Он произнес ее! Что же произошло? Ведь он же хотел принять меня?". (Письма. с. 203). Но главное даже не в тех чувствах, которые он переживал этот год и какие разговоры шли вокруг него. Главное в том, что звонок Генерального секретаря был счастьем для него, потому что разговор состоялся в "самое время отчаяния", нарушив "теорию", что он, Булгаков, никому не нужен и никого не интересует: "Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг - увидеть его и узнать судьбу" (Письма, с.205).
"Сильно, ясно, государственно" - эти мысли все чаще возникают у Булгакова во время работы над романом "Мастер и Маргарита", первую чистовую рукопись которого он завершил как раз в мае 1938 года. И все эти годы после телефонного звонка Булгаков неотступно думал о Сталине. Художественные итоги этих раздумий воплощены в романе "Мастер и Маргарита" и пьесе "Батум".
Молодой Сталин ― разрушитель, повторяю, сложившегося порядка. Хороший или плохой порядок - этот вопрос стоял перед всеми мыслящими людьми того времени; во всяком случае вполне можно утверждать, что все искали пути его изменения, все ждали этих перемен и по мере сил боролись за эти перемены. Царский манифест 17 октябре 1905 года и последовавшие выборы в Государственную думу ― тому доказательство. Война и революция, а затем гражданская война надолго прервали эти преобразования в России.
Сложнее и противоречивее отношение Булгакова к Сталину и его господству в 30-е годы. Вадим Кожинов впервые, может быть, высказал мысль, что отношение Булгакова к фигуре Сталина "гораздо более сложно". Сегодняшние сочинители, пишущие о Сталине, "явно не доросли до того понимания, которое было воплощено более полувека назад в творчестве Булгакова". "Несколько лет назад старейший сибирский писатель Д.К. Дудкин рассказал мне" - писал В.Кожинов, - "что будучи вхож в юные годы в дом Булгакова, он слышал от писателя признание о связи образа Воланда с фигурой Сталина". Позднее об этом убедительно говорила Мариэтта Чудакова в своих скрупулезных сочинениях о Булгакове.
Писатель воплотил не идеологически-политическое, но гораздо более масштабное и глубокое ― бытийственное (как и должно быть в истинном искусстве) понимание ситуации 1930-х годов. Разгулявшееся по всей России Зло терпит поражение не от Добра, но более мощного, в конце концов, даже "абсолютного" Зла… Именно в этом смысл образа Воланда, который, конечно, является сатанинским. И без этого ― бытийственного ― аспекта не понять "феномен Сталина". В. Кожинов тут же ссылается на скульптора Петра Чусовитина, высказавшего мысль, что Сталина ненавидят за то, что до сих пор не могут понять, как всех обошел и "обставил" "какой-то уголовник грузин" (Москва, 1991, № 5, с. 179–80).
И эти мысли легко подтвердить, сославшись всего лишь на эпиграф романа:
"…так кто ж ты, наконец?
- Я - часть той силы,
что вечно хочет
зла и вечно совершает благо".
Эпиграф, как известно, взят из "Фауста" Гёте.
Воланд Булгакова пришел на землю казнить и миловать, и он знает, кого и за что казнить, кого и за что миловать… Булгаков прекрасно понимал, что человечество достигало прогресса не всегда таким путем, который традиционная мораль называет чистым. Руководители государств порой бывали вынуждены отказываться в своих поступках и действиях от нравственных заповедей и совершали такое, что, следуя сложившимся критериям, называли "злом". Бывают такие периоды в истории человечества, когда только насилием можно образумить зло, стоящее на пути прогресса и справедливости. Булгаков ненавидел все, что мешало процветанию и могуществу России. И актуальность этих мыслей в том, что только насилием можно образумить зло, которое посеяли десять лет тому назад Горбачев и Ельцин со своими приспешниками.
Приведу из воспоминаний Августа Явича любопытный диалог между ним и Булгаковым. Допускаю, что этот диалог что-то воспроизводит неточно, "монологи и диалоги, воспроизведенные в иных мемуарах, грешат искусственностью" (Воспоминания, с.11), но общий смысл тогдашнего спора передан все-таки, надеюсь, более или менее точно. Во всяком случае спор этот заслуживает внимания. А. Явич вспоминает нашумевшее в свое время дело Комарова, отвратительного человечка. Молодой Явич от Комарова перекидывает разговор к Раскольникову. Тут же Булгаков, глубоко понимая разницу между этими фигурами, подбрасывает в "костерчик" спора фразу:
"- Этак, чего доброго, и до Наполеона доберетесь.
Я тотчас проглотил крючок, как глупый и жадный окунь.
- А что же, один из величайших преступников…
- Не можете простить ему герцога Энгинского…
- Если бы только Энгинский… на его совести бесчетно жертв - и я скрупулезно перечислил длинный свиток его преступлений, начиная от расстрелянной картечью в Париже толпы и брошенной на произвол судьбы в африканской пустыне армии и кончая полумиллионный войском, погубленным в московском походе.
- Какой тиран не совершал преступлений! ― подкинул снова Булгаков.
И я опять клюнул на приманку,
- Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких, как Иван Грозный. Вот к кому ближе всего Комаров! - воскликнул я, пораженный своим внезапным открытием. - Верно, верно. Вспомните, так же молился "за убиенного болярина, а с ним пять тысяч дворовых…" Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях… ей-ей, тот же Комаров, только в иных масштабах.
- Не слишком ли густо, - сказал Булгаков. - Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность…
- И обескровил Русь, подготовил Смутное время…
- И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины.
- Каким шакалом? Он вырубил всю талантливую знать, А шакалов именно оставил. Взошла на трупном пиршестве.
Так вот, то поднимаясь, то опускаясь по ступенькам истории мы стали вспоминать безумных владык… Мы бродили по векам, не переходя рубеж двадцатого столетия" (Воспоминания, с. 159).
Очень важное свидетельство для понимания и решения вынесенной в заглавие этой главки проблемы: "…а все же утвердил самодержавие и российскую государственность", "не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины". С этой точки зрения Булгаков решил посмотреть на историю государства Российского, взявшись за написание учебника по истории, создав либретто опер "Минин и Пожарский" и "Петр Великий". Тема утверждения российской государственности прочно вошла в творческий багаж Булгакова. И это нельзя оставлять без внимания: на его глазах вырастала новая могучая Россия, не раз уже давшая отпор агрессорам, пытавшимся переступить ее границы.
Преступник, злодей, а все же утвердил российскую государственность - такие мысли могли возникать у Булгакова и при воспоминании о телефонном разговоре со Сталиным: разговаривал он с ним "государственно". Многих палачей времен революции и гражданской войны предал суду совершенно справедливо. Да, слишком сурово наказание, а потому и "злодей". Но вместе с тем после ареста многие возвращались, приступали к своей работе, обвиненные напрасно по лживому доносу, а доносительство стало нормой большевистской этики. Это тоже от злодейства и преступности утверждавшейся в большевистском быту нравственности, позволявшей то, что было во все времена недозволено нормальному человеку.
В частности, Булгаков 4 февраля 1938 года направил Сталину письмо с просьбой "смягчить" участь литератора Н. Эрдмана, позволив ему вернуться в Москву, "беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения" (Письма, с.421). Булгаков надеялся, что это письмо подействует на адресата, как за два года до этого удалось освободить мужа и сына Анны Ахматовой. Но с Н. Эрдманом не получилось: его пьесы тоже были сняты, а сам он на многие годы был обречен на молчание. Но жизнь ему была сохранена, что в то время для гонимых было поразительным явлением. Так что, возможно, письмо Булгакова явилось для Н. Эрдмана охранной грамотой.
Не раз Булгаков писал Сталину… О Сталине Булгаков часто беседовал с Е.С. Булгаковой. Записаны устные рассказы Булгакова о Сталине и его окружении. В одном из писем Булгаков, признаваясь, что он "очень тяжело" болен, просит его стать его "первым читателем". (Письма, с.190). 30 мая 1931 года он писал Сталину, что ему просто необходимо побывать в заграничной командировке, посмотреть на свою издалека: "…узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее", - цитирует он Гоголя. Снова, как и в 1930 году, Булгаков сообщает генсеку, что его продолжают травить, как "литературного волка" гоняют его "по правилам литературной садки в огороженном дворе", советуют ему "выкрасить шкуру", но он не может последовать этому нелепому совету: "Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя", а столько замыслов у него, а сил на их осуществление нет, иссякли в борьбе. Если он не увидит других стран, то он будет лишен "возможности решить для себя громадные вопросы", ему будет "привита психология заключенного". Как он может воспеть свою страну ― СССР? "По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей - СССР, потому что 11 лет черпал из нее. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год". И в заключение своего письма снова напоминает о своем "писательском мечтании" "быть вызванным лично к Вам" (Письма, с. 195–198).
Но Булгакова так и не пустили за границу, погубив тем самым его творческие замыслы, связанные с этой поездкой. Но после этого письма возобновили "Дни Турбиных", разрешили к постановке "Мольера" и "Мертвые души".
У Булгакова было слишком много врагов, сильных, влиятельных, могущественных. И не только те "десятки людей ― в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят" его фамилию, о чем пишет сам Булгаков В. Вересаеву. Есть враги пострашнее, они-то и преследовали Булгакова всю его литературную жизнь, увидев в нем того, кто всем своим творчеством протестует против навязываемой русскому народу марксистко-ленинской идеологии, чуждой здравому смыслу.
И еще об одном эпизоде, из которого совершенно ясно у что у Булгакова был более могущественный враг, обладавший еще большей властью, чем у Сталина.
1934 год… 27 марта Е.С. Булгакова записывает в своем дневнике, что Н.В. Егоров, один из руководителей МХАТа, сказал, "что несколько дней назад в театре был Сталин, спрашивал, между прочим о Булгакове, работает ли в Театре?"
- Я вам, Елена Сергеевна, ручаюсь, что среди членов Правительства считают, что лучшая пьеса - это "Дни Турбиных". В конце апреля Булгаков подает заявление, в котором "испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой", "я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе". События вроде бы развивались в благоприятном для Булгаковых направлении: ему сообщили, что "относительно вас есть распоряжение", "паспорта будут бесплатные". "Дело Булгаковых устраивается" - так сказали в секретариате ЦИК, но в итоге в паспортах было отказано. "Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прощу Вас о заступничество." /Письма, с. 296/,
Все эта факты нуждаются в дополнительном исследовании, чтобы сделать какие-то определенные выводы. И "Мольера" сняли со сцены МХАТа тоже по непонятным причинам. Многое пока затемнено, многое сокрыто в архивах, недоступных для печати. Но, естественно, до поры, как говорится, до времени.
Для меня ясно только одно, что в образе Сталина Булгаков показал разрушителя ("Батум"), а в живом Сталине он видел всесильного человека, властителя, строителя новой российской государственности, взорванной революцией и гражданской войной.
В критической литературе довольно часто можно прочитать, что существует несомненная связь между запретом на постановку "Батума" и скорой смертью Булгакова после этого, дескать, автор перенапрягся, сделка с совестью не проходит даром и нечто подобное в том же духе. А между тем, Е.С. Булгакова вспоминала, что с первого дня, когда они решили жить вместе, Михаил Афанасьевич потребовал, чтоб она поклялась, что он будет "умирать у нее на руках". И она поклялась… После этого в "Дневнике" не раз будет сказано о самочувствии Михаила Булгакова. После того, как им отказали в паспортах, М.А. Булгакову "стало плохо", "опять страх смерти, одиночества, пространства" и др.
Жизнь Булгакова, начиная с 1914 года и до самой смерти была тяжелой, драматичной. Но нужно помнить и о том, что счастливый отец его умер от той же болезни, что и М.А. Булгаков и в том же возрасте. Не все так просто, как хотелось бы некоторым критикам.
Сложные, противоречивые мысли возникали у Булгакова по отношению в Сталину: как большевика он отрицал, молодой Сталин был таким же разрушителем, как все молодые члены социал-демократической партии "ленинского направления", такие, как Троцкий, Свердлов, Киров, Дзержинский, Молотов и др., как строителя новой могучей России он признавал. Огромная дистанция между этими двумя Сталиными, и Булгаков, как никто другой, чувствовал это: тиран, злодей, но возродил российскую государственность, указал на имена Петра Первого и Ивана Грозного как на властителей, много сделавших для укрепления могущества государства Российского, возродил идею русского и советского патриотизма, похоронив при этом идеи космополитизма в форме интернационализма как ведущих идей в строительстве нового мира.
О роли Сталина в истории государства Российского споры продолжаются до сих пор (см. статью академика Игоря Шафаревича "Зачем нам сейчас об этом думать?" в газете "Завтра", 1999, № 29, 20.07.99). Но Булгаков был одним из первых, кто увидел в судьбе и личности Сталина трагические противоречия.
В литературном и театральном мире быстро разнеслась весть о том, что Булгаков заканчивает пьесу о Сталине. Да и немудрено: Булгаков не раз читал некоторые сцены из пьесы своим друзьям.
17 июня 1939 года Булгаковы пошли обедать в Клуб писателей. Как обычно, подходили и подсаживались знакомые, расспрашивали о том о сем. "На Чичерова произвело оглушительное впечатление, когда в ответ на его вопрос Миша ответил, что работаем над пьесой о молодом Сталине", - записала Елена Сергеевна впечатления этого дня.
И оглушительное потому, что Чичеров - как и многие, современники Булгакова, да и нынешние толкователи пьесы, - подумал, что раз о Сталине, то значит лакейское восхваление деяний юного вождя так и льется со страниц произведения сломленного сочинителя, значит последняя крепость белого движения пала… Но, как видим, это не так…
В дневниках Е.С. Булгаковой сохранились следующие записи: 3 июля 1939 года. "Вчера утром телефонный звонок Хмелева, просит послушать пьесу ("Батум". - В. П.). Тон повышенный, радостный - наконец опять пьеса М. А. в театре!
Вечером у нас Хмелев, Калишьян (директор МХАТа ― В.П.), Ольга (О.С. Бокшанская. ― В.П.), Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХАТе, о системе. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало.
Рассказ Хмелева. Сталин раз сказал ему: "Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу…""
9 июля 1939 года. "…Сегодня урожай звонков. 3 раза Калишьян. Просит Мишу прочитать пьесу в Комитете 11-го. Потом Оля, Федя ― с выражением громадной радости и волнения по поводу Мишиного возвращения во МХАТ.
Хмелев - о том, что пьеса замечательная, что он ее помнит чуть ли не наизусть, что если ему не дадут роли Сталина - для него трагедия…"
В дневнике много говорится о пьесе, много высказываний различных деятелей того времени. И общее мнение сводилось к одному - пьеса удалась М.А. Булгакову.
12 июля Булгаков прочитал первые пять картин "Батума" во МХАТе. Никакого обсуждения, по сути, не было: все понравилось. Булгакову предлагают срочно закончить пьесу в порядке государственного заказа. 24 июля Елена Сергеевна записывает в дневнике: "Пьеса закончена! Это была проделана Мишей совершенно невероятная работа ― за 10 дней он написал 9-ю картину и вычистил, отредактировал всю пьесу ― со значительными изменениями. Прямо непонятно, как сил хватило у него.
Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра…"
27 июля. "Утром позвонил некий Борщаговский из Киевского Украинского театра - о пьесе, конечно. Ему говорили о ней в Комитете…"
1 августа. "Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции очень понравилась и что они послали ее наверх".
8 августа. "…Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе! Обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья…"
(Да простит мне читатель: некоторые реплики из "Дневника" Е.С. Булгаковой я цитирую здесь дважды с целью утвердить ту или иную мысль, как иной раз талантливый художник слова повторяет несколько раз характерную деталь портрета того или иного своего героя, чтобы читатель запомнил ее.)
Пьесу начали готовить к 21 декабря, к шестидесятилетию Сталина. 14 августа артисты и режиссеры МХАТа, М. Булгаков с Еленой Сергеевной выехали поездом в Батум для работы над спектаклем, но через два часа получили телеграмму, что надобность в поездке отпала, всем следует возвратиться в Москву. Вспомним, что когда доложили Сталину о готовящейся постановке пьесы "Батум", он сказал: "Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине". К этому времени Сталин прочитал пьесу. Так была решена участь пьесы "Батум".
17 августа 1939 года Е.С. Булгакова записала в дневнике - Сахновский, режиссер отмененного спектакля, сообщил: "Пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.
Второе ― что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе.
Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М. А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу, интересную для него по материалу, с героем, - и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?!"
Тяжко переживал Булгаков крушение этой последней надежды поставить новую пьесу в любимом театре. Нужно было возвращаться в Москву, и во время поездки обратно на машине Булгаков впервые почувствовал острую боль в глазах. "В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? Через три часа бешеной езды, то есть в восемь часов вечера, были на квартире. Миша не позволил зажечь свет, горели свечи… Состояние Миши ужасно. Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может (приглашали в театр. - В.П.). День он провел в затемненной квартире, свет его раздражает", - записала в дневнике после возвращения Елена Сергеевна.
Так обнаружилась болезнь, которая свела его в могилу: гипертонический нефросклероз, от которой умер и сорокасемилетний его отец.