Ах-ах-ах, пусть Ане Мария больше не думает про неё так, она, Рагна, пробудилась к новой жизни... А всё потому, что Август лежит при смерти и бредит...
- Я просто хотела призвать на него милость Божью с помощью душеспасительного слова, - пояснила Рагна.
Тут Ане Мария расхохоталась, чем глубоко уязвила Рагну. О, душа суровая и необращённая, не должна так смеяться эта великая грешница, которая даже была когда-то под судом за убийство шкипера.
- Уж и не пойму, Ане Мария, чего это ты смеёшься? Ко всему прочему Рагна ещё и говорит ей "ты", ей, к которой все полленцы обращаются на "вы", с тех пор как она разбогатела.
- Я тебя не уважаю, - сказала Ане Мария и хотела было уйти.
Рагна:
- Сейчас такое время, что и ты должна подумать о своей душе, какой бы ты важной себя ни считала! Некий глас призвал меня явиться к тебе и предостеречь тебя.
- Шла бы ты лучше домой да залатала свою одежду, чтоб не выходить в таком виде на люди.
- Неужто ты думаешь, что я пекусь о своём бренном теле, холодно ему или нет? Ведь близится день Страшного суда!
- Да ну! - воскликнула Ане Мария. - И кто ж это тебе сказал?
- Святое Писание. Грядёт последний день, когда во многих местах погаснет свет, вот совсем как сейчас. А вдобавок время зверя, и голод, и смятение умов. Мы же не молимся!
- Говорят, есть надежда на новый косяк сельди, - сухо сказала Ане Мария.
Рагна сглотнула, и глаза у неё блеснули.
- Хорошо бы, - сказала она, - но ведь уже сколько раз говорили об этом, Господи помоги нам.
- Говорят, птицы прилетели.
Рагна ещё раз сглотнула.
- Может, Господь смилостивился над нами! Вот дай только срок! Я готова на коленях благодарить Его, если так случится.
- У тебя что, совсем ничего нет? - спросила Ане Мария.
Рагна разжала пересохшие губы и шепнула:
- Да, со среды.
- А Теодор дома?
- Нет, у него какое-то дело в Верхнем Поллене.
- А почему ж ты сама не пошла туда?
На лице Рагны мелькнуло какое-то странное выражение, и она прошипела:
- Лучше умереть!
- Ты бы всё-таки наведалась к Эстер.
- Ты про что? - спросила Рагна. - Я не такая грешница, чтобы вырывать кусок изо рта у собственных детей.
Ане Мария:
- Можешь получить несколько картофелин.
- Нет! - истерически крикнула вслед ей Рагна. Ане Мария прошла на кухню и вернулась оттуда с дарами: несколько картофелин, совсем немножко.
- Я бы рада дать тебе и побольше, но у меня живут эти благословенные детки. А вот тебе в придачу кусок мяса.
Рагна:
- Я не возьму!
Ане Мария сделала свёрток и передала его Рагне. И снова по серым щекам Рагны побежали слёзы.
- Грешно вводить меня в искушение, - всхлипывала она, - тебе и самой нужна еда, да-да, самой. Зачем ты так поступаешь, спасая мою злосчастную жизнь? Ты ведь сама умираешь с голоду.
В комнату ворвались с улицы мальчишки, два "принца", два здоровых и крепких бутуза, весёлых и приветливых.
- Слава Богу, до сих пор они не терпели нужды, - сказала Ане Мария.
Когда Рагна уже собралась уходить, то вспомнила наконец, зачем, собственно, приходила, и смущённо промолвила:
- Да, да, я была всего лишь ничтожным вестником от лица Того, кто наставил меня.
Ей было явно стыдно, и, уходя, она поблагодарила за дары.
- Я была бы так рада, если б и ты дала обет воздержания. А верно ли, что Август лежит при смерти? Эдеварт, правда, к нам заходит...
Ане Мария лишь отмахнулась. Она и впрямь не привыкла, чтобы к ней обращались на "ты", совершенно не привыкла, но это ещё куда ни шло. Главное, чтобы Рагнин Теодор не вздумал проповедовать! Вот это уж будет просто кривлянье.
- Не печалься, - сказала она, - я это знаю лучше, чем ты, ещё по Тронхейму. Я так разошлась, что даже напугала пастора и директора, и они приставили ко мне круглосуточную охрану.
В Поллене всё больше и больше народу обращалось к Богу, и прежде всего детные женщины. Они не получали никаких наставлений и сами старались себе помочь; они собирались у ручья либо в горницах друг у друга, у них был Псалтырь и сборник проповедей, а Рагнин Теодор читал вслух. О, это были благословенные часы, как им казалось, однако мужчины украдкой перебирались к Кристоферу, который во все времена был себе на уме, а теперь был так замучен голодом и религиозностью, что порой, оставшись в одиночестве, просто плакал.
Август же, как известно, лежал больной.
Его дела обстояли не так, как у других полленцев. Само собой, он был болен, и часто бредил, и в бреду называл себя иногда "масса Август" и "капитан", ещё ему мерещилось, что он подглядывает в бинокль за купающимися женщинами. С потолка к нему взывали некие голоса, он отвечал им, а речь шла о девушке-негритянке, которая молила пощадить её, но он не послушался - ха-ха-ха! Масса был вовсе не такой дурак! Ещё он вынашивал грандиозный план: при первой же возможности устроить ярмарку в Поллене. А почему бы и нет? Придут все люди из Верхнего Поллена, и с пристани, и из соседних посёлков. Гигантская карусель и денежная лотерея! "Только чтоб никаких медведей! - кричал он в бреду. - Стоп, всем замолчать!"
Эдеварт дневал и ночевал у друга, порой он лежал в соседней комнате, не закрывая дверь между ними. Доктор назвал болезнь Августа "своего рода воспалением лёгких", делал ему уколы, давал капли и велел не оставлять его без присмотра, не то он может свалиться с постели.
Впрочем, Август не всё время лежал без сознания. К полудню он приходил в себя, и тогда он думал, что может умереть, но боялся этого и размышлял, каково ему придётся на том свете. И тем не менее он ни с того ни с сего мог спросить у Эдеварта, не надвигается ли шторм и откуда нынче дует ветер. Значит, с Атлантики? И он удовлетворённо кивал.
Рассудок у него был в полном порядке, однако, пылая жаром, он задавал кучу вопросов, которые, казалось бы, не имеют никакой связи между собой. Хотел бы я весной кое-что посадить, но до тех пор я, верно, умру.
- Ничего ты не умрёшь, - отвечал Эдеварт.
- Думаешь, не умру? Да, так что я хотел сказать? У тебя ведь была ферма, ты на ферме не сажал табак?
- Табак? Не сажал.
- А ты когда-нибудь видел табачную плантацию?
- Наверняка не видел. А почему ты спрашиваешь?
- Значит, ты не знаешь, как у него выглядят листья?
- Не знаю.
- Вот видишь, - сказал Август без всякого перехода, - если ветер дует с Атлантики, то может прийти и сельдь.
XVI
Теперь в Поллене многое пошло наперекосяк: не было еды, не было надежды, отчаяние охватило жителей, с лиц исчезли улыбки. При встречах люди опускали глаза.
Правда, время от времени по селению пробегал слух о косяках сельди, но всякий раз это оборачивалось пустыми надеждами. Был конец марта. Те, кто рыбачил на Лофотенах, здорово просчитались, не то что рыбаки из Северного посёлка, которые до сих пор успешно ловили рыбу. Помощи, обещанной начальством, так и не было. Да и что оно такое, это начальство? Некий департамент, который сидит и размышляет, приставив палец ко лбу. Дело зашло так далеко, что Поллену, может быть, придётся закрыть почту, поскольку Теодор и Родерик сказали, что у них нет больше сил ходить на вёслах до пароходной пристани.
Время от времени народ снова спрашивал, как там Август. Это же надо ему заболеть именно сейчас. Вот и цемент прибыл, как обещано, - прибыть-то прибыл, но так и остался лежать, потому что ни у кого не было сил его перенести. Но ведь цемент это всё-таки не еда? Само собой, не еда, и нечего зря молоть языком. Цемент он и есть цемент, чтобы строить фабрику. Но тот человек, которому стоило произнести всего лишь слово, чтобы цемент начал поступать тоннами, мог, наверно, найти выход и из этого тяжёлого положения. Очень даже может быть. Когда это было, чтобы Август не нашёл выход? Йоаким, который вполне годился на должность старосты, был по-своему неплох, что и говорить. Но на сей раз он оказался совершенно беспомощным. Вывесил на стене телеграмму, после чего уселся сложа руки. Вот что сделал бы на его месте Август? Поехал бы к югу да и стукнул бы кулаком по королевскому столу. Вы мне что, не верите?
Нет, нет, верим, верим.
Полленцы пришли в кофейню и робко окликнули Эдеварта через лестничный проём. Эдеварт спустился. Они справились у него, что слышно, и как себя чувствует больной, и правда ли, что он бредит и никого не узнает? Полленцы просили Эдеварта передать ему самый сердечный привет и чтобы Бог ниспослал Августу скорейшее выздоровление...
- Чего это они от тебя хотели? - спросил Август.
- Хотели узнать, как ты себя чувствуешь.
- А-а, - равнодушно протянул Август.
- А ещё они просили передать тебе самый сердечный привет.
- А-а, - опять сказал Август.
Ему было всё равно: на кой ему все их приветы, когда он слаб и болен, стал совсем никуда не годен и скоро умрёт.
Порой Август в ужасе глядел на Эдеварта и хватал его за руку, он боялся смерти, он плакал, он совсем пал духом. Страх смерти лишал его разума, со смертью не поборешься, можно только подвывать от ужаса, а что ему ещё прикажете делать? Он спрашивает Эдеварта:
- А доктор говорил, что это опасно?
- Говорил, - отвечает Эдеварт.
- Вот видишь, вот видишь, значит, я скоро умру! А теперь сделай милость, дай мне снова капель!
- Не дам, - отвечает Эдеварт, - я только что их тебе давал.
Больной закрывает глаза, в груди у него всё хрипит, и дышать ему нелегко.
- Значит, дела мои плохи, - говорит он. - Слушай, Эдеварт, поговори с доктором, чтоб он мне помог, за ценой я не постою. Он велел мне ждать шесть месяцев - да-да, ждать шесть месяцев. Так передай ему от моего имени, что я готов ждать и шесть лет, готов ждать всю жизнь, вот что ты должен ему сказать.
- Ладно, - отвечает Эдеварт.
- Дела мои плохи, очень плохи. Впрочем, доктора тебе такого наговорят... Ты сам-то что думаешь?
- Да не знаю я.
- Ну конечно, ты ничего не знаешь и ничего не говоришь, - ухмыляется Август, - а вот что ты ответил людям, когда они справлялись обо мне?
- Я ответил, что ты пошёл на поправку. Ты больше не стонешь всё время, как раньше, а кроме того, ты теперь узнаёшь меня.
- Тогда, может, мне и в самом деле стало лучше? Вообще-то мне думается, что, будь в Поллене аптека, где можно купить эти капли, я бы, пожалуй, и выкарабкался. Как по-твоему?
- Зачем это? - спрашивает Эдеварт. - Я ведь даю тебе столько капель, сколько велено.
Август:
- Эх, надо было мне организовать аптеку в Поллене. Я долго об этом думал. Мне ещё здесь много чего надо сделать. А главное, я бы посадил кое-что на своём участке, если только доживу до весны. Да только я, пожалуй, не доживу, нет, нет, навряд ли. А ты что об этом думаешь?
- Доктор вовсе не говорил о смерти.
- А что ж это тогда, если не смерть? Знаешь, Эдеварт, я великий грешник. Когда я лежу здесь и раскидываю мыслями, получается, что я много хуже, чем ты, пусть даже у тебя уйма незаконных детей, хоть здесь, хоть там, а вот я так и не сподобился на это, мне всегда что-нибудь мешало. И всё равно я великий грешник, и на словах, и в делах. Понимаешь, я так и не заплатил за свои прежние зубы, помнишь, золотые такие, нехорошо я поступил, и за те, что у меня сейчас, я тоже не заплатил. Так уж получилось. И это большой грех. А теперь дай мне попить...
После этого Август продолжил:
- Но я никогда не был из тех, кто хладнокровно убивает людей.
- Не был, - говорит Эдеварт.
- Ни белого человека не убил, ни дикаря. Такого греха на мне нет.
- Нет.
- Ты говоришь "нет"? А тебе-то откуда знать? - с досадой спрашивает Август. - Должен тебе сказать, что я был отчаянным малым на чужбине, и с ножом, и с револьвером управлялся не хуже тамошних. А у тебя, поди, за всю жизнь и револьвера-то не было?
- Не было, - признаётся Эдеварт. Ну а дальше что? Он хорошо знает своего старого друга и знает, что нельзя принимать на веру все его слова. Может, он и впрямь никого не убивал, может, он даже и не стрелял из револьвера. А может, он просто готовится предстать перед Богом и потому лжёт и старается выставить себя безгрешнее, чем был на самом деле. С него всё станется.
- Зато у меня много других грехов, - продолжает Август. - Знаешь, однажды я взял лодку на одной стороне залива, переплыл на другую и там её продал. Сейчас я раскаиваюсь в этом. А ведь я мог на этой же самой лодке снова перебраться на ту сторону и пригнать ещё одну. Но ведь я этого не сделал. Чтоб не впасть в грех воровства.
- А не поспать ли тебе немножко? - спрашивает Эдеварт.
Август, ни с того ни с сего:
- А какое у нас сегодня число?
Эдеварт считает, прикидывает и наконец высказывает предположение, что на дворе конец марта, приблизительно двадцать восьмое.
- А-а, - говорит Август с явным облегчением, - значит, сегодня не восемнадцатое, а то уж я было испугался. Признаюсь, когда-то я учудил с этим восемнадцатым числом дурацкую шутку, сказал, что восемнадцатого произойдёт что-то ужасное. Соврал, одним словом. Но с тех пор я до смерти боюсь восемнадцатого числа.
Эдеварт:
- До ближайшего восемнадцатого ещё целых три недели, за это время ты успеешь выздороветь.
- Хорошо бы! Но, что ни говори, все мы великие грешники, не мешало бы и тебе, Эдеварт, об этом задуматься, а не сидеть всё время и зевать.
- Да устал я, - отвечает Эдеварт, - я ведь целые сутки просидел у тебя.
- Все мы великие грешники, - стоит на своём Август, - а потому важно, что будет с нами потом. Час - его выдержать нетрудно, обыкновенный час. Но целую вечность, понимаешь, целую вечность и ещё один год в придачу!
Эдеварт в раздумье мотает головой.
- А ты знаешь, что это будет в семь раз жарче, чем на солнце?
- Кто это тебе сказал?
- Ты только подумай: в семь раз жарче!
Эдеварт, вставая с места:
- Ну хватит болтать. Через час я опять дам тебе капли. А пока пойду прилягу.
Августу становилось то лучше, то хуже. Иногда выдавалась спокойная ночь, и утром он чувствовал себя получше, но скоро ему опять становилось нехорошо. Его то и дело охватывал страх смерти, и от него было некуда деться, эти приступы были непонятны и губительны. А как много, как неслыханно много Августу ещё предстояло сделать. Подобно любому человеку, лежащему при смерти, он действительно не мог себе позволить оставить эту жизнь и эту землю, он припоминал кучу всевозможных дел, которые ему следовало совершить. Эдеварт рассказал о цементе, который пришёл в Поллен. Вот хорошо, а будь он на ногах, пришлось бы сразу искать песок, и облицовочный материал, и лопаты. Но цемент - это не самое главное, аптека куда нужней. Август живописал, как замечательно аптека поможет бороться с любой болезнью. И вообще, какое может быть сравнение - аптека или жалкий шкафчик с медикаментами у доктора. Великое количество микстур, самые дорогие, самые лучшие пилюли! Поверь слову, Эдеварт, при таком изобилии приятно и малость поболеть. Август знал это по своей жизни за границей. Прекрасные дни, всё на высоком уровне, а через стенку, в соседней палате, может, лежит миллионер...
И всё же Август никак не мог выздороветь, аппетита у него почти не было, с едой вообще дело обстояло из рук вон плохо. Впрочем, он всю свою жизнь был нетребователен к пище, за исключением разве что тех случаев, когда в молодости приезжал на побывку и желал пустить всем пыль в глаза. Тогда и самое дорогое было для него недостаточно дорого. А сейчас он тосковал по еде, привычной с детских лет: молоку, варёной картошке. "Сбегай к Поулине, Эдеварт, и попроси у неё..." Проходило бесконечно много времени, пока он получал то, что просил, на самом же деле - от силы полчаса, но до чего ж длинные были эти полчаса. Сгоняй туда, Эдеварт, спроси, скоро ли, не могу же я так долго ждать, кто знает, сколько мне ещё осталось жить.
Но тут заявлялась Поулине с подносом.
Август хмурил брови, лично он вовсе не желал, чтобы Поулине приходила, он стыдился её и спешно отворачивал к стене своё измождённое лицо.
- Ну, как ты себя чувствуешь? - спрашивала она.
- Лучше, - коротко отвечал он. - Неужели Эдеварт не мог принести сам?
- А мне всё равно надо было идти. Тут для тебя пришло письмо.
- Наверно, это из-за границы. Деловое. Положи его вот сюда.
- Как ты спал сегодня?
Ответа нет. Больше Август разговаривать не желал, и она уходила восвояси.
После еды и короткой дремоты он снова становился словоохотлив.
- А уж одежду и башмаки я брал без счёта... Они прямо так и просились мне в руки... В городах их вывешивают перед магазином, я подходил, крутил, вертел, глядел на цену. Ты, поди, ни разу не прихватывал какую-нибудь одежку прямо с улицы?
Эдеварт долго думал, потом сказал:
- Что-то не припомню.
- Вот то-то и оно. Это вообще не по твоей части. Я ведь уже говорил тебе, что я великий грешник, куда хуже, чем ты. Возьми-ка мою куртку, вон она висит. Она почти не ношенная.
- Зачем это я возьму твою куртку?
- А на кой она мне, если я всё равно умру? Бери, бери, она ничего мне не стоила.
- Ты и её прихватил с улицы?
- Уж и не помню. Но ведь не могу же я отнести её назад. Дай мне лучше капель. Я нутром чувствую, что пора.
Он съел немного картошки и выпил молока. Потом спросил:
- Что это такое, Эдеварт? Никак я опять начинаю бредить?
- Ты? Почему? Откуда ты взял?
- Сдаётся, будто я слышу пение.
- Верно, - отвечал Эдеварт, - это женщины поют.
- На улице, что ли?
- Да, у ручья.
- Господи, а я-то испугался! Я думал, они отпевают покойника! Ах, выздороветь бы мне, я б тогда спел вместе с ними. Ты ещё помнишь, как я пел про девушку из Барселоны? Рыдали все! А что они поют, женщины-то?
- Псалмы.
- У ручья поют псалмы? - переспросил Август. - Они что, спятили?
- Не знаю, они говорят, что прозрели.
Август погрузился в раздумья. Потом спросил:
- Прозрели? Это как прозрели? В смысле молиться и петь псалмы?
- Да.
- Как хочешь, Эдеварт, а мне уже пора принимать капли.
- Через час, - кротко и терпеливо ответил Эдеварт.
- Прозрели... прозрели... Нет, толку от этого не будет. Прозревшим человек должен быть всю свою жизнь, прозрению нет конца, ты не можешь даже чихнуть, не совершив греха, а потому тебе надлежит жить и раскаиваться и оставаться прозревшим всю свою жизнь.
- Да-да, - отвечает Эдеварт без всякого интереса.
- Ну хорошо, допустим, они прозрели. А кто именно прозрел?
- Да все разом. А Рагна - та пуще всех.
- Это Теодорова Рагна? - спрашивает Август и снова погружается в раздумья. - Да, я великий грешник, - повторяет он. - А ты знаешь, чему я радуюсь, пока лежу здесь? Я радуюсь, что, раз уж мне суждено умереть, я всё-таки успел посадить ёлочки вдоль дороги в церковь. Как ты думаешь, ведь это зачтётся как доброе дело в глазах Божьих?
- Да.
- Скажу тебе честно, я был преисполнен одним лишь тщеславием, а теперь я хочу отвратить свой лик от этого мира, от его суеты. Можешь взять, например, мою трость, вон она стоит, у стены.