"Да что ты говоришь, Давид, - продолжает он про себя. - Разве ты не слыхал, что Георг умер в прошлом году в стокгольмской больнице под самый Новый год? Мне кажется, я тоже слыхал об этом, но мы с тобой не раз ошибались. Ведь это и есть Георг, живехонький. Погляди-ка на него, вот он встает! Разве это не Георг? Тело у него хилое, мне всегда казалось, что оно не подходит для его сержантской головы. Ну, что ты теперь скажешь, Давид? Когда он спрыгивал с телеги, плащ у него распахнулся, и было видно, что на нем длинный, застегнутый до самого ворота, драный сюртук, который вечно свисал у него чуть ли не до самых пят. На шее большой красный шарф, и ни намека на жилет или рубашку".
Человек, лежащий без движения, приободрился. Он даже расхохотался бы, если бы только был в состоянии это сделать.
"Если только сила когда-нибудь вернется к тебе, Давид, ты ему заплатишь за это представленье. Надо же так вырядиться, у меня голова чуть на куски не раскололась, будто он ее динамитом взорвал. Кто, кроме Георга, мог найти такую клячу, такую телегу и подъехать к церкви! Даже ты сам, Давид, не мог бы придумать такого представления. Георг всегда умел тебя переплюнуть".
Возница подходит к лежащему на земле, останавливается и смотрит на него. Лицо у него застывшее, серьезное. Он явно не узнает, кто лежит перед ним.
"Чего я не понимаю во всей этой истории, - думает Давид, - так это, во-первых, как он узнал, что я с товарищами сижу здесь на траве, и зачем ему понадобилось пугать нас. Во-вторых, для чего ему было наряжаться возницей Смерти, которого он всегда так боялся?"
Возница наклоняется над ним, с лица его по-прежнему не сходит странное, чужое выражение.
- Не очень-то обрадуется этот бедняга, - бормочет он, - когда узнает, что ему придется сменить меня.
И человек, распростертый на земле, слышит его слова.
Опираясь на косу, возница наклоняется все ниже, и вдруг узнает товарища. Нагнувшись совсем близко к его лицу, он нетерпеливо откидывает падающий на лоб капюшон и смотрит ему в глаза.
- О! - восклицает он с ужасом, - да это Давид Хольм лежит здесь! Этого я боялся больше всего.
- Так, значит, это ты, Давид, значит, это ты, - повторяет он, бросая косу на землю и опускаясь на колени перед лежащим. - Весь этот год, - продолжает он взволнованно и горько, - я хотел сказать тебе одно-единственное слово, пока не поздно. Однажды я чуть было уже не сказал его, но ты этому воспротивился, и я не смог подойти к тебе. Я думал, что мне удастся сделать это час спустя после того, как меня освободят от этой службы, но ты уже лежишь здесь. Теперь слишком поздно говорить тебе: "Берегись!"
Давид Хольм слушает его и несказанно удивляется. "Что он хочет этим сказать? - спрашивает он себя. - Он говорит так, словно его уже нет в живых. И когда это он был со мною рядом, а я помешал ему? Однако так и должно быть, - утешает он себя. - Ведь он вырядился так нарочно, чтобы испугать меня".
- Это я виноват в том, что тебя постигла такая участь, - продолжал дрожащим голосом возница. - Думаешь я не знаю? Если бы ты не связался со мной, то и по сей день вел бы спокойную и честную жизнь. Вы оба молодые и толковые, ничто не должно было вам мешать. Знай же, Давид, во всем этом бесконечном году не было ни дня, чтобы я не думал с болью о том, что ты из-за меня свернул с трудового пути и пристрастился к пьянству! Ах, - продолжает он, проводя рукой по лицу друга, - боюсь, что ты успел наделать таких бед, о которых я даже не знаю! Недаром вокруг твоих глаз и рта начертаны эти ужасные знаки!
Хорошее настроение Давида Хольма начинает сменяться раздражением. "Хватит шутить, Георг! - думает он. - Приведи сюда кого-нибудь, пусть помогут поднять меня на твою телегу и отвезти в больницу!"
