- Так вот, мой приятель точно уверил меня, что есть на свете старая-престарая телега, в которых крестьяне возят всякую всячину на рынок, только такая ветхая, какой на дороге не увидишь. Она до того замызгана глиной и грязью, что не разобрать, из чего она сделана. Ось треснута, обода разболтаны и дребезжат, колеса не смазаны с незапамятных времен и скрипят так, что можно спятить. Дно телеги прогнило, сиденье рваное, обшарпанное, половина спинки облучка оторвана. А тащит эту повозку древняя кляча, одноглазая и хромая, с поседевшей от старости гривой и хвостом. Лошадка эта до того тощая, что хребет у нее похож на полотно пилы, обтянутое кожей, а ребра пересчитать можно. Она неповоротлива, ленива и упряма, а тащится до того медленно, что дитя ползком обгонит. Упряжь у этой клячи потертая, истлевшая, все крючки и пряжки с нее отвалились, и теперь ее связывают обрывками бечевки да ивовыми прутьями. Латунные и серебряные украшения осыпались с нее все до одного, осталось лишь несколько реденьких грязных нитяных кистей, которые не украшают упряжь, а обезображивают ее. Вожжи у нее под стать упряжи, их так часто чинили, что остались лишь одни узлы, так что поправить их уж никак нельзя.
Он приподнялся и потянулся за бутылкой, быть может главным образом для того, чтобы дать слушателям время переварить сказанное.
- Может, вам, господа, все это кажется странным, - продолжал он, - но скажу дальше, что вдобавок к упряжи и вожжам есть также и возница, он сидит, сгорбленный и злой, на рваном сиденье и погоняет старую лошадь. Губы у него сине-черные, а щеки серые, глаза мутные, как разбитое зеркало. На нем длинный черный засаленный плащ с большим капюшоном, надвинутым на глаза. В руке он держит заржавленную тупую косу с длинным черенком. И знаете ли, господа, человек, который держит в руках рваные вожжи, не простой возница, он состоит на службе у строгой госпожи по имени Смерть. День и ночь ездит он по ее поручениям. Умирает человек, а он уже спешит туда на скрипучей, громыхающей телеге, погоняя хромую клячу.
Рассказчик на мгновение умолкает и вглядывается в лица своих приятелей. Увидев, что они слушают его с большим вниманием, он продолжает:
- Вам, господа, должно быть, доводилось видеть Смерть на картинках, и вы, верно, заметили, что ее всегда рисуют идущей пешком. Но сейчас речь идет не о самой Смерти, а о ее вознице. Можно подумать, что сама Смерть собирает лишь самый богатый урожай, а маленькие стебельки и придорожные травы велит косить своему вознице. А сейчас расскажу я вам про самое удивительное. Дело в том, что, хотя по этому поручению одна и та же кляча возит одну и ту же телегу, возница время от времени сменяется. Новым возницей Смерти становится тот, кто умирает последним в году, кто испускает дух, когда часы в новогоднюю ночь бьют двенадцать. Его мертвое тело хоронят, а его неприкаянная душа должна надеть плащ, взять в руки косу и разъезжать целый год от одного умирающего к другому, покуда ее не сменят в следующую новогоднюю ночь.
Он умолкает и бросает на своих щуплых собутыльников хитрый выжидающий взгляд. Он замечает, что они тщетно пытаются разглядеть стрелки на башенных часах.
- Часы только что пробили без четверти двенадцать, - поясняет он. - Так что вам не стоит беспокоиться, роковой час еще не настал. Однако теперь вы, верно, поняли, чего боялся мой приятель. Именно того, что может умереть, когда часы будут бить полночь, и что ему придется стать таким возницей. Мне думается, он целый день сидел, воображая, будто ему слышится скрип и громыханье телеги Смерти. И надо вам сказать, господа, самое невероятное, что он умер как раз в прошлую новогоднюю ночь.
- Он умер как раз в полночь?
- Мне известно лишь, что он умер в канун Нового года, но в котором часу, не знаю. Я мог бы предсказать ему, что он умрет именно в этот день, раз он так боялся этого. Если вы тоже это вообразите, то с вами случится то же самое.
Оба бродяги, словно по уговору, разом схватили свои бутылки и сделали по большому глотку. Потом они стали медленно и неуклюже подниматься.
- Неужто вы, господа, собираетесь нарушить компанию, не дождавшись полуночи? - спрашивает рассказчик, увидев, что ему отлично удалось напугать их. - Я думаю, вы не придаете ни малейшего значения этой старой сказке? Тот приятель, о котором я говорил, был человек слабый, не отличался настоящей здоровой шведской породой, как мы с вами. Но давайте-ка выпьем, а после еще посидим.
- Вот и прекрасно, - говорит он, заставив их снова сесть на землю, - за целый день я впервые отдыхаю здесь. Где бы я ни показался, на меня тут же набрасывались солдаты Армии спасения и тащили к сестре Эдит, которая лежит при смерти. Но я благодарил их и отказывался. Кто добровольно слушает эти тошнотворные проповеди?
Услышав имя сестры Эдит, хилые бродяги, не раз приложившиеся к бутылке и порядком захмелевшие, разом вздрагивают. Они спрашивают, не она ли учредила приют в трущобах.
- Ну конечно, она, - отвечает долговязый, - целый год она удостаивала меня особым вниманием. Надеюсь, она не из числа ваших близких знакомых и вы не станете сильно скорбеть о ней.
Очевидно, она сделала для них какое-то благодеяние, и они не забыли об этом. Они решительно и дружно заявляют, что если сестра Эдит хочет кого-нибудь видеть, то нужно немедленно идти к ней.
- Вы так считаете, господа? Я согласен идти, если только вы - а вы хорошо меня знаете - сможете сказать, доставит ли сестре Эдит радость встреча со мной.
Ни один из бродяг не берет на себя смелость ответить на этот вопрос. Они лишь настаивают на том, чтобы он шел к ней. Он решительно отказывается и поддразнивает их, а они приходят в ярость и угрожают поколотить его, если он не пойдет добровольно.
Потом они поднимаются на ноги и засучивают рукава, готовясь к нападению.
Их противнику, который знает, что он самый рослый и сильный во всем городе, вдруг становится жаль этих тщедушных людишек.
- Если вы непременно хотите драться, я готов в любую минуту. Только, мне думается, лучше решить дело полюбовно, в особенности учитывая то, о чем я вам только что рассказал.
Быть может, у опьяневших бродяг были и другие причины рассвирепеть, но боевой задор в них уже проснулся, и они бросаются на него со сжатыми кулаками.
Уверенный в своем превосходстве, он даже не удосуживается встать, а продолжает сидеть на земле. Он лишь размахивает вытянутыми руками и расшвыривает нападающих, как щенков, налево и направо. Но они снова нападают на него, и одному из них удается нанести этому рослому, сильному человеку довольно серьезный удар в грудь. Мгновение спустя он чувствует, как что-то горячее поднимается у него в горле и наполняет рот. Он знает, что одно легкое у него разрушено, и понимает, что это начало кровохарканья. Он перестает драться и бросается на землю, а изо рта у него струйкой течет кровь.
Но беда становится непоправимой, когда его собутыльники, обнаружив, что их руки запачканы теплой кровью, и увидев, что он упал, решают, что убили его, и пускаются наутек, оставив его одного. Вскоре кровотечение прекращается, но стоит ему сделать малейшую попытку подняться, как оно начинается снова.
Ночь еще не слишком холодная, но, лежа на сырой земле, он замерзает. Он начинает понимать, что погибнет, если никто не придет ему на помощь и не отведет его в теплый дом. Он лежит почти в центре города, и в новогоднюю ночь на улицах рядом с церковным садом немало людей, но сюда никто не заходит. Они совсем близко, он слышит их голоса. Как обидно умереть, когда помощь так близка.
Он ждет еще немного, но холод становится все невыносимее, и он, чувствуя, что не сможет подняться, пытается позвать на помощь.
Но ему снова не везет, как раз в этот момент башенные часы начинают бить полночь. Голос человека тонет в этом металлическом звоне, и никто его не слышит. Он не может даже сделать новую попытку, потому что от напряжения кровь полилась сильнее. Она хлынула потоком, и он успевает подумать, что вся кровь выливается из него, и, очевидно, так оно и случилось. "Не может того быть, что я умру сейчас, когда часы бьют полночь", - мелькает в его голове, и тут же его охватывает чувство, будто он гаснет, как догоревшая свеча. И в тот самый миг, когда звучит последний удар, возвещающий о том, что новый год вступил в свои права, он погружается в темноту, в небытие.
III
Едва башенные часы успели звонко, на всю округу, ударить двенадцать раз, как воздух прорезал короткий и жуткий скрип.
Этот звук повторяется снова и снова с малым промежутком. Кажется, будто скрипит немазаное колесо какой-то повозки, только звук этот гораздо резче и неприятнее скрипа самой скверной телеги. Он причиняет боль. Он повергает в страх и отчаяние.
Какое счастье, что его не слышат все те, кто гуляет по улицам в ожидании Нового года. Если бы веселые молодые люди, слонявшиеся всю ночь по улицам вокруг площади и церковного садика и теперь кричавшие друг другу поздравления с Новым годом, услышали этот скрип, то новогодние пожелания сменились бы воплями страха перед ужасами, ожидающими их самих и их друзей. Если бы эти звуки услышали прихожане, которые собрались в маленькой миссионерской часовне и только что затянули благодарственный новогодний гимн, они, верно, подумали бы, что в их песнь вмешались стенания и вой падших ангелов. Если бы их услышал человек, поднявший на веселом празднике бокал шампанского и кричащий "ура" Новому году, он замолчал бы, приняв их за зловещее карканье ворона, предвещающее крушение всех его надежд и желаний. Если бы их услышали все, кто в эту ночь бодрствует у себя в доме, подводя итог своим делам и поступкам в истекшем году, в сердцах у них зародилось бы глубокое отчаянье от сознания своей слабости и бессилия.
К счастью, этот скрип слышит лишь один-единственный человек, и человек этот заслужил, чтобы в душе его проснулась тревога, угрызения совести и чувство презрения к самому себе, если он вообще на это способен.
IV
Человек, только что потерявший так много крови, лежит, пытаясь прийти в сознание. Ему кажется, что его кто-то будит, что над его головой, пронзительно крича, кружит какая-то птица. А он погружен в прекрасный сладостный сон и не может очнуться.
Но тут же он догадывается, что это вовсе не крик птицы, а скрип старой телеги Смерти, о которой он рассказывал двум бродягам. Она с ужасным скрипом и дребезжанием едет к церковному садику и не дает ему спать. Лежа в полузабытьи, он хочет отогнать мысль о телеге Смерти. Видимо, это мерещится ему, потому что он не так давно думал об этом.
Он опять впадает в транс, но беспрерывный скрип по-прежнему доносится до него, не давая обрести покой. Он начинает понимать, что это и в самом деле скрипит телега. Что это вовсе не игра воображения, а реальность, и нет надежды на то, что этот скрип прекратится.
Тогда он решает, что должен проснуться. Больше ничего не остается делать.
Он тут же замечает, что лежит на прежнем месте, что никто ему не помог. Ничего не изменилось, только воздух прорезают отрывистые и резкие заунывные звуки. Кажется, будто они доносятся издалека, но они так назойливы и так режут слух, что он понимает: это они разбудили его.
Неужто он долго лежал в беспамятстве? Нет, не может этого быть. Ведь вокруг столько людей, он слышит, как они громко поздравляют друг друга с Новым годом, стало быть, часы совсем недавно пробили полночь.
Скрип раздается снова и снова, и человек, который всегда терпеть не мог резких, визгливых звуков, решает попробовать встать на ноги и уйти, чтобы не слышать эту мерзость. Ведь можно же хотя бы попытаться. Теперь, очнувшись, он чувствует себя вполне хорошо. Похоже, что у него в груди нет больше открытой кровоточащей раны. Он не чувствует больше ни холода, ни усталости и, как в ту пору, когда был здоров, вовсе не ощущает своего тела.
Он все еще лежит на боку, в том же положении, как тогда, когда началось кровохарканье и он бросился на землю. Теперь он хочет повернуться на спину и посмотреть, на что способно его ослабевшее тело. "Сейчас я осторожно приподнимусь на локте, - думает он, - перевернусь и снова лягу".
Обычно, когда человек говорит: "Сейчас сделаю то-то и то-то", он одновременно и делает это. Но на этот раз с ним происходит нечто удивительное, тело лежит неподвижно, отказываясь повиноваться его воле. Неужели он лежал здесь так долго, что заледенел? Но если бы он настолько окоченел, то, верно, уже умер бы, а он жив, ведь он видит и слышит. Да, впрочем, не так уж сейчас и холодно, с веток деревьев на него то и дело падают капли.
Его мысли были настолько заняты этим странным состоянием, что он на время забыл про назойливый скрип. Но вот он снова услышал его. "Да, теперь уж не придется думать, Давид, о том, как бы убежать от этой музыки! - говорит он себе. - Придется терпеть изо всех сил".
Нелегко человеку, который вроде бы только что был здоров и силен, да и сейчас не чувствует себя больным, набраться терпения и лежать неподвижно. Он не перестает делать попытки хотя бы шевельнуть пальцем или приподнять веки. Но все напрасно. Он пытается представить себе, как он это делал, когда мог двигаться. Но ему кажется, что он, как ни странно, забыл, как это делается.
Тем временем скрип становится все громче. Он уже доносится не издалека, и человек понимает, что это скрипит повозка, которая медленно движется по Лонггатан в сторону площади. Ясно, что это чья-то злая шутка. Вот слышится уже не только стук колес, но и треск дерева, и стук копыт лошади о камни мостовой. Будь это сама разнесчастная телега Смерти, которой так боялся его старый товарищ, страшнее, поди, не было бы.
"Ну что, Давид, - думает он, - мы с приятелем не очень-то жаловали полицию, но, если бы она сейчас заявилась и прекратила бы это безобразие, мы бы сказали ей спасибо".
Этот человек имел обыкновение хвастаться своей храбростью, но сейчас он начинает бояться, что эта скрипучая музыка, вдобавок ко всему случившемуся с ним этой ночью, доконает его. Ему приходят в голову страшные мысли: когда его найдут здесь, то посчитают мертвым и повезут обряжать и хоронить. "А ты, Давид, будешь лежать и слушать, что говорят возле твоего мертвого тела, и вряд ли услышишь что-нибудь получше того, что слышишь сейчас".
Видно, из-за этого скрипа он опять начинает думать о сестре Эдит, но не с чувством раскаянья, а с досадой на то, что она как бы взяла над ним верх.
Скрип наполняет воздух и режет слух, но вовсе не вызывает у лежащего на земле человека чувство раскаянья за зло, причиненное им людям, а лишь раздражает и напоминает про обиды, которые причинили ему другие.
Когда же его раздражение достигает апогея, он вдруг перестает об этом думать и целую минуту лежит, прислушиваясь. Повозка доехала до конца Лонггатан, но не свернула на площадь. Копыта лошади не бьют больше, соскальзывая, по булыжникам мостовой, сейчас они ступают по песчаной дорожке. Она движется по направлению к нему. Она въехала в церковный садик.
Радуясь, что ему смогут сейчас помочь, он пытается приподняться. Но у него опять ничего не получается. Движутся в нем только мысли.
Но зато он теперь слышит, что старая повозка в самом деле приближается к нему. Трещит гнилое дерево, бренчит упряжь, немазаные колеса скрипят до того жалобно, что того и гляди повозка развалится, не доехав до места, где он лежит.
Повозка тащится ужасно медленно, и одинокому, уставшему ждать человеку кажется, что она никогда не подъедет к нему. Он никак не может взять в толк, что это за повозка, зачем она едет по церковному саду в новогоднюю ночь. Может, кучер пьян и заехал не туда, куда нужно? Вряд ли он сможет кому-нибудь помочь.
"Да просто этот скрип испортил тебе настроение, Давид, - думает он. - Не беспокойся, этот тарантас не свернул на другую аллею, а едет прямо сюда".
Повозка уже в нескольких шагах от него, и невыносимый скрип заставляет его упасть духом. "Не везет тебе нынче ночью, Давид, - думает он. - Вот увидишь, это новая беда приближается к тебе. Либо тяжелый каток на тебя наедет, либо еще что-нибудь приключится".
Секунду спустя он уже видит то, чего он так долго ждал. И хотя это вовсе не каток, который может раздавить его, он приходит в ужас.
Он не может повернуть голову, и потому видит только то, что находится прямо перед ним. Он лежит на боку лицом к дорожке, и повозка предстает перед ним как бы по частям. Первое, что он видит, - голова старой лошади с седой гривой, с обращенным к нему слепым глазом, затем видит ее перед, ногу и упряжь, связанную обрывками бечевки и ивовыми прутьями, с грязными нитяными кистями. А вот он видит и всю жалкую клячу и старую телегу со сломанным облучком и разболтанными, вихляющимися колесами, обычную крестьянскую телегу, но такую старую и разбитую, что на ней и возить-то ничего невозможно.
Сидящий на облучке возница тоже точь-в-точь как тот, о ком он недавно рассказывал. В руках он держит связанные из обрывков вожжи, узел на узле, капюшон надвинул на глаза, сам сгорбился от вечной усталости.
Когда Давид, потеряв много крови, лишился чувств, ему казалось, что душа его трепещет, как гаснущий огонек. Теперь же ему кажется, будто ее так сильно трясут, выкручивают и перетряхивают, что ей никогда не вернуться на прежнее место. Можно подумать, что от всего того, что предшествовало появлению этой телеги, он должен был ожидать чего-то сверхъестественного, но если у него и мелькали подобные мысли в голове, то он тогда не придавал им значения. Но увидеть своими глазами то, о чем говорится в сказке… такого с ним еще никогда не бывало.
"Ты, кажется, вовсе рехнулся, Давид! - окончательно растерявшись, думает он. - Мало того, что твое тело искалечено, теперь ты и разума лишишься".
Спасает его то, что в это самое мгновенье он видит лицо возницы. Поравнявшись с Давидом, лошадь остановилась, и возница распрямился, словно проснувшись. Усталым движением руки он сдвинул капюшон на затылок и внимательно огляделся. При этом лежащий на земле встретился с ним взглядом и узнал в нем старого знакомого.
"Так это ты, Георг, - думает он. - Хоть ты и странно нарядился, я узнал тебя, узнал".
"Скажи, Давид, где он был все это время? - продолжает он про себя. - Думается, мы не виделись целый год. Но ведь Георг человек свободный, не связан, как ты женой и детьми. Может, он ездил куда-нибудь далеко, может, едет аж с северного полюса. Весь он какой-то бледный и замерзший".
Он пристально смотрит на возницу, потому что в выражении его лица что-то кажется ему незнакомым. Но это точно Георг, его старый товарищ и собутыльник, иначе и быть не может. Он узнает его большую голову, орлиный нос, здоровенные черные усы и бородку. Человеку с такой внешностью, какой гордился бы любой сержант, можно сказать даже - любой генерал, нечего и надеяться на то, что его не узнает старый друг.