Томас Манн, как мало кто из писателей, неустанно пополнял свои знания, стремясь, говоря словами Пушкина, "и в просвещении быть с веком наравне". Он учился у всех хоть чем-либо примечательных собратьев по перу, а также у представителей других искусств, более того, даже у чуждых ему художников, добиваясь обогащения своего - реалистического - искусства. Его творческая "присоединительная палата" работала бесперебойно. Он "усложнял" свой "прирожденный стиль" (его выражение) новейшими техническими находками искусства ("внутренним монологом", "потоком сознания" и другими "новизнами"), подчиняя их высоким задачам художественного реализма.
Но здесь мы позволим себе необходимое замечание. Подобно тому как Томас Манн позднее осознал, что мог бы почерпнуть понятие о "полноте жизни" уже у Гете (то есть вовсе даже не обращаясь к Ницше), он мог бы также заметить, что многое из "новизн" модерна было уже предвосхищено русской классической литературой XIX века. Так, