Но и на сей раз Вивьен была слишком занята своими поисками, чтобы внимательно вслушиваться в ее слова.
– И самое странное, – сказала она, неся Хэрриет машинописные страницы, – я даже не знала, что он их пишет. Он скрывал их от меня. – Горе опять грозило навалиться на нее всем грузом. – Я принесу чай, – прибавила она торопливо. – Эдвард недавно заваривал его.
Как только она вышла из комнаты, Сара склонилась к Хэрриет:
– Ну и стерва же ты, а? Я пишу книгу о смерти, а не о болезнях. И потом, ты могла бы пощадить ее чувства.
– А почему, ты думаешь, я так мила и любезна?
Их яростный шепот прервал звук открываемой двери. А когда Вивьен уже вошла в комнату, Хэрриет с восторженным вниманием изучала стихи Чарльза.
– Прекрасно, – бормотала она, обращаясь к Саре и будто совсем не замечая, что Вивьен уже стоит над ней. – Да, просто прекрасно. Погоди, сейчас я скажу милой Вивьен. – Подняв глаза, она легонько вздрогнула. Дорогая моя, вы меня напугали. Я не заметила, как вы вошли. Саре и мне очень нравятся эти стихи. Мы только что о них говорили. – Она положила бумаги себе на колени. – А что-нибудь еще есть?
– Ну, вы же знаете.
– Знаю? – Она с трудом сдержала нетерпение.
– Ну, эта погоня за призраками. Те Чаттертоновы бумаги, о которых мы говорили тогда в парке. Вы уверены, что они вам действительно нужны?
Хэрриет беспечно рассмеялась.
– Ну, давайте я их все-таки заберу. Может, в конце концов мне и удастся кого-нибудь ими заинтересовать. Сара полагает, это самое меньшее, что мы можем для вас сделать, – правда? – Сара только отхлебнула чаю и молча посмотрела на нее. – Разумеется, если ими никто не заинтересуется, я верну…
– Нет. Оставьте их у себя. Я не хочу их больше видеть.
Хэрриет, уже не в силах сопротивляться давно подавляемому желанию встать, вскочила с дивана.
– Так мне их забрать, дорогая? – спросила она небрежным тоном. Она была готова помчаться к письменному столу, но сумела взять себя в руки. Вы не помните, куда вы их положили?
– Во второй ящик.
Хэрриет быстро подошла к столу, выдвинула ящик и с удивленным возгласом: "Ах, вот же они!" вынула Чаттертоновы рукописи вместе с заметками самого Чарльза, а потом принялась запихивать бумаги в свою объемистую сумку. Она предусмотрительно захватила с собой особенно большую сумку.
Вивьен с умилением наблюдала за ней.
– Вы так добры, вы действительно хотите помочь, – сказала она. – Не знаю, что бы я без вас делала.
– Не стоит ее благодарить. – Сара поставила чашку на стол, а Хэрриет обожгла ее взглядом. – Ради литературы Хэрриет на все готова. Этим она и славится.
– Я знаю. – Вивьен испытывала большую благодарность: не столько из-за того, что сочинения ее мужа теперь, быть может, напечатают, сколько из-за того, что Хэрриет явно разделяла ее собственное восхищение талантом Чарльза. – Вы так добры ко мне, – продолжала она. – Я даже не знаю, как вас отблагодарить. – Хэрриет улыбнулась и ничего не сказала. – Я должна вам что-нибудь подарить. Что-то на память о Чарльзе.
– У меня уже есть его стихи. А это главное. – Она похлопала по своей сумке, хотя на самом деле листки со стихами все еще лежали на диване, где она их оставила.
– Нет, я имею в виду что-нибудь личное. Что-нибудь такое, что навсегда останется у вас.
– Мне и вправду ничего не нужно. Я лишь покорная служанка…
Но чем более робкой казалась Хэрриет, тем настойчивей становилась Вивьен.
– Ну хоть что-то…
– Ну, я даже не знаю… – Почти бессознательно повернув голову, Хэрриет на миг взглянула на портрет.
– Может быть, вы возьмете вот это? – Вивьен подошла к холсту и протянула его гостье. – Чарльз его очень любил.
– Нет, не стоит, дорогая. Может быть, он очень ценный. – Она помолчала. – Как знать.
– Да нет, нисколько. Он это подобрал в какой-то лавке старьевщика.
Хэрриет стало ясно, что Вивьен совершенно не понимает значимости Чарльзова открытия, и что в действительности ей просто хочется избавиться от картины.
– Пожалуйста, скажите, что вы возьмете ее. Я знаю – Чарльзу бы захотелось, чтобы вы приняли ее в подарок.
Хэрриет наслаждалась роскошью притворной нерешительности.
– Ну, право же, не знаю, как быть. Если вы так ставите вопрос… По правде говоря, я ведь такая сентиментальная старуха… – Она обернулась к Саре Тилт, которая, казалось, вот-вот не выдержит и расхохочется. – А что скажет наш знаменитый искусствовед?
– Ну, ты же знаешь, дорогая, – ответила Сара, – ценность вещи всегда по-настоящему определяется глазом того, кто ее созерцает. То, что совершенно бесполезно для одного, может оказаться весьма важным для кого-то другого. – И она сладко улыбнулась Хэрриет.
– Благодарю вас за эти добрые слова, мисс Тилт. – Хэрриет отвернулась от нее. – Она пытается сказать, Вивьен, что вам эта картина, вероятно, более дорога, чем мне.
– Нет, я настаиваю на том, чтобы вы ее взяли. Она ваша.
– В таком случае, вам следует подтвердить это письменно. – Увидев изумление на лице Вивьен, Хэрриет поспешила продолжить: – Я хочу сказать, нам следует подтвердить все это письменно. Что, если… – тут она задумалась. – Что, если завтра я умру, а стихи Чарльза найдут на моем столе? – Она взглянула на Сару, ища поддержки, но не встретила ее. – Все подумают, будто это я их написала.
Такая мысль ужаснула Вивьен.
– Но ведь все поймут, что они принадлежат кому-то другому?
– Никто никогда подобных вещей не понимает. – Хэрриет взяла портрет из рук Вивьен и приподняла его перед собой, так что теперь он почти скрывал ее лицо. Она снова заговорила: – Поэтому нам следует ясно определить, что кому принадлежит.
Эдвард, которому никак не удавалось заснуть, тихо отворил дверь спальни, и теперь он наблюдал за Хэрриет. Его заметила одна Сара.
– Как это мило, – сказала она. – Смотри, что твоя мамочка подарила тетушке Хэрриет.
Эдвард обратился к матери:
– Это было папино.
– А я думала, что ты его ненавидишь, Эдди. – Вивьен сидела за столом, составляя список всего, что она подарила или одолжила Хэрриет.
– Но это было папино.
Хэрриет медленно опустила портрет, так что показалось ее лицо и она смогла разглядеть мальчика.
– Твой отец уехал, – сказала она печально. – Он уехал далеко-далеко, в молчаливую страну.
– Знаю. Он умер. И это было – его.
– Пожалуйста, Эдвард. – Теперь Вивьен смутилась. – Я подарила его мисс Скроуп. Ведь она была очень добра к нам.
– А что она сделала?
– Она собирается позаботиться о сочинениях твоего отца.
– А почему она это делает?
Вивьен уже закончила список, и Хэрриет быстро забрала его.
– Мне кажется, Сара, дорогая, нам пора в путь. – По-видимому, ее слегка нервировал Эдвард, продолжавший упорно смотреть на нее. – Ты выглядишь усталой. Наверное, это твое искусствоведение виновато. Подержи-ка это, пока я соберу свои штучки-дрючки.
Она сунула Саре портрет и взялась за свою сумку, теперь набитую Чаттертоновыми бумагами, и за свою темную шубу, которую Вивьен до этого не замечала.
– Какой чудесный мех, – сказала она.
– Это крыса. – Вивьен отдернула руку, а Хэрриет рассмеялась. – Да нет, я шучу. Это енот. Одно из моих любимых животных. У них такие милые белые зубки. Мы все взяли, Сара дорогая? – Она подставила Вивьен щеку для поцелуя, а сама в ответ издала легкий чмокающий звук. Потом она двинулась в сторону Эдварда, но тот спрятался от нее в своей комнате. Она погрозила ему пальцем: – Ну-ну. Ты всегда такой бука, да? Но Матушка все равно тебя любит.
Она собралась уходить, и они с Сарой уже вышли в коридор, как вдруг Вивьен окликнула их:
– Мисс Скроуп! Хэрриет! Вы же забыли стихи Чарльза! Она оставила их на диване.
– Ах, моя милая, – сказала она, – какая я растяпа. Я же ради них и пришла! – Она подхватила у Вивьен машинописные страницы и, завернув за лестничный поворот, сунула их в карман шубы.
Вернувшись в квартиру, Вивьен внезапно ощутила усталость и на минутку прислонилась к двери, закрыв глаза.
– Мама, тебе не следовало отдавать ей картину. – Эдвард стоял возле отцовского письменного стола. – Это была ошибка.
* * *
– Я не поеду общественным транспортом, – сказала Хэрриет, когда они вышли на улицу. – Я не в том настроении, чтобы смешиваться с толпой. – Она отошла на обочину, чтобы поймать такси, но зрение подводило ее, и она большей частью подзывала проезжавшие мимо обычные машины. – А ты знаешь, – сказала Сара, – что эта картина, быть может, – подделка?
– Не говори мне об этом. Не сейчас. – Но тотчас же спросила: – Откуда ты знаешь?
– Что-то в ней не так. Не могу тебе сказать, что именно, но что-то не так…
– Ну, ничего. – Для Хэрриет куда большую важность имели документы. Она знала, что делать с этими бумагами, с этими писаниями, а изображение на холсте можно было предоставить другим. – Я всегда могу обратиться к экспертам, мисс Искусствоведша, – проговорила она важным тоном. И она уже знала, к каким именно экспертам обратиться: Камберленд и Мейтленд могут подтвердить подлинность картины, или же – если нескромные замечания Вивьен касательно сеймуровских фальшивок имеют под собой почву – можно будет убедить их засвидетельствовать желаемое. Ей уже во всей полноте представилось зрелище собственного триумфа. – Конечно, – сказала она и вдруг принялась бешено размахивать руками, всматриваясь в черную точку на горизонте. – Эй вы там! Здесь старая женщина! Конечно, мне придется что-то дать этой бедной девчонке. Или это будет слишком глупо?
– Конечно, тебе следует это сделать. И признать авторство ее мужа. В конце концов…
– В конце концов что? Он же умер, так ведь? – Рядом с ней притормозило такси, и Хэрриет забрала у Сары портрет. – Тебя подбросить?
– Нет. Я думаю, меня просто тихо стошнит в мою сумочку.
– Но ведь это все равно что возить уголь в Нью-Касл – не правда ли, дорогая?
* * *
"Будь ты живой, я бы тебя хорошенько отшлепала". Хэрриет обращалась к портрету, который она безуспешно пыталась повесить у себя в гостиной. Вначале она поставила холст на камин, но тот соскользнул оттуда, чуть не разбив посмертную маску Китса; тогда она попыталась подвесить его за металлическую скобку, на которой раньше висела репродукция Хогартова "Удрученного поэта", но скобка отвалилась от стены, оставив в ней одно отверстие; потом она начала вбивать в стену гвоздь, но тут мистер Гаскелл вздумал мешаться у нее под ногами. "Прости, – сказала она, – я первая сюда забралась". Хэрриет пинком отшвырнула кота, но оказалось, что она очень шатко держится на своем плетеном стуле, – так что чуть не упала сама, а пока старалась восстановить равновесие, картина вырвалась у нее из рук и тяжело плюхнулась ей на голову, прежде чем свалиться на пол. К счастью, на ней все еще была меховая шляпка, смягчившая удар, так что ей не было больно, зато картина при падении сбила с тульи чучело птички, на которое мистер Гаскелл немедленно набросился. "Она не настоящая, – закричала Хэрриет. – Это только подделка!" Но было слишком поздно: кот распотрошил птичку, разбросав набивку по ковру.
Она поправила шляпку и со вздохом спустилась со стула. "Ну да ладно, малыш, – пробормотала она, – тебе-то откуда было знать разницу? Ты ведь не человек, в конце концов. – Она вытянула руки. – Поди же сюда и подари Матушке животный поцелуй!" Но кот не пожелал целовать свою матушку, и, вздохнув еще раз, она опустила руки. Портрет лежал на полу изображением вверх. Хэрриет Скроуп почувствовала себя усталой и села. Если б я жила в бедности, подумала она, я могла бы спать под деревьями. Я могла бы быть частью Природы… а потом, когда она наконец открыла глаза, на нее смотрел Томас Чаттертон.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Коль смерть для нас – одна, не все ль равно:
Веревка ль, Пуля, Яд, Кинжал иль Меч,
Томительная Хворь, или разрыв
Артерии внезапный пресечет
Жизнь человечью, полную Мытарств?
Причины пусть пестры,
Конец – един:
Исчезновенье верное нас ждет.
Чувство. Томас Чаттертон
В Каморке той – просторный свод,
Как будто здесь богач живет…
А поутру Лукавый Дик,
Продрав глаза лишь, в сон тот вник.
Ну что ж, недурно, мыслит он,
Как знать – быть может, в руку сон.
Пойду взгляну, – и прочь спешит,
В Каморку Живо он летит…
Лукавый Дик. Томас Чаттертон
13
Двадцать третьего августа, в лето Господа Нашего тысяча семьсот семидесятое, Томас Чаттертон пробуждается на заре в необычайном веселии. Стоит яркое летнее утро, солнце восходит над лондонскими крышами, а с окрестных полей уже рассеялся туман, изгнанный навалившейся жарой. Теплый ветерок колеблет верхушки деревьев, а в ветвях шелестят птицы, готовясь запеть. Многие горожане, спешащие по узким улочкам, с удивлением всматриваются в разлитый кругом яркий воздух, как если бы то было некое качество в них самих, кое различают они впервые: так, по крайности, видится это Томасу Чаттертону, и он подымается с кровати и глядит на крыши домов из оконца своей чердачной каморки на Брук-стрит.
Он еще никогда не жил так высоко, и потому наблюдает за тем, что происходит на улице, с прежним чувством удивления. В моей воздушной обители, писал он матери сразу по прибытии в Лондон, я упиваюсь в высшей степени прекрасным расположением духа. Я вознесен превыше всяких слов и питаю возвышенные мысли касательно моего грядущего преуспеяния. Вскоре ты узришь меня на вершине славы, милая Маменька, на недосягаемой высоте над простертыми в унижении бристольцами, нам с тобою знакомыми. Он прожил здесь уже пять недель, и каждый день испытывает все то же ликование, пробуждаясь над городом и затем спускаясь в него, бесцельно бродя по его дворикам и улочкам, внюхиваясь в его запахи, чувствуя волнение при виде его людных проспектов, а позже, ночной порой, возвращаясь на Брук-стрит при свете фонарей, под звуки скрипки или шарманки. Ему семнадцать лет, и это новый для него мир.
Он настежь распахивает окно, вдыхая воздух. Он слышит, как мычит скот в Смитфилде, а по Верхнему Холборну уже торопливо проезжают экипажи, но этот шум ласкает ему слух. Они вторят лихорадке его собственной гордости и тщеславия, и он обращает свой лик навстречу летнему дню и сильным мелодичным голосом поет над крышами домов последнюю комическую песенку из садов Воксхолла:
Шутом деревенским явился я в город,
А ныне глядите – пригож я и молод.
Внизу мальчик, продающий старые башмаки, которые висят связкой вокруг его шеи, издает короткий возглас, приветствуя Чаттертона, и, глядя вверх, горланит припев: Ту-рал-лу-рал-лу!
Чаттертон машет ему рукой и снова заваливается на кровать, почесываясь и зевая. Потом он вспоминает, что накануне вечером услыхал в кофейне о смерти олдермена Ли, который вознамерился стать одним из его покровителей. Ну так что ж? Один покровитель умер, зато его место займут другие. Он берется за бумагу и свинцовый карандаш, которые, ложась спать, всегда оставляет рядом с постелью (ибо стихи часто являются ему во сне), и записывает:
Потерял из-за смерти олдермена Ли, за обещанный заказ – J 1.11.6
Получу за элегии на смерть Ли – J 2.2.0
Получу за сатиры против Ли – J 3.3.0
Всего – J5. 5.0
Итак, наживаюсь благодаря его смерти на – J3.13.6
По правде говоря, он уже написал часть одной элегии, а что до остального, то их вскорости закажут, и тогда он спешно их напишет. На Чаттертона можно смело полагаться в таких делах, и, невзирая на его нежный возраст, многие книготорговцы уже готовы платить ему небольшие суммы загодя, в ожидании законченной работы. Ли, говорит он лениво вслух, уставясь на почернелый потолок, Ли, Ли, Ли-старичок, с дерева Города ветхий сучок; а дерево то не растет – только тянется: его корни кровное вяжет родство, а плоды его – сущее баловство. Он смеется над своей выдумкой теплее самого теплого ветерка, ближе собственного дыхания, ярче солнца; он снова растягивается на кровати и пишет по воздуху своим свинцовым карандашом: Дражайшая Маменька, мое восхождение по жизни продолжается своим чередом. Я вознесен здесь, в Лондоне, и несомненно достигну вскоре точки наивысшей. Твой любящий сын, Том.
Ничто теперь не тревожит его прекрасного расположения духа – даже подозрение, что он подхватил гонорею от милейшей хозяйки дома, миссис Ангел. И все же он спрыгивает с постели, дабы обозреть свою ночную сорочку, и тихонько присвистывает, завидев на грубом полотне пятна. А вот это уже не баловство, говорит он вслух, это – семя плотской близости: ведь лишился я девственности, и вот стою здесь в растерянности. Что же делать? Накануне вечером он рассказал о своем приключении одному приятелю по кофейне некоему Дэниелу Хануэю, сочинителю всякой всячины.
Дэн, ты когда-нибудь занимаешься любовью?
Нет, я занимаю ее в долг!
Хануэй смеется: ему все нипочем, и за ответом он никогда в карман не лезет.
Ну, так могу я поведать тебе о своем последнем темном деянии? (Оно же и первое – но об этом он не говорит ни слова.)
Давай. С темнотою я на дружеской ноге, Том.
Это была моя хозяйка…
Ага, так оно всегда и бывает.
Я выглядывал из окна, вдыхая аромат ночного воздуха, и вдруг услыхал, как поет какая-то женщина. Ты знаешь эту песенку: Я руку сунула в кусты, и так далее?