Тут она принишкла, усмирилась, но от окна не отлипла. Ей казалось, отойди – случится самое страшное. И она не отходила, оцепенев, пристыв к прозрачной, как слеза, точке в затянутом блёклыми белилами стекле.
Сколько она так простояла? Час? Два?
Бог весть...
Её окликнули.
Трудно повернулась она на голос.
Перед нею была Желтоглазова. В чистом, но уже в примятом халате. В шапочке. Кулак на боку.
– Хэх... Это ещё что за номера! – накатилась Желтоглазова. – Ума не дам... Будь кто другой – простительно. А то сама врач виснет на окнах! Есть ведь часы для посетителей. Есть ведь и двери как для нормальных...
Таисия Викторовна ничего не слышала, не понимала. Верней, слышать слышала, однако, как ни старалась, слов разобрать не могла. Всё перед ней плыло, зыбко качалось словно в тумане.
– Марфа Ивановна... миленька... всё готово к операции?
Холодно, надменно выпрямилась Желтоглазова.
"С каких это пор стала я ей миленькая? Совсем опупела с горя..."
– Операция? Какая операция?... Не было и не будет в обозримом будущем, – окаменело бормотнула Желтоглазова.
– По-че-му? – по слогам опало выдавила из себя Таисия Викторовна.
– Спросите что-нибудь полегче.
– По-че-му? – повторила Таисия Викторовна.
– Видите... Я всего лишь зам главврача... Главврач, извините, забыл мне доложить. И вообще, поступки руководства не обсуждаются.
– Где же оно, руководство? Где Леопольд Иванович? Он же должен сегодня в десять оперировать... Где он?
– Увы, далеко, – скучно пошатала головой Желтоглазова. – В тайге. На охоте. С сегодня руководство в отпуске в законном. Будет через месяц... Есть ещё вопросы?
– Есть, – твердея духом, коротко сказала Таисия Викторовна, выходя из тумана и наливаясь решимостью. Ей вспомнился её "аварийный бабий копеж", запасной план, и она спасённо вздохнула. – Уж коли Леопольд Иваныч изволили отбыть на природу, так разрешите и мне сделать маленький подарок больному. Разрешите его забрать.
– Это ещё что за новости в калошках?
– Какие уж новости... Пока Леопольд Иваныч будут гонять-пугать таёжное зверьё, набираясь новых сил, почему бы и больному не отправиться за здоровьем на природу? Всё равно остался без врача. Так пускай побудет ему врачом сама матушка природа...
– Поясней можно?
– У нас всё можно. Я вывезу мужа на дачу до возвращения Грицианова.
– Пожалуйста. Только... – Вскинув руку, Желтоглазова сухо щёлкнула пальцами. – Маленькое уточнение... Похоже, вы затолкали себе в голову невесть что о Грицианове. А, такой-сякой, сухой-немазаный, вместо операционной увеялся в тайгу. Насчет тайги я это шутя... – она неопределенно пошевелила пальцами, – шутя... для разминки. А правдония такая. Леопольд Иванович шёл на операцию и попал на переходе под машину. Увечья немыслимые. Самолётом увезли в Новосибирск... Это объяснение вас устраивает?
"Приговоренного к повешению устраивает любая виселица". Кто с этим поспорит? Не веря желтоглазовским россказням, Таисии Викторовна молча пошла в палату.
По пути ей успели вшепнуть будто бы желтоглазовские откровения:
"Подождём. Пускай она его ещё получше подготовит к операции. Пускай подлечит ещё, покуда его совсем нельзя будет оперировать. Она у нас сама, своими ручками придавит своего мил муженёнка. Сама! Мы ещё посадим её на заслуженный отдых в лужу. Капитально!"
Николай Александрович взглянул на жену, и испуг забелел у него на лице.
– Что с тобой? Ты какая-то вся, как пружина сдавленная?
– А какой же мне быть ещё в такой час? Если нас предают, то кто же кроме нас самих постоит за нас? Всё пошло вперекувырку... Ты от горя бегом, а горе перед?м...
– Да что такое? Не стой, садись... – показал на стул у своей койки. – Рассказывай...
– Кока, твой мудрорукий Грицианов удрал от тебя... – растерянно проговорила Таисия Викторовна, садясь. – Врач последним уходит от больного, а он удрал первым. Удрал от операции. Удрал от своего слова. Ты так верил ему! Про его честность мне твердил. Про Гиппократову клятву... Но теперь ты видишь...
Николай Александрович сражённо выдохнул из близких слёз:
– Что же делать?... Ты три недели на виду у всего диспансера готовила меня борцом к операции... Обдёргала, обломала все щупальца, осталась самая пустяшность – взять хирургу из меня, вышелушить уже нестрашную омертвелую опухоль, изолированную от всего живого, и на – хирург сбежал в тайгу! Что же нам делать?
– Тоже бежать в тайгу! – деланно-постно поднаметнула Таисия Викторовна. Говорила она для любопытных, слушавших со всех коек. – Едем на дачу!
При этом она хитрованно подмигнула, и Николай Александрович понял, что кроха замешивает какой-то фокус. Дачи у них никогда не было.
В скорой они сидели рядом.
Николай Александрович привалился к её плечику.
– Сорвали операцию... Что ж теперь тебе, всё заворачивай по-новой? Опять ты готовь меня?
– Что ты, колокольчик мой... Мучить тебя лишне не собираюсь. Никаковских опять... Всё бежит по графику. Правда, несколько по смещённому. Отсюда мелкие неудобства. Ты уж потерпи...
– О чём речь... Я говорил и повторяю: если моя жизнь нужна твоим опытам – я твой безропотный подопытный кролик. Бери... Я жил и живу для тебя для одной...
– Ну-ну-ну! К чему такие жертвы? Всё обкрутится, выскочит на лад. Вот увидишь! Только придётся малешко потерпеть... Эта дорога... этот переезд... Ты у меня не лапша... подтерпи... Сирота и пуповину отрезает себе сам...
– Эха-а... Осиротели мы, осиротели... Даже ложка имеет свою судьбу... Сосед по койке всё нудил: "Промеж вас чистая война идёт, а она, то есть ты, ему, Грицианову, мужа под ножик пихнула... Диковинно..." И Желтоглазкина вскользь с лаской подпекала: а чего б вам не прооперироваться у себя в железке?... Я строил вид, что не понимал её... Э-э, дрогнул Золотой Скальпель... А я почему-то ему верил... верил...
– Испугался, а вдруг его капля упадёт на мою мельницу... Не отважился на операцию по моему методу... Испугался удачи!
– Испугаешься! Твоя удача им страшней ножа острого.
Дома Николая Александровича положили в коридоре.
Летом он всегда любил спать там. Коридор был широкий, долгий, разбежистый. По сю сторону стена всплошь из стекла. По ту сторону бокастые, в трещинках шоколадные брёвна одно на одном и две двери врезано в них. Первая к Закавырцевым, вторая к соседям, к Рысиковым.
За кроватью, у изножья, кадка с песком. Сразу от кадки деревянная лестница круто сбегает со второго этажа к входной двери. Лестница ветхая, жалобистая, всё охает под ногами, пройди то ли взрослый, то ли ребятёнок.
– Ларик! Воробушек! – позвала Таисия Викторовна четырёхлетнюю свою внучку со двора, на ходу застёгивая на булавку потайной карман, где был платочек с деньгами.
Девочка послушно подбежала.
– Лялик! Вот тебе поручение. Дома взрослых никого. Дедушку оставляю на тебя...
– Бабушка, а сто у дедуски?
– Двести! – сердито буркнула Таисия Викторовна, недовольная тем, что ой как не к моменту подтирается внучка с допросами.
– Не-е... Я не про сисло сто. А просто... Сто у него?
– Что, что... Ну ветрянка, ветрянка! Тебе легче от этого?
– Лекса... – светится гордоватой улыбкой девчонишка. – Я уже давно отболелась ветрянкой и совсем а не страсно... Бабуль... бабинька, а у ветра бывает ветрянка?
– Бывает, бывает... – А про себя подумала: ты ещё спроси, бывает ли рак у речного рака, бывает ли свинка у свиньи и слоновость у слона. – Вот что, ладушка, закрываем вечер вопросов. Отвечать некогда. Лучше в оба смотри тут, чтоб дедушка не спал. Развлекай. Весели. А я скоренько за билетами...
