Вот, оказывается, для чего была написана пьеса "Батум": чтоб сопоставить сталинскую эпоху с полицейской практикой русского самодержавие и чтоб напомнить Сталину, как плохо быть поднадзорным. Более упрощенно невозможно, пожалуй, истолковать творческий замысел пьесы выдающегося писателя.
Более того: "Канонизация вождя, выполненная в лубочном стиле советского евангелия, содержит в себе зашифрованный, полупридушенный, но от этого не менее отчаянный вызов насилию…Насилие над собой, а "Батум" был, конечно, насилием над собой, уступкой "рогатой нечисти", не проходит даром для художника. Булгаков подорвал себя на этой пьесе, не только душевно, но и физически… "Батум" стал формой самоуничтожения писателя" (там же с.607).
И еще один мотив проходит чуть ли не через все публикации о пьесе: пьеса "показалась мне в художественном отношении довольно слабой" (Воспоминания, с.303); "Очевидная слабость пьесы говорит как будто в пользу сервилистской версии"; "Полагаю, что слабость пьесы имеет более простое, чисто технологическое объяснение…" (Театр, 1990, № 2, с. 161).
В чем же состояла творческая задача? ― над этим вопросом многие истолкователи пьесы "ломают" свои умные головы.
Одни видят в образе Сталина "канонизацию вождя"; другие считают, что в образе молодого Сталина показана "внечеловеческая мощь" революционера, противопоставленная "слабой фигуре последнего монарха, слабостью своей погубившего монархию и виновного, таким образом, по суровому, порожденному многолетним отчаянием приговору Булгакова, в исчезновении его России с лица земли и карты мира" (Литературная газета, 1991, 15 мая); третьи пытаются доказать, что "Сталин ― самозванец", "оказывается двойником Гришки Отрепьева" (Театр, 1990, № 2); не обошли критики и возможности сопоставить Сталина с "Антихристом, притворившимся Христом…" (А.М. Смелянский. М. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах, т. З, с.605).
Нет в образе Сталина ни "канонизации вождя", ни "внечеловеловеческой мощи" революционера, ни "борисгодуновских ассоциаций"… (Театр, 1990, № 2, с. 166).
"Все дети и все молодые люди одинаковы" - вот этим можно объяснить и невыразительность внешнего облика Сталина, невыразительность портретных деталей, безликость его разговорной речи. Единственное, что выделяет его, заключается в том, что очень рано он познакомился с разрушительными идеями "противоправительственных кружков". Простота этих идей быстро доходит до рабочего люда, особенно там, где их действительно притесняют, обкрадывают, не дают возможности раскрыть свои способности.
"Ядовитые мнимо-научные социал-демократические теории", которые усвоил Сталин и распространяет в темной рабочей среде, подталкивают к разрушительным действиям.
И прежде всего разрушают основы народной морали, веками складывавшихся устоев жизни, обычаев, устоявшихся норм человеческого общения. Молодой Сталин, усвоив "научные данные, которые добыты большими учеными", проповедует иную нравственность, которая многое позволяет из того, что всегда и повсюду считалось недозволенным.
Первые две картины действительно дают возможность критикам сказать, что Булгаков сочувственно изображает революционный процесс, показывает готовность некоторых рабочих к борьбе с самодержавием за "наше долгожданное счастье". Булгаков застает подпольщиков как раз в тот момент развития событий, когда "мельчайшие струи злого духа", "зловредные антигосударственные" мысли сделали свое дело ― подчинили разум и волю одному из лжепророков, которому они поверили и пошли за ним.
И эти зловредные мысли падали на благодатную почву. Никто ж не будет отрицать, что своеволие приказчиков и механиков доходило до рукоприкладства, что вполне естественно вызывало ответную реакцию: штраф можно перенести, ведь сам виноват, что "нож сломал", но удар по лицу Порфирий простить не может. В эту минуту и появился Сталин, объяснивший, что это не частный случай, а вообще таков порядок в государстве Российском, и этот порядок надо изменить революционным путем.
Власть имущие отдают должное Сталину как "важному лицу": "это очень опасный человек, - предупреждает губернатора полковник Трейниц, - …движение в Батуме теперь пойдет на подъем".