- Я знаю, Давид, тебе известно, чем я занимался весь этот год и что это за телега, что за лошадь привезла меня сюда. И мне не нужно говорить тебе, кто после меня возьмет в руки косу и вожжи. Но помни, что не я уготовил тебе эту судьбу. Весь этот ужасный год помни, что я не мог избежать встречи с тобой в эту ночь! Знай же, если бы я мог, то сделал бы все на свете, чтобы тебе не пришлось пройти через это!
"Может, Георг и в самом деле спятил? - думает Давид. - Что же он медлит, неужто не понимает, что речь идет о жизни и смерти?"
В этот момент возница бросает на него бесконечно горестный взгляд.
- Не волнуйся, Давид, из-за того, что я не везу тебя в больницу. Когда я являюсь к больному, врача уже звать поздно.
"Видно, сегодня ночью все тролли и дьяволы забавляются, устраивая представление, - думает Давид. - Когда наконец-то сюда является человек, оказывается, что он не то спятил, не то нарочно хочет, чтобы я погиб здесь".
- Хочу напомнить тебе, Давид, о том, что случилось с тобой прошлым летом, - говорит возница. - Был воскресный день, дорога, по которой ты шел, вела через широкую долину мимо просторных пашен, красивых усадеб с цветниками. Стоял душный послеполуденный зной, какой нередко бывает в начале лета. Думаю, ты заметил, что, кроме тебя, вокруг не было ни души. Коровы паслись на выгонах, прячась в тени деревьев, а людей вовсе не было видно. Они, верно, сидели по домам, спасаясь от жары. Не правда ли, было такое с тобой, Давид?
"Может, и было, - думает Давид, - я столько раз бродил и в стужу, и в жару, что всего не упомнишь".
- И вот когда наступила полная тишина, ты услышал позади себя на дороге скрип. Ты повернул голову, думая, что кто-то едет, но никого не увидел. Ты оборачивался несколько раз и решил, что таких чудес с тобой еще не приключалось. Скрип слышался отчетливо, но откуда он? Откуда ему было взяться среди бела дня на открытой со всех сторон равнине, в тишине? Ты не догадался, что это в самом деле был скрип колес, хотя повозки ты видеть не мог. А если бы ты понял это, то я смог бы показаться тебе, тогда еще время не было упущено.
Давид Хольм прекрасно помнил этот случай. Помнил, как он заглядывал в садики, смотрел в канавы, пытаясь понять, что за звуки преследуют его. Под конец он испугался и зашел в одну крестьянскую усадьбу, чтобы не слышать этот противный скрип. Когда же он снова вышел на дорогу, все было тихо.
- Это был единственный раз в этот год, когда я увидел тебя, - продолжал возница. - Я сделал все, что мог, чтобы ты увидел меня, сделал так, чтобы ты услышал скрип колес, большего мне сделать было не дано. Ты шел, словно слепой, со мной рядом.
"В самом деле, я слышал этот скрип, - мысленно соглашается Давид, - но что это доказывает? Неужто он хочет сказать, что ехал позади меня? Ведь я мог рассказать кому-нибудь эту историю, а он, в свою очередь, рассказал ее Георгу".
Возница наклоняется над ним и говорит таким тоном, будто утешает больное дитя:
- К чему спорить, Давид. От тебя не требуется понимать, что с тобой случилось, но ведь тебе прекрасно известно, что меня, говорящего сейчас с тобой, нет в живых. Ты еще раньше слышал, что я умер, но не хочешь в этом признаваться. И если даже ты не слыхал об этом, то ты ведь видел, как я только что ехал на этой телеге. А на этой телеге, Давид, живые не ездят.
Он показывает на обшарпанную телегу, стоящую посреди аллеи.
- Ты посмотри не только на телегу, Давид! Погляди на деревья позади нее!
Давид Хольм повинуется ему и в первый раз соглашается, что столкнулся с явлением, которое не может объяснить. Он видит сквозь телегу деревья на противоположной стороне аллеи.
- Ты много раз слышал мой голос, - говорит возница. - И не можешь не заметить, что я говорю не так, как прежде.
Давид Хольм вынужден согласиться с ним. У Георга всегда был красивый голос, и у этого возницы тоже, но говорит он все же как-то по-другому. Сейчас его голос какой-то тонкий, звенящий, но слушать его нелегко. Играет тот же музыкант, но инструмент у него теперь другой.
Возница протягивает руку, и Давид Хольм видит, что на нее с ветки падает маленькая прозрачная капля. Но рука не останавливает каплю, она падает сквозь нее на землю.
На гравиевой дорожке лежит упавшая ветка. Возница подсовывает под нее косу и поднимает ее сквозь эту ветку. Но ветка не ломается, а остается целой.
- Не вздумай истолковать это неправильно, - продолжает возница, - попробуй понять! Ты видишь меня и думаешь, что я такой же, как всегда, но видеть меня может лишь тот, кто лежит на смертном одре или уже умер. Но это не значит, что мое тело есть пустота. Это обитель души, как и твое тело, как тело каждого. Только не представляй его себе плотным, тяжелым и сильным. Представь его отражением в зеркале, попробуй вообразить, что оно отделилось от зеркала и может говорить, видеть и двигаться.
Давид Хольм больше не пытается сопротивляться. Он смотрит правде в глаза и не делает больше попыток улизнуть от нее. С ним говорит привидение, и сам он - мертвец. И в то же время, сознавая это, он чувствует, как в нем начинает закипать яростный гнев. "Не хочу быть мертвецом, - думает он, - не хочу быть отражением, пустотой. Хочу, чтобы у меня был кулак, которым можно ударить, и рот, которым можно есть". Ярость сгущается в нем в густое темное облако, которое мечется и душит его, вызывает отвращение. Пока еще оно мучит только его самого, но готово при первой возможности излиться наружу.
- Я хочу попросить тебя об одном, Давид, - обращается к нему возница. - Ведь мы были с тобой друзьями в этом мире. Ты так же, как и я, знаешь, что в жизни каждого наступает момент, когда тело его либо уничтожается, либо вконец изнашивается и обитавшей в нем душе приходится покидать его. И перед тем, как войти в неведомую страну, душа трепещет от страха. Она стоит, как дитя на берегу морском, не смея пуститься вплавь. Чтобы ей достало смелости отправиться в путь, она должна услышать чей-то голос из бесконечного пространства. И тогда она отправится в путь без страха. Таким голосом был я в течение целого года, Давид, и таким голосом станешь ты в грядущем году. И я прошу тебя лишь не противиться судьбе, покориться ей. А иначе навлечешь тяжкие страдания и на себя, и на меня.
Сказав это, возница склоняет голову, чтобы заглянуть Давиду Хольму в глаза. Он будто боится упрямства и протеста во взгляде друга.
- Пойми, Давид, - говорит он еще настойчивее, - ты не можешь этого избежать. Я не успел еще понять хорошенько, что происходит здесь, по эту сторону вселенной. Я, можно сказать, находился лишь на грани миров, но из того, что я успел увидеть, мне стало ясно, что пощады здесь не жди. Нужно делать то, что тебе предназначено, хочешь ты этого или нет.
Он снова смотрит в глаза Давиду, но не видит в них ничего, кроме мрачного облака гнева.
- Не стану отрицать, Давид, что сидеть в этой телеге и ездить от дома к дому - самое страшное занятие, на какое только можно обречь человека. Куда бы ни приехал возница, повсюду его ждут плач и стенания, его доля - видеть лишь болезнь, страдание, раны, кровь, кошмар. И все же это не самое страшное. Хуже всего видеть то, что сокрыто внутри, то, что корчится от ужаса перед тем, что его ожидает. И еще скажу я тебе: ты уже слышал, что возница стоит на грани миров. Он, как и живые люди, видит лишь несправедливости, разочарования, неравное распределение благ, напрасные стремления и беспорядок. Он не может заглянуть глубже в мир иной, чтобы увидеть, есть ли во всем этом смысл и преднамеренность. Иной раз может он узреть какие-то проблески, но почти все время должен с трудом продвигаться вперед на ощупь, в темноте, терзаясь сомнениями. И подумай еще о том, Давид, что, хотя вознице суждено возить телегу Смерти всего один год, время здесь исчисляется не земными часами и минутами. Для того, чтобы он мог успеть всюду, куда ему велено, этот единственный год растягивается и становится равным сотням, тысячам земных лет. И, ко всему прочему, возница знает, что его презирают за это ремесло. Но страшнее всего, Давид, то, что он, разъезжая, встречается с последствиями зла, которое он сам совершил во время земной жизни, и никак этого не избежать!..
Голос возницы срывается на крик, он в отчаянье сжимает руки. Но мгновение спустя, видимо, замечает холодное презрение в глазах товарища. Он плотнее запахивает плащ, будто хочет согреться.
- Послушай меня, Давид, - упорно продолжает он, - как ни тяжела работа, которая ждет тебя, отказываться и упорствовать ты не должен, иначе и тебе, и мне будет еще хуже. Ведь я не могу предоставить тебя самому себе, покуда не научу этому ремеслу, и боюсь, что это будет самым тяжким из всего, что на меня возложено. Ты можешь противиться сколько тебе угодно. Можешь заставить меня держать косу недели, месяцы, до следующего года. Мой год истек, но я не получу свободы до тех пор, пока ты добровольно не примешь это ремесло.
Возница говорит все это, стоя на коленях перед Давидом Хольмом, и голос его звучит все убедительнее и искреннее. Он умолкает на мгновение, ища глазами признаки того, что его слова возымели действие. Но его бывший товарищ полон решимости сопротивляться во что бы то ни стало. "Может быть, я и в самом деле умер, - думает он, - тут уж ничего не поделаешь. Но ничто не может меня заставить иметь дело с телегой и лошадью смерти. Пускай находят мне другую работу. А этой я заниматься не стану".
Возница собрался уже было встать, но вдруг вспомнил, что забыл сказать нечто важное:
- Помни, Давид, что до сей минуты с тобой говорил Георг! Но теперь ты будешь иметь дело с возницей. Ты, верно, давно знаешь, о ком идет речь, когда вспоминают о Ней, не знающей пощады.
Мгновение спустя он уже стоит, поднявшись во весь рост с косой в руке. Капюшон надвинут на глаза.
- Ты, узник, выйди из своей темницы! - кричит он зычно и звонко.
И тут же Давид Хольм поднимается с земли. Он не знает, как это случилось, но теперь он стоит выпрямившись. Вот он пошатнулся, на миг все вокруг закружилось: и деревья, и церковная стена, но он сразу же обрел равновесие.
- Оглянись, Давид Хольм! - приказывает ему громкий голос.
Он растерянно повинуется. Перед ним, распростертый на земле, лежит рослый, складно скроенный человек, одетый в грязные лохмотья. Он измазан кровью и землей, рядом валяются пустые бутылки. Лицо у него распухшее, с красными прожилками, трудно догадаться, какие у него на самом деле черты. Блуждающий луч света, падающий от дальних фонарей, высвечивает злобный, полный ненависти взгляд в щелках приоткрытых глаз.
Перед этой лежащей фигурой стоит он сам, тоже высокий и стройный. На нем такая же оборванная грязная одежда, как на лежащем мертвеце. Он стоит перед своим двойником.
Но это не в полном смысле слова его двойник, потому что сам он - пустота. Вернее, не пустота, а зеркальное отражение, которое вышло из зеркала и начало жить и двигаться.
Он резко оборачивается. Там стоит Георг, и теперь он видит, что бывший его друг тоже пустота, всего лишь отражение тела, когда-то ему принадлежавшего.
- Слушай, душа, потерявшая власть над своим телом с последним ударом часов в новогоднюю полночь, - говорит Георг, - ты сменишь меня на этом посту. Ты станешь освобождать души от земного бремени, покуда не истечет этот год.
После этих слов Давид Хольм приходит в себя. В ярости он бросается на возницу, хватает его косу, чтобы сломать ее, пытается разорвать на куски его капюшон.
И тут он чувствует, как кто-то с силой хватает его за руки, как этот кто-то сшибает его с ног. Потом ему связывают руки у запястий и ноги у щиколоток.
Затем его грубо, словно падаль, швыряют на дно телеги, не беспокоясь, ушибется ли он.
Еще мгновение, и телега трогается с места.
V
Узкая, длинная, но довольно просторная комната в домике на городской окраине. Домик столь мал, что состоит почти что из одной этой комнаты, не считая маленькой спаленки. Комнату освещает одна лампа, свисающая с потолка, и при ее свете можно увидеть, что здесь чисто и уютно. Помимо этого, комната имеет еще одну особенность, вызывающую улыбку у всякого, кто в нее входит. С первого взгляда заметно, что живущие в ней обставили ее весьма остроумно, чтобы она выглядела, как целая квартира. Вход в нее с торцовой стены, и почти у самых дверей стоит маленькая плита. Стало быть, это кухня, и здесь собрана вся кухонная утварь. В середине комнаты устроена столовая с круглым столом, дубовыми стульями, стенными часами и небольшим буфетом с фарфором и стеклом. Лампа, разумеется, висит прямо над круглым столом, но она освещает также и гостиную - дальнюю часть комнаты, где на цветастом ковре стоит диван красного дерева и пальма в красивом фарфоровом горшке, а на стене развешаны фотографии.
Обычно те, кто входят в эту комнату, сразу же представляют себе, сколько шуток вызывает такая расстановка мебели. Если сюда с улицы заходит хороший друг, хозяева шутливо проводят его в гостиную, просят извинения за то, что ненадолго оставят его одного, так как им, мол, нужно похлопотать в кухне. За обеденным столом, стоящим так близко к кухонному закутку, что сюда доходит жар от плиты, хозяева не раз торжественно заявляют:
- Ах, нужно позвонить, чтобы служанка убрала тарелки!
А когда кто-нибудь из детей начинает плакать в кухне, то ему в шутку говорят, мол, не шуми, а то папа в гостиной услышит, и малыш начинает смеяться.
Подобные мысли возникают обычно у тех, кто в первый раз входит в эту комнату, но тем, кто явился сюда в эту новогоднюю ночь, не до шуток. Это двое мужчин, опустившихся и оборванных. Их можно было бы принять за обыкновенных бродяг, если бы на одном из них поверх лохмотьев не был бы надет черный плащ, а в руках он не держал бы заржавленную косу. На одежду бродяги это мало похоже. Еще более странно то, как он появился в комнате. Он не повернул ключ в замке, не приотворил дверь даже хотя бы чуть-чуть, а просто прошел сквозь нее, хотя она и была заперта. На втором нет столь пугающего наряда, но он внушает еще больший страх, потому что не входит в комнату сам, его тащит приятель. И хотя его с величайшим презрением собственный товарищ швырнул на пол, руки и ноги у него связаны и сам он лежит на полу, как темная куча жалкого тряпья, его искаженное гневом лицо и мечущие молнии глаза наводят страх.
В комнате эти двое не одни. Они видят, что за круглым столом в середине комнаты сидят молодой человек с мягкими чертами лица и по-детски добрым взглядом и женщина, немного постарше, но маленькая и тщедушная. На мужчине красная трикотажная блуза, на которой крупными буквами вышито: "Армия спасения". На черном платье женщины надписи нет, но на столе перед ней лежит шапочка, указывающая на ее принадлежность к этой организации.
Оба они глубоко опечалены. Женщина молча плачет, то и дело вытирая глаза мокрым смятым платком, нетерпеливо и нервно. Можно подумать, что слезы мешают ей делать что-то важное. Глаза мужчины тоже красны от слез, но он не дает волю своему горю в присутствии женщины.