Лариса на пальчиках тихонько поднялась по лестнице.
Села на верхнюю ступеньку у самой у кадки и подгорюнилась.
Как же веселить дедушку? Спеть? Дедушка боленький, нельзя... Может, потанцевать? Разгрохаюсь... тоже нельзятушки... А что тогда можнушко? Сидеть пенёчком и молчать? Плоха-ая я развлекалка... Покудова я думаю, он, может, уже и приснул?...
Она подняла из-за кадки руку, покрутила.
Дедушка должен был увидеть бы её руку и как-то отозваться. Но дедушка лежал молчком. Она привстала и увидела, что глаза у дедушки закрыты. Спи-ит? Бабушка не велела...
Спрятавшись за кадку, Лариса попышней перевязала белые банты в блёстких тёмных косичках-ручейках, потукала коготочком по гулкому, пустому боку кадки.
Дедушка привстал на локтях.
Лариса торжественно вышла из-за кадки, разнесла в стороны края нарядной голубой юбочки в складку, с поклоном присела и уверенно объявила:
– Выступает Лариса Михайлова! Стихи!
И, не переводя дыхание, звончато залилась:
– Весер был, сверкали звёзды,
На дворе мороз трессал.
Сёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
Боже, говорил малютка,
Я прозяб и есть хосю,
Кто накормит и согреет
Меня, Божью сироту?
Той дорожкой сла старуска,
Услыхала сироту,
Приютила и согрела,
И поесть дала ему.
Дедушка накрыл лицо ладонью и заплакал.
Растерянная Лариса подбежала к дедушке, съехала на коленки.
– Дединька... дедунюска... хоросенький... Сто ж ты делаес?... Бабуска наказала тебя веселить, а ты вота как! Хужей рёвы... Вота войдёт бабуска, сто я искажу?
Девочка покинуто захлопала разнесчастными глазёнками и тоже в слёзы.
Николай Александрович подскрёб её слабой рукой к себе, еле слышно похлопал по тугим сахарным рёбрышкам.
– Ну-у, это у нас уже чистый перебор... Ещё не хватало, чтоб и кадушка заревела с нами за компанию. Не роси, внуча... Будет слезой слезу погонять... Вишь, я первый уже не плачу...
Лариса воссияла. Действительно, дедушка перестал плакать, а большего ей и не надо.
Она проворно выхватила у себя из нагрудного кармашка платочек с вышитым в углу зайкой, принялась старательно вытирать у дедушки на щеках две мокрые стёжки.
– Стоб бабука ни во столеньки, – показала каплюшку ноготочка, – не знала про нас!
– Не узнает, не узнает... Ты только доложи, девонька, откуда это ты выдернула... откуда это ты твёрдо знаешь бабушкин ещё гимназический стишок?
– А исто тута знать? В воскресенью она встрела нас с мамкой на вокзале. Радая. Гостьюски, гостьюски!.. Назадки ехала домой, рассказала стисок нам.
– В первом классе проходила... Вот память... – тихо удивился Николай Александрович и надолго умолк.
А на рассвете нового дня он очнулся в поезде – хлопотливо, угарно влетал с вытянутым на ветру дымным флагом в Новосибирск.
– Вот и наша дача! – сказала Таисия Викторовна, кивая на клинику, у входа в которую остановилась скорая. – Поверь, всё обойдётся. Оперирует Юрий Николаевич Юдаев, сокурсник Грицианова. Юдаев Юрий Николаевич... Запомни это имя, Кока. Прекраснейший хирург! Хирург-легенда! С тобой на операции будет Иришка, младшая из пяти моих сестёр. Младшая, младшая, а анестезиолог. Всё будет хорошо.
Ирина – сидела по другую руку вприжим с Николаем Александровичем – утвердительно пожала ему локоть.
И верно, всё было хорошо.
После Юдаев в восторге говорил Ирине:
– Борец – сказка! Как им отлично подготовили к операции. От крови, от слизи, от гноя слизистая была чистым-чистёхонька. Как языком вылизали! Что значит царь-травушка... Больше. Без травушки уцелел бы наш петушок? Не уверен... В нём же помимо того "подарка", что я выхватил, цветёт еще полна торба ах злых болячек. Аденома предстательной железы. Остеохондроз правой плечевой кости. Хронический колит. Анацидный гастрит. Гипертошка... Давленьице королевское. Двести пятьдесят на сто сорок! Ух и буке-ет... Ух и буке-етище!..