Управляющий ротшильдовским заводом Ваншейдт объясняет губернатору, что действительно вследствие падения спроса на керосин пришлось уволить триста восемьдесят девять человек, а "они после этого устроили настоящий ад", требуют вернуть их на работу, "кровопийцей назвали", "за пиджак хватали", "рукав в пиджаке с корнем" вырвали. А тут еще одна телеграмма: "Панаиота побили на Сидеридисе", главного приказчика у Сидеридиса. И губернатор глубокомысленно рассуждает: "Зачем побили? Ведь если побили, значит, есть в этом избиении какой-то смысл! Подкладка, цель, смысл!"
И эта "подкладка" вскоре проясняется: рабочие тяжко живут, мучаются, работают по шестнадцати часов в сутки, "штрафуют их без разбору", "догола раздевают рабочего", "живодерствуют", "бьют рабочих на заводе". И перед губернатором появляется рабочий-грузин и показывает лицо в кровоподтеках. Губернатор возмущен, Ваншейдт пытается отрицать; и ясно, что толпа победила. Но тут выходит Порфирий и диктует такие условия, которые противоречат всякому здравому смыслу: "Где же это видано?.. Чтобы рабочий не работал, а деньги получал? - удивляется губернатор. - …я вижу, что какие-то злонамеренные люди вас смутили, пользуясь вашей доверчивостью, и… требования ваши чрезмерны и нелепы. Насчет избитого будет произведено строжайшее расследование"… Губернатор продолжает увещевать, "любя вас всей душой и жалея", но рабочие неумолимы в своих требованиях. И губернатор срывается на крик, угрожает Сибирью.
Губернатор недалек, но не лишен здравого смысла. Он готов наказать управляющего ротшильдовского завода за жестокость и насилие, но требования рабочих действительно "чрезмерны и нелепы"; "злонамеренные люди" внушили рабочим, что они могут изменить "законы экономики": "Что же я тут-то могу поделать? Не закупать же мне у него керосин!"
Нетрудно предположить, что и Булгаков знает законы экономики, он на стороне здравого смысла, но он, естественно, против хищнического накопительства, против жестокого обращения с людьми, против произвола власть имущих, как это выражалось почти во всех его произведениях, и в "Кабале святош", и в "Последних днях", и в "Белой гвардии".
Шесть тысяч рабочих, зараженных "зловредным учением", пришли освободить арестованных, но губернатор, полковник Трейниц, полицмейстер, не ожидавшие такого поругания государственного порядка, вывели роту солдат, открывшую огонь по демонстрантам.
Так "очаровательное место, тихое, безопасное" превратилось "черт знает во что", "небывало беспокойное" место, полуразрушен "выгоревший цех на заводе", 9 марта у здания ардаганских казарм пролилась кровь рабочих, обманутых, как и 9 января 1905 года, зловредными обещаниями скорой победы.
И в тюрьме, и на допросе Сталин показан обычным нормальным человеком, начитанным, добрым, заботливым, легко находящим общий язык и с рабочими, и с уголовниками… А его крик: "Женщину тюремщик бьет!" - всколыхнул всю тюрьму. Талант лидера, вождя раскрывается и в разговоре с губернатором: все его просьбы-требования были удовлетворены губернатором, а сам он был переведен в другой тюремный замок до тех пор, пока не будет получено высочайшее повеление.
Молодой Сталин - прирожденный лидер, но деятельность его направлена на разрушение. Он заражен зловредными идеями, он талантливо проникает в души людей, завораживает их своими идеями, сеет злые семена, толкает к антигосударственным действиям. Итоги этой деятельности Булгаков хорошо знает, настрадавшись и претерпев столько бедствий во время гражданской войны и революции. В "Батуме" он лишь рассказывает о том, как все начиналось и чем завершается эта небывалая по жестокости революция.
На глазах Булгакова проходили судебные процессы над вождями, подготовившими и возглавившими эту революцию. Все они виновны в гибели миллионов простых людей; все они пролили море людской крови для достижения своих безумных планов. Конечно, много погибло и безвинных, но Булгаков, работая над пьесой, думал только о вождях. И если молодой Сталин только Батум превратил в ристалище между рабочими и власть имущими, то представшие перед судом вожди во время революции и гражданской войны всю Россию превратили в развалины и пожарища.
Сейчас вряд ли стоит доказывать эти мысли, еще недавно воспринимавшиеся как крамольные и бездоказательные ― столько опубликовано за эти годы. Но все же приведу несколько документов.
Все ошибки революции сейчас "валят" на Сталина, обвиняя его во всех смертных грехах, в частности, обвиняя его в том, что "он отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания. То есть безвозмездного и разрешенного сверху присвоения чужого имущества" (Б. Васильев. Любить Россию в непогоду. Известия, 16–18 января. 1989 г.)
Но стоит просмотреть "Декреты советской власти" и "Протокол заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва", как сразу станет понятно, что высказанная мысль далека от истины. Здесь, в декретах и протоколах формировалась политика военного коммунизма и красного террора, унесшая миллионы людских жизней. Монополия хлебной торговли оттолкнула крестьян от революции: никто не хотел продавать хлеб по крайне низким ценам, установленным правительством, а в сущности продавать за деньги, на которые ничего уже нельзя было купить. Возник острейший продовольственный кризис. И 13 мая 1918 года был принят декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию: этот декрет обязывал каждого владельца хлеба сдавать в недельный срок государству; беспощадно бороться с кулаками; "объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты… врагами народа"; обязывал выплачивать "в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки после фактического поступления их на ссыпные пункты". На том же заседании Свердлов предложил "расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря", "разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах". (Протоколы заседаний ВЦИК 4 созыва. Стенограф. отчет. М. 1920, 294). Нарком продовольствия А. Цюрупа тоже призывал к вооруженному изъятию хлеба в деревне. (Там же, с.259). 4 июня 1918 года с таким же призывом выступил и Троцкий: "Мы говорим всем голодающим… вы поедете под знаменем Советской власти в деревни крестовым походом… Наша партия за гражданскую войну, гражданская война уперлась в хлеб". / Там же, с. 388–389/
Продотряды, комбеды, заряженные такими "ррреволюционными" лозунгами творили свое бесправное дело, отнимая без разбору хлеб у крестьян. Военный коммунизм, красный террор спровоцировали вожди, которые в 1937–1938 гг. предстали перед судом.
Так что Сталин ли "отыскал способ расслоения общины изнутри, бросив лозунг раскулачивания"? Нет, конечно… А доносы стали нравственной нормой большевизма, перечеркнувшей моральные принципы, выработанные человечеством за тысячелетия. Таким образом формировалась система новых нравственных ценностей. И Сталин в то время всего - лишь ученик и продолжатель выверенной системы, которая безотказно действовала, когда нужно было внушить страх и повиновение. Террор ― вот главное средство убеждения и воздействия. Особенно тогда, когда человек упорствует в своей "отсталости". Его ведут в светлое будущее, а он упирается…
О Троцком, Свердлове, Дзержинском как организаторах красного террора написано предостаточно; многие документы подтверждают их непримиримую позицию в борьбе с классовыми врагами, то есть с большей частью русского народа. В частности, А. Новиков дает яркую характеристику Троцкому: в жизни Троцкого "можно проследить тот упорный самообман, благодаря которому в интеллектуале-революционере уживаются, казалось бы, несовместимые вещи: многосторонняя образованность и полное непонимание человеческой природы, организаторский талант и бесконечная болтливость"; сострадание к абстрактным "жертвам классовой эксплуатации" и готовность уничтожить миллионы реальных, живых людей ради мифа "светлого будущего всего человечества". Через все сочинения Троцкого проходит ложная и опасная идея подчинения морали политике. Ни о каких общечеловеческих принципах морали, ни о каких понятиях добра и милосердия не могло быть и речи. Он записывает в дневнике 1937 года: "Чтобы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, функция политики". Именно Троцкий предложил "создать надежные заградительные отряды, которые будут действовать… не останавливаясь перед расстрелом бегущих…" (Аврора, 1990, № 4, с. 15)
Все представшие перед судом ― ученики и последователи Ленина и Троцкого, которых уже мало что разделяет в сознании современных читателей: оба ратовали за беспощадный террор как средство убеждения и воздействия на колеблющихся и сомневающихся.
Григорий Евсеевич Зиновьев - один из верных учеников и последователей ленинизма и троцкизма. "Внешняя" его биография, и это сейчас постоянно подчеркивают биографы, безупречна: действительно один из ближайших сотрудников Ленина, типичный представитель "тонкого слоя" партийных вождей. Но вот в очерке Льва Разгона о И.М. Москвине читаем: "Зиновьева он (т. е. Москвин, занимавший в партийной иерархии Питера второе место после Зиновьева ― В.П.) очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что был он труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин (некоторые историки не подтверждают этот факт - В.П.) приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу… А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, неуспевших спрятаться…" (Возвращенные имена, М., 1989, кн. II, с.9).
И Зиновьеву его "деяния" не казались преступными. Это было нормой того времени, большевистской нравственностью. В.И. Ленин чуть ли не в каждой статье того времени призывал рабочих и крестьян выполнять задачу "беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев ― господ буржуазных интеллигентов", призывал "с революционными энтузиазмом" производить учет и контроль "за богатыми, за жуликами, тунеядцами, за хулиганами", ибо только в этом случае можно победить "эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма" (В.И. Ленин. ПСС. т.35, с.200). Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам… - это ведь не просто слова, а лозунг дня, призыв к исполнению этого лозунга. Да и подавление должно быть разнообразным; какое придумают местные власти, то и ладно, лишь бы эти средстве служили одной цели: "очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох ― жуликов, от клопов ― богатых и прочее и прочее": "В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивавших от работы… В третьем ― снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом ― расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве… Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт…". (В.И. Ленин. ПСС, т.35, с.204).
Так и поступал ближайший ученик и последователь Ленина в Петрограде. Так же поступали Свердлов и Троцкий в общероссийском масштабе, на Дону, на Кубани, в Крыму, в Сибири; у них тоже были ближайшие сотрудники и ученики, которые стремились в тому же - разнообразными способами очищали российскую землю от всяких "вредных насекомых" - от капиталистов, помещиков, адвокатов, профессоров, публицистов, философов, то есть от буржуазных интеллигентов, от этих "отбросов человечества".
В то время Сталин был в "команде" Ленина и Троцкого. Он был таким же, как и они, жестоким и беспощадным. Были разногласия, противоречия, взаимная неприязнь, но суть от этого не менялась.
В середине 30-х годов Сталин очнулся от революционного угара, унесшего столько человеческих жизней, понял причины чудовищных ошибок во время коллективизации; организованный голод на Украине, на Дону, в Сибири, в сущности по всей стране, тоже дал богатую пищу для размышлений… И в нем проснулся диктатор, тиран, который задумал великую чистку страны такими же методами, какими Ленин и Троцкий очищали Россию от помещиков и капиталистов, адвокатов и профессоров, от писателей и экономистов, он был сформирован этой системой, других методов он просто не знал.
Страх, тревога, попытки заявить о своей преданности или хотя бы лояльности охватили широкие круги аппаратчиков и интеллигенции. И вместе с тем крепла страна как великая держава, словно по волшебству вырастали заводы и фабрики, дешевели продукты, формировалась молодая нация новых, советских людей, бодрых, уверенных в себе, патриотически настроенных.
Что-то происходило и в душе Булгакова, словно оттаивала она, заледеневшая от постоянных запретов, идущих от режиссеров и мелких властей вроде председателя по делам искусств Керженцова. Заметались в страхе враги Булгакова как раз тогда, когда Сталин впервые удивился, что Художественный театр снял со сцены такую талантливую пьесу, как "Дни Турбиных". Мгновенно возобновили… И столько же подобных происшествий. Не раз Булгаков оказывался на краю пропасти, но неведомая сила уберегала его от толчка в спину. И главное ― не оставляло его воспоминание о телефонном звонке 18 апреля 1930 года. Конечно, он растерялся, не успел сказать то, что хотелось, но ведь Сталин обещал встретиться и побеседовать. В письме В. Вересаеву Булгаков признается, что есть у него "мучительное несчастье": "Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.
Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: "Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?.."