Сначала Шмарина слушали, даже верили, а потом увидели, узнали, что в повествованиях его вымысла вчетверо больше, чем правды, перестали слушать, перестали верить. Не подумайте только, что он одними фантазиями промышлял - нет, рассказывал факты самые доподлиннейшие, безусловно происходившие, и беда не в этом была, в другом: как только в которой-нибудь операции проявит кто мужество или талантливость очевидную, так, значит, это вот Шмарин сам и совершил все дело. А потом оказывается, что весь случай на левом фланге был, пока он, Шмарин, на правом крутился. Талантливость-то, выходит, командир батальона проявил, а Шмарин полком командовал, ну, что-нибудь в этом все роде… Любил человек приписывать себе чужие заслуги! Да и кого Федор ни наблюдал из них - не Шмарина одного: украсть чужое геройское дело, присвоить его и выдать за свое считалась у них делом наилегчайшим и совершенно естественным. К Шмарину только приехать - и начнет! Поплетет и поедет - развешивай уши, до утра проговорит, коли с вечера сядет. Его непременно "окружали", он непременно откуда-то и куда-то "прорвался", хотя всем известно, что боев у него на участке за минувший, положим, день не происходило. У него фланги постоянно под "страшной угрозой", соседние бригады ему никогда не помогают, даже вредят и уж непременно "выезжают" на его плечах, присваивают себе победы его бригады, получают похвалы, одобрения, даже награды, а он вот, Шмарин, подлинный-то герой, всеми позабыт, его не замечают, не отмечают, считают, видно, крошечным человечком, не зная, что он-то, Шмарин, и является виновником больших дел, похищенных и присвоенных другими.
Когда друзья наши приехали теперь к нему от Еланя и сообщили, что тот пленных груду набрал, Шмарин внимательно выслушал и вдруг быстрым движением приложил себе на неумытое желтое лицо большую пятерню и как бы в задумчивости рассеянно проговорил:
- Так, так, так… Ну куда же? Я так и знал, что им деться было некуда…
- Кому некуда? - спросил Чапаев.
- А вот тем, что Елань-то взял. Вы знаете, товарищ Чапаев, что это за пленные? Я им еще наколотил раньше - на правом-то у меня бой был - помните? Ай нет? В таком виде куда же им - только в плен и оставалось…
У Шмарина была нехорошая черта: умалять заслуги других, умалять даже и там, где ему нет от этого ровно никакой выгоды.
Увидев, что Шмарин и теперь склонен к повествованиям о "вчерашних успехах", Чапаев ему задал самый нужный и самый важный вопрос, от которого отвертеться и отмахнуться уж никак нельзя:
- Что на фронте бригады?
Вошли в штаб - комнатушку, прокуренную до черноты, прокисшую, вонючую, словно тут и было только постоянно, что курили да чадили. У Шмарина в штабе все работали ребята толковые, помогали ему не за страх, а за совесть. Суетливый, пустомеля, опасный фантазер - Шмарин, однако, задачи дивизионные всегда разрешал неплохо. Исполнитель он был, пожалуй, вовсе не дурной, только вот в творцы совсем не годился, инициативы не имел никакой, сам создать ничего не умел, готового указа ждал, не настолько зряч был, чтобы видеть в любой обстановке все главное и важное.
В штабе публика точеная, повадки чапаевские знает - рассказала все до мелочи, мало что понадобилось добавить самому Шмарину. Когда выяснили обстановку, Чапаев сейчас же решил проехать по полкам бригады, - они вели наступление. Шмарин оставил заместителя - собрался и сам.
Услышанные в штабе цифры наших и неприятельских войск, просмотренные по картам линии речек и дорог, зеленые пятна лесов, каштановые пригорки, - все это жило в памяти Чапаева с изумительной отчетливостью. Он ехал и показывал Шмарину, что должно быть за этим вон бугорком, какие силы должны быть скрыты за ближним лесом, где примерно должен быть брод… Он знал все и представлял все отчетливо. Когда попадали на стрелку и две-три дороги сходились в одном пункте, Чапаев без долгого раздумья выбирал из них одну и ехал по ней так же уверенно, как бы ехал по знакомой улице какого-нибудь маленького городишка. Ошибался редко, почти никогда, разве уж только на окружную какую попадет или в тупик упрется; зато и выбраться ему отсюда пара пустяков: осмотрится, потопает, что-то взвесит, вспомнит разные повороты, приметы, что были на пути, - и айда! Ночью разбирался труднее, а днем почти всегда безошибочно. По части уменья разбираться в обстановке у него был талант бесспорный, и тут с ним обычно никто и не состязался: как Чапаев сказал, так тому и быть.
Подъехали к первому полку. Он разбросался в маленьких, только что вырытых недавно окопах. Да и не окопы это, а какие-то совсем слабенькие сооружения, словно игрушечные, карточные домики: насыпана земля чуточными бугорками, и в каждом из них воткнуто по сосновой ветке, так что голову прятали и не разберешь куда - не то под ветку, не то за этот крошечный бугорок, наподобие тех, что бывают в лесу у кротовых нор. То ли неприятель и впрямь эти веточки за кустарник местами принимал, или же просто тревожить, вызывать на драку не хотел, молчал, не стрелял, хоть и таился совсем недалеко, за сыртом.
В окопы ползком протаскивали пищу. Ляжет на брюхо, вытянет руки с котелком или суповой чашкой и ползет-ползет, как червяк, извивается - на локтях да на коленках от самой кухни строчит. Бойцы обедали, передыхали, после обеда - снова в наступление. У них можно было заметить то книжку, то газету; верно, уж какая-нибудь безбожно старая, - так она затаскана и засалена. Раскинется навзничь, голова под веткой укрыта, лицо серьезное, совершенно спокойное, держит книжку или газету перед носом и почитывает, - да так все по-обычному и просто получается, будто в саду где-нибудь он у себя в деревне от июльской жары укрылся праздничным днем.
Чапаев, Федор и Шмарин проходили сзади цепи - по ним не стреляли. Это заставило Чапаева тут же задуматься.
- А верно ли, что за бугром неприятель, и кому это известно? Может быть, был, да нету? - обратился он к Шмарину. - Ну-ка, проверить!
По разным направлениям поползла разведка. Двое уже добрались к бугру, всползли на хребет, чуть приподнялись, выше… выше… выше… и встали во весь рост. Воротились, доложили, что по склону нет ни единой души, - верно, неприятель уполз перелеском, который тотчас же и начинался у сырта.
Пошли вперед, забрались на самую высокую точку, в бинокль стали смотреть по сторонам.
- Вон видите, - показал Чапаев, - куда уходит лес? Оттуда, по-моему, они и хотят обойти.
- Не обойдут, - заметил Шмарин. - Три дня гоню, куда им обратно? Дай бог только пятки смазать.
- Вот они тебе на четвертый-то и смажут, - серьезно ответил ему Чапаев, не отрываясь от бинокля, поводя его по сторонам.
- Не воротятся, - продолжал уверять легкомысленно Шмарин.
- А воротятся? - резко и недовольным тоном сказал Чапаев. - А если там командир не дурак да поймет, что и бежать ему даже легче будет, коли по тылу тебя шуганет? Пока соберешься - где он будет? Шляпа! А ты вникай, шевели мозгами. Думаешь, так он тебе горошиной под носом и будет катиться?
Шмарин молчал, отвечать было нечего. Чапаев указал ему, что надо сделать, дабы предупредить возможный обход, сказал Шмарину, чтобы до выяснения положения оставался тут, а сам вместе с Федором отправился к двум другим полкам.
И к чему он ни подходил, к чему ни прикасался - повсюду находил, как и что надо исправить, где в чем надо помочь. Когда уже были на крайнем правом фланге бригады, в третьем полку, Шмарин прислал гонца, сообщил, что обходное движение неприятеля действительно обнаружено, но сам неприятель понял, что обнаружен прежде времени, и отступил в ранее взятом направлении. Свою писульку Шмарин заключил торжественно:
"Всю злостную попытку я прикончил немедленно, не потеряв ни одного солдата…"
Надо думать, что тут и "приканчивать" было нечего: тучи рассеялись сами собой.
Заночевали здесь же, в третьем полку. Штаб его расположился в деревне, кругом были выдвинуты заставы. За околицей, в сторону неприятеля, полукругом на ночь окопалась красноармейская цепь. В халупе, где остановились, - дрянная коптилка, так что лица человеческие можно было рассмотреть лишь с трудом. Утомились, говорить не располагало, стали притыкаться по углам, растягиваться по лавкам, искать, где поудобней заснуть: в полумраке ползали, как черные привидения.
В это время привели на допрос мальчугана годов четырнадцати. Допрашивали полковые, подозревая, что шпион. Сначала задавали вопросы: кто ты, откуда, куда пробирался, зачем? Рассказал мальчуган, что отца у него с матерью нет, за ту войну где-то сгибли. Сам он - беженец-поляк, а числится теперь в "третьем добровольческом красном батальоне". Такого никто не знал, и подозрения усилились еще больше,
- Как тебя зовут?
- Женя.
- А ты говорил, что Алеша? - захотел его кто-то спутать.
- Не выдумывайте, пожалуйста, - твердо и с каким-то естественным достоинством заявил мальчик. - Я вам никогда не говорил, что меня Алешей звать. Это вы придумали сами.
- Разговорчив больно, эй, мальчуган…
- А что мне не говорить?
- Не болтай, дело рассказывай. От белых шел? Ну, говори, чего притворяться-то? Скажешь - ничего не будет.
- Да ничего не скажу, потому что нет ничего, - с дрожью в голосе отбивался он от наседавших допросчиков.
- Ну, ну, не ври. Тут никакого твоего батальона нет… Выдумал… Говори лучше, зачем шел, куда?
И вот все в этом роде принялись его прощупывать. Хотелось вызнать, кто его, куда и зачем послал.
Грозили всяко, запугивали, расстрел упомянули.
- Ну что ж, расстреливайте! - сквозь слезы проговорил Женя. - Только зря это… Свой я… Ошибаетесь…
Федор решил вмешаться. Он до сих пор лежал и слушал, ожидал, чем кончится допрос. Теперь ему - все равно, свой мальчик или не свой - захотелось спасти его, оставить у себя, перевоспитать, если понадобится. Он сказал, чтобы закончили допрос, и уложил обрадовавшегося Женю рядом с собою на полу. (Федор потом действительно выработал из Жени отличного и сознательного парнюка: он работал по связи в бригаде и полку.)
Опять все притихло в штабе. Чадила коптилка, из углов всхрапывали, посвистывали спящие, чавкали за окном всегда готовые, оседланные кони. Перед тем как все стали укладываться, Шмарин, к тому времени уже прискакавший из полка, решил "осмотреть", все ли в порядке, и вышел из избы. Сколько прошло времени - никто не запомнил потом, но уже было к заре, когда Шмарин подбежал, запыхавшись, и в распахнутую дверь крикнул громко, скороговоркой:
- Скорей, скорей, неприятель наступает!!!
Все вскочили разом, через минуту были на конях.
- Цепи уже на горе, сажен двести, - задыхался Шмарин, никак не попадая в стремя ногой. Горячий конь вертелся волчком, не давался. Шмарин его с размаху, со всею силой ударил по морде…
Выскочили за ворота. В чуть брезжущем полумраке ныряли во все стороны человеческие фигуры. Куда они бежали - понять было трудно; одного направления не было, метались во все стороны. За воротами тотчас же разделились, не говоря ни слова, разговаривать было некогда. Одни кинулись по дороге - наутек, спасаться… Чапаев быстро сообразил и помчал к резервному батальону, стоявшему неподалеку. Шмарин, а с ним и Клычков поскакали навстречу наступавшим цепям, перед которыми, как надо было думать, отступали цепи красноармейцев. Клычков с тою целью поскакал теперь со Шмариным, чтобы остановить отступающих и личным примером поднять их дух. Молнией сверкнуло в памяти, как он в Уральске спорил с Андреевым о цепи, обороне, участии в бою во время паники, - и мигом охватила гордая, торжественная радость.
- Ложная тревога… Ошибка… На горе свои цепи!
- Отставить! - вдруг прогорланил Шмарин.
К кому относилась эта команда - понять было невозможно, да и не было никого кругом, кроме отдельных, во все стороны сновавших бойцов. Сейчас же послали воротить Чапаева и всех ускакавших по дороге. Криками и выстрелами их остановили, - через десять минут все снова были в сборе.
Эта суматоха, крики и стрельба были слышны в полку и вызвали там большое недоумение, даже предполагали, что обойдены, что надо принимать срочные меры. Бойцы насторожились, зашигутились, приготовились, собрались посылать во все стороны новую разведку, пока им не донесли, что вся тревога была впустую. Когда снова собрались в избу, хоть было еще и очень рано, спать не спали, присели к столу, завязался разговор. Кого-то бранили, но кого именно, понять было невозможно. Шмарина? Нет, он обязан был поднять всех на ноги, раз заметил опасность, а проверить ее не оставалось нисколько времени.
Сами себя? Нет, сами себя тоже признали неповинными, потому что какой же чудак будет сидеть в избе, когда тут рядом наступает неприятельская цепь? Сполох признали неизбежным, на том и смирились. Хотя повинного и не нашли, а в то же время все как будто стыдились, смущались чем-то: разговоры были неуверенные, в глаза один другому не глядели, перебрасывались короткими фразами, глядя через голову, мимо, в окно, в черную пустоту…
- Вот те и до паники рядом, - сказал Шмарин, нагибаясь над столом, прикуривая от коптилки. - Разбери ты, поди, кто обманул…
- А тебе кто сказал? - спросил его Чапаев.
- Из штаба полка… Навстречу…
- Да кто же?
- Вот и не помню, не узнал… Проскочил дальше - цепь идет, видно кое-что… Значит, думаю…
- Не думаю - знать надо! - внушительно заметил Чапаев. - Знаешь, што у нас было один раз? Не теперь - в германскую, там, на Карпатах. Горы - не эти бугры: коли заберешься - и не слезешь скоро… Лезли вот так-то, лезли, а австрияк засел в каждую нору, за камнями напрятался, где за кустом, в песку лежит, - одним словом, у себя человек дома живет, его нечего учить, куда прятаться надо… Растянемся, как на базаре, а он по тылу стукает, да и угонит весь обоз… Артиллерия есть - и ее берет. Мы, значит, на этот раз загнали все в середку, окружили по сторонам, да так и идем. Лошадей-то не хватало - мы быков, а ночью заревет, черт, продаст ни за что… Ты прикладом и не думай - хуже того завоет… Пока хлеб был, так кусок ему воткнешь - молчит… А потом плохо. Ночью один раз переход надо было до утра… И разведка как следует: "Ничего, говорит, нет, можно". Собрались, пошли, а обоз да с быками-то посередке весь… Ночи эти по горам - кто был, так знает. Чего же говорить, хуже и быть не может. Што тебе вот сажа черная, што ночь - ничего… Идем, не шумим, только камушки катятся с горы-то, аж донизу… Вот как ночью идешь - и чего только тебе не привидится! Под кустом будто лежат-кругом да ждут. А на дереве тоже сидит… Камень большой, а тебе как человек в сумерках-то. Ну черт его знает, какой ты храбрый ни есть, а то и знай вздрагиваешь. Страшно ночью, откуда што берется: стрелять не видишь, бежать не знаешь куда, будто в кольцо попал… Командовать? Да как же тут командовать-то, раз не видишь ничего! Так уж садись и сиди, пока тебя по затылку саданут. Другой манер, коли ты сам наскочил. Тут шуму дал - да и тягу… А вот по горам, да не знаешь ничего, ну-ка! Идем мы, идем, и, видишь ли, кому-то напереди неприятель будто стренулся… Он его - хлоп, а оттуда нет ничего. Он еще пальнул, а тут - как поднялась, как поднялась, сама себя и давай… Место наше было узкое - гусем шли… Спереди палят, да и сзади тоже. А потом как хватят с горы-то, да и бежать, да и бежать, потому што стали падать убитые, а откуда огонь - не видать… На низ бежать, а тут обозы, скотина эта; быки, да перепугали всех - они тоже вскачь пошли. И все помчалось с гор… Как обоз рванул в обратную, так и замял все назади… А тут наворотили - ни проехать, ни пройти. Другого хода нет. Деться некуда, через верх бросились. А те, што пониже, с горы, думали, лезет кто, да по ним, по ним. Бегут и стреляют… Как оглянутся кверху-то, да по ним… Што народу легло - ай-ай! А все из-за чего? Паника вот эта самая и есть… Кто тебе, што тебе сказал, чего где увидал - ты посмотри, а не ротозей, не ори: караул, мол, цепи идут!
- Зачем кричать, никак нельзя, - поддержал Шмарин, как будто не понимая, что речь идет о нем самом. - От крику-то все и образуется.
- То-то, "от крику"… - куда-то в сторону обронил Чапаев, озадаченный таким маневром Шмарина.
- Я думаю, - вмешался Федор, - есть такие положения, что уж никак не остановишь панику, никак… Кто хочешь будь, что хочешь делай, - ну, никак… Вот в этом хотя бы случае…
- Да, тут была одна погибель, - согласился Чапаев.
- Погибель… И сами себе эту погибель создали, - продолжал Клычков свою мысль. - Бороться надо не с паникой, а п р о т и в паники, предупреждать ее надо. А что для этого требуется? Да черт его знает - что: на каждый случай свое особенное… В этом случае, что на Карпатах, по-моему, надо было пускать вперед совсем особенных солдат, совсем особенных… И разведку особенную, меньше всего поддающуюся страхам ночи… Да сладить выстрелы там, знаки разные, сигналы… И только по сигналам, а не как кому вздумается…
- Совсем не в сигналах дело, - остановил его Чапаев. - Сигналы… Ну што тебе сигнал поможет, когда лошади бегут с перепугу, быки? Их не надо было пускать в середку… Ночью этого нельзя… Да и самогото походу было нельзя.
- Нет, отчего же нельзя? Очень бы можно, если бы обставить…
- Ай и обставили! - засмеялся Шмарин. - Чего же лучше, на-ка что обставили…
Этот странный смех, эти не к делу сказанные слова оборвали разговор. Ни спать, ни сидеть охоты не было, да и не было нужды оставаться здесь… Чуть светало. Еще совсем было холодно, по-ночному. Тихо. Успокоилась, заснула деревня, встревоженная в неурочный час… Чапаев дожидался у крыльца, когда ему подведут оседланного коня. Федор подседлывал сам. Через несколько минут они ехали по знакомой вчерашней дороге.