21
Отошли во вчера двадцать два января.
Её просторная коряговатая жизнь рисовалась ей в виде дерева. Ствол, ветви – это она сама. А листва – люди, которых к ней судьба подвела.
Нечаянно-негаданно ржа осыпала её дерево, и пошли её листочки валиться.
Первым пал Николай Александрович.
В ум не вобрать...
По его годам – разве шестьдесят пять это годы? – ему бы жить да жить.
И он жил безбедно, покойно.
В отпуск увеялись старики в Вязьму. В гости к дочке Людмиле.
Вдруг что-то там с почками. Удалили левую почку. Операция прошла блестяще. Почка прорастаний не имела, выделилась свободно.
После операции Николай Александрович почувствовал себя настолько хорошо, что попросил побриться.
Побрился, побрился чисто, до синеватого глянца на щеках, а через день умер.
"При вскрытии никаких признаков рецидива болезни метастазов не обнаружено".
Таисия Викторовна кремировала мужа в Москве.
Ехали на отпуск в Вязьму вдвоём, а вернулась в Борск одна с холодной, угрюмой урной.
Эту урну с прахом Николая Александровича она погребла на кладбище возле своей больницы, и всякий раз, подходя к окну, видела его могилу. Горький знак... Прежде не знала она, чем смущала её близость кладбища, теперь и слепому видно...
А вскоре рядом с отцом лёг Георгий, сын.
И как нелепо, как нелепо...
Забросили в Борск итальянские джинсы.
Липа, жена Георгия, жирная, необъятная тетёрка, семером не обхватишь, вьётся лисой.
– Жоржик! Лапунюшка! Взавтре в пять, на зореньке, у нас мини-культпоходик в цумик.
– Что, опять генеральная ассамблея цуманоидов?... На предмет?
– Предметишко ст?ящий, океюшный. Не то что твой динамит.
– Диамат...
– Всё равно. Джинсики! Чёрные. Вельветовые. Фирма "Riorda". Маде ин Италио! Последний вопль моды!
Георгий конфузливо зарумянился. Он всегда краснел, как на огне горел, когда его поджимали делать то, что ему не хотелось.
– Я джинсы не ношу, – заоправдывался Георгий. – Тогда почему я должен вскакивать вдосветку и бежать в чёрную очередь? Я н-не могу...
– Лапуля, надо! Как сказано не мной, "умей постоять за себя в любой очереди".
– В любой... Ну зачем такая безразборчивость?
Липа сочувствующе покачала головой.
– Какая темнота ты, шалунок, какая темнотишша... Даю пояснения по пунктам. А... К твоему сведению, не вредно бы знать, разлюбезненький, что твоя верная Липуся тоже в джинсиках не пижонит. На мою попонелли, пардон, – птичка я слегка перетяжелённая, – ни одни джинсики не напялишь. Тут только целым рулоном ситчика и укутаешь наши скромные богатства...
– Тогда вообще не понимаю. Сама не носишь... Ради кого в нитку вытягиваешься?
– Э-эх!.. Слушай сюда, дурашка... Пункт бэ... Детишкам ты у себя в политехническом разные талдычишь красивости про прекрасненькое будущее, про то, что каждый должен его приближать. А что видим в натуре? Я да я, якалка ты моя... Всё под себя гребёшь, нет у тебя и граммулечки общественной сознательности. Вот я другой коленкор. Да, я не ношу, но я хочу чтоб борские девулечки были ещё посимфонистей. Они мою доброту и оценят, и озолотят. В универмажке я вырву по сотняге, а на толчке расстанусь за триста, не хуже. Вот тебе и модная ерундовина... Чтоб тебе не было скушно, я подбила уже на культпоход и папулио, и мамулио с её неувядаемой мэгрэнью, и Ийку – весь наличный плахотинский состав. А ты что же, не член нашего милого семейства? Хочешь отсидеться в норке?
– Да ты пойми... Доцент института затесался в толпу из-за штанов!
– А разве доцент института не носит штаны? Что тут такого?
– Мне стыдно... мне некогда... – скороговоркой тускло пожаловался Георгий.
– Ах, ему стыдно! Ах, ему некогда! Хор-рош футболёр! Принести в дом свежую, горячую копеечку ему, видите, стыдно, ему, видите, некогда. А вот как дурацкий футболио – есть когда по полдня лежать под теликом! А вот голодным волком выть Фауста иль хренового сыночка солдата ему и не стыдно и времени навально!
– "В бурю" написал Хренников...
– Да хоть "В ураган"! Видите, он увлекается вокалом! Ах, ах!.. Он у нас на почёте... Гремит в доме учёных, а шум идёт аж до самого до Баб-эль-Мандебского проливчика! Ну и греми, любитель дорогой, в своих ёперах! Я не запрещаю. Но и ты ступи навстречь. Полчасика погреться в народе... Мы будем идти колесом... Я уже застолбушила в списке двенадцать очередей. За полчасика кинуть этако небрежно на текущий лицевой три тысчонки с копейками – это стыдно? На это нету трид-ца-ти минуточек?
– У меня, – выставляет Георгий последний козырь, бормочет оправдательно, – у меня сердце... Так и прокалывает...
Липа ласково, покровительственно погладила Георгия по скобке плеча.
– Жоржик, сизый голубочек... Я не ничёшка какая, понимаю... Потому и толкую с тобой об деле. Знаю, с сердцем ты товарищ, не посмеешь отказать. Для приличия поокусываешься и перестанешь. Знаю, с таким масла накрутишь... Всего на полчасика... Ничо... Дельце и выкушанного яичка не стоит... Шалунок, ну, пожалуйста...
Бедный Георгий дожат.
А утром...
Он выдирался от прилавка уже с третьими джинсами, когда в толпе так сжало его, что он, крупный, тяжёлый, рухнул мешком на ближних.
Мрачно гудя, толпа разбрызнулась от него в стороны.
Один на полу в пустом кругу, он выронил джинсы, потянулся за кепкой, катнувшейся к табуну частых ног, а другой рукой полез в пиджак за нитроглицерином. Ни кепки, ни таблеток он так и не достал, остался недвижно лежать на помятых и уже со следами первой грязи джинсах, страдальчески уткнувшись лицом в красную, в виде сердечка металлическую нашлёпку чужой, далёкой фирмы.
Когда всё это случилось, Липа была уже "не в работе". Она и вся плахотинская рать уже вышла из "работы", поскольку давали последние джинсы, последнее на сегодня модьё.
Плахотинцы мялись чуть в сторонке, отхлынули на всякий случай. Старики потёрлись, потёрлись и вовсе побрели из магазина, лишь Липа с Ийкой, с сестрёнкой, остались возле свалки, ожидая Георгия.
Вот и он уже подрался от прилавка... Вот отдаст... Липа привычно, насторожённо сунет пятнадцатые джинсы в сумку, и они пойдут прочь.
Липа потянула молнию на сумке, чтоб поскорей от завидущих глазищ упрятать барахлину, и тут услышала шум толпы.
Она инстинктивно рванулась в толпу. Народу было невпробой. Она знала, зови не зови, ни до какой спины не достучишься, а потому, наваливаясь, ложась на эту людскую дикошарую стену, пошла ломить к кругу в толчее.
Увидев на полу Георгия, она бессознательно крепче сжала дужки сумки и из последнего кинулась к нему со своими таблетками – носила для него всегда – и тут же попятилась, в ужасе осела на пятки: с противоположной стороны к Георгию косолапил милиционер.
"Что делать? Что делать? Тут ведь милиции, как мурашей на кочке... Ийка чёрт те где... Бросить в давке сумяку, подскочить дать таблетки? Таблетки подымали!.. Но как подойти?... Глупо! Глупо! Глупо! Глупо! Можно остаться на бобылях... Тут всякий хапун до чужого сам не свой. Высовываться со всем добром на милиционера ещё глупей! Уметёт! С поличным!.."
И теперь Таисия Викторовна, отправляясь в больницу, не говорит, что пошла на работу. Теперь она говорит чаще про себя так: