор: тот должен был сыграть роль гонца и ночной порой собрать всех мужчин на дороге к Новому Двору. Можно не сомневаться, что у крестьянина Ездры ещё остались припасы в подвале и в кладовой. Спору нет, Ездра отвёз к Каролусу на кухню много еды, но неужто он ничего не оставил для себя, не отложил кое-что в сторонку, такое жульё, как он и его жена, да чтоб не припрятали?! Люди, у которых чёрт в дружках, которым помогает нечистая сила, уж они-то не сидят без еды, пусть не выдумывают. Надо, надо побывать в Новом Дворе.
Но добрый наш Теодор и тут остался верен себе. Когда ему сказали: "Завтра в четыре утра", он, вдохновлённый подвигом, который ему предстояло свершить, никак не мог дождаться этого срока; он пошёл от дома к дому и начал будить людей, когда ещё полночь не миновала и было совсем темно. В результате те, кого он разбудил, бросив взгляд на часы, ложились снова, а многие после этого проспали и явились к месту обора с опозданием.
Всего их набралось человек десять. Сдаётся, что мы идём навстречу собственной погибели, говорили они, в конце концов мы все умрём, обожравшись подземной едой. Это заставило их призадуматься, а один так даже вспомнил такое место в Писании, где сказано, что едой и питьём человек скрепляет вынесенный ему приговор. Но проклятый Кристофер, тот самый, что хотел получить на кухне у Каролуса двойную порцию, вдруг смачно выругался и спросил, не придурки ли они все, что стоят разинув рот посреди дороги. Разве они уже не съели провизию Ездры и нисколько им это не повредило? А Ане Мария сама делила еду на равные части.
Верно! Верно! И десять человек, взалкав подземной нищи, ринулись вперёд - с лопатами и с топорами, на всякий случай.
Когда они пришли к усадьбе Ездры, тот стоял перед воротами, маленький и приземистый, словно вырос из земли.
- Вот он, нечистый дух! - вскричали они, различив его силуэт на белом снегу.
- Куда путь держите? - спросил он.
- Сюда! - отвечали они и подошли к двери, ведущей в подвал. - Вы только поглядите, у него новый замок на двери, а раньше его не было.
- Не вздумайте ломать мою дверь! - предостерёг их Ездра. - За это полагается тюрьма.
Чей-то голос:
- Да мы хотим только посмотреть, что у тебя есть в подвале.
Ездра:
- Ничего нет, кроме нескольких картофелин. И ещё предупреждаю, что заявлю в полицию.
Когда полленцы высадили дверь, зажгли спички и посветили, их охватило разочарование: большой погреб был совершенно пуст, несколько картошек в углу - вот и всё, несколько жалких картошек. Теодор тотчас сунул парочку себе в карман.
- Тогда мы пойдём в кладовую, - сказали они.
- Я заявлю в полицию, на каждого заявлю! - закричал Ездра, дрожа от гнева. - А тебе, Теодор, недолго осталось развозить почту.
- Ну и заявляй! - сказал Теодор с равнодушным отчаянием.
- Мы умираем, - сказал другой полленец голосом почти печальным, хоть и напускал на себя сердитый и грозный вид. - Если ты спрятал картошку где-нибудь в другом месте, дай нам хотя бы по две штучки и по куску мяса.
Ездра:
- Картошка у меня только та, которую вы видели в погребе. Больше нет.
- Идёмте в кладовую, - предложил Теодор.
Маленький, приземистый Ездра вдруг встал перед дверью с топором в руках и громко выкрикнул в занимавшийся рассвет:
- Первому, кто подойдёт к этой двери, я размозжу голову!
Молчание. Полленцы так глупы, что даже не могут понять, с какой это стати им запрещают взламывать двери и грабить. "У него вроде топор в руках!" - перешептываются они.
Из дома выбегает Осия, она потрясена, голос у неё срывается, она почти не может говорить и всё же, запинаясь, произносит, что может дать им немножко молока.
- Слушайте, слушайте, да здесь и еды, и молока вдоволь! - перешептываются полленцы.
Осия заходит за спину Ездры и распахивает дверь кладовой.
- Можете войти и поглядеть! - говорит она. - Здесь почти и нет ничего, кроме самой малости для детишек.
- Я ведь привозил вам еду, скоты вы эдакие! - горячится Ездра. - Лучше бы я выбросил её в море.
- Не надо так говорить, Ездра! - укоряет его кто-то из толпы, это человек из Флатена. - Меня и мою семью ты спас на несколько дней от голода. Но теперь Господь посылает нам слишком уж тяжёлое испытание, детишки у меня так исхудали, я и сам уже ничего не соображаю. И разбоем я до сих пор никогда не занимался...
Теодор не даёт ему договорить:
- Ты вроде предлагала нам молоко, Осия?
Ездра:
- Да разве такое было, чтоб ты не вылез первым? Смотри-ка, картофелина выпала, не иначе у тебя дыра в кармане.
Теодор, с крайним удивлением:
- Картофелина? Не иначе кто-то шутки ради сунул мне её в карман! Это ж надо!
Кристофер вне себя рявкнул:
- Нашёл время шутить!
- Значит, она моя, - сказал Ездра и взял картофелину.
- А я хочу, чтоб вы зашли в кладовку и сами посмотрели, - настаивает разгорячённая Осия. - Зажгите спички!
Ездра смирился, но ворчал, как собака, вот-вот готовая укусить. Он знает их всех как облупленных, это существа без стыда и совести, он сегодня же заявит на них в полицию. Разве это не преступление: вламываться в чужой дом, крушить всё на своём пути и грабить? Какого чёрта они пустили свои земли под городскую застройку? Город - это не еда, город годится лишь на то, чтобы в нём жили или умирали те люди, которых должны кормить другие. Ну что ж, раз им так хочется, могут теперь хоть жить, хоть умирать...
Люди слушали Ездру, они знали, что он думает обо всём этом, и он прав, чего ради они решили строить город на своих пашнях и лугах? А теперь гнев Божий настиг их за совершённый ими грех, они чувствовали себя жалкими глупцами и не знали, как себя вести. Они ни единым словом не могли возразить Ездре, его голос вызывал у них досаду и усталость, они отвернулись от него и обратили свой взгляд к Осии, ведь она требует, чтобы они заглянули к ней в кладовую; они послушались, зажгли спички и своими глазами увидели всё, что есть в кладовой. Но и здесь их ждало разочарование: опустевшая кладовая, несколько пригоршней муки и обглоданная свиная ляжка, ещё несколько селёдок в бочонке, а на столе - миска молока. Никакого хлеба, никаких лепёшек. А ведь в семье есть дети, они-то с чего живут?
- Вот можете поглядеть, - сказала Осия, протягивая ковшик, - пейте молоко!
Теодор первым схватил ковшик и попил молока, потом передал ковшик следующему, и тот тоже выпил...
Но человек из Флатена, которому по бедности молоко было нужней всех, попросил разрешения унести свою долю домой в бутылке. Когда бутылка наполнилась, он сунул её в карман, схватил внезапно руку Осии, не в силах произнести ни слова от душивших его слёз, и вышел из кладовой. Опередив остальных, он припустил что есть мочи, спеша домой.
Люди снова оказались посреди дороги, с лопатами и топором. Начинал заниматься день, было, наверно, часов шесть утра.
Визит в Новый Двор мало что им дал, а можно сказать, и вовсе ничего: лишь ковшик молока, который они выпили тут же, на месте; люди испытывали глубокое разочарование и досаду. На прощанье Ездра посулил им всевозможные кары: и не надейтесь, что я вам это забуду, как бы не так! Они не отвечали, они просто ушли, девять человек, один за другим, шли по снегу и молчали, но, уж верно, каждый думал про себя, своей отупевшей от нужды головой: а кто это всё начал? Кто всё затеял? Ведь не я же, какое там я! Чтоб я вёл себя как разбойник и убийца, я, который и кошки не обидит? Девять человек шли гуськом, и ни один из них вроде бы не сделал ничего худого, просто пошёл вместе со всеми, вот теперь они и сваливали вину на других, сами-то они люди приличные, они долго возражали, но...
На условленном месте, откуда они несколько часов назад отправились в свой поход, стояло несколько человек, припозднившихся четверо бедолаг, которые просто-напросто проспали. Так-то оно так, они вышли слишком поздно, но всё-таки им хотелось узнать, что там случилось. Человек из Флатена просто пробежал мимо и от слёз не смог вымолвить ни слова. Что с ним такое сделали?
- Сейчас что, по-вашему, четыре часа? - холодно спросил Теодор.
- Помолчал бы лучше! - отвечали они. - Ты, олух, пришёл и разбудил нас в полночь! - Вообще-то Теодор мало их занимал, просто они не желали давать ему спуску. - Ты даже Родерика с собой не взял, собственного сына. Родерик-то остался дома!
Голос из толпы:
- Было бы, наверно, лучше, если бы мы все остались дома!
Это сказал Николаи. Он был известен как человек боязливый, который верил в предзнаменования и привидения.
Но те четверо, которые никуда не ходили и чувствовали себя вполне бодро, отнюдь не были удручены. Когда им сообщили о результате похода к Ездре, они сказали:
- Дверь погреба да замок - и всё это ради какой-то малости. Но если не повезло в одном месте, может повезти в другом, надо попробовать! Может, это и не очень-то законно, но до законов ли тут, когда нужда хватает за горло?
Они долго обсуждали и советовались, стояли, строили то один план, то другой, сплёвывали, обдумывали, толковали. Четверо опоздавших полленцев были народ решительный, они хотели наверстать то, что упустили, проспав урочное время. Было уже семь часов, белый день был на небе, белый день на земле. Все тронулись в путь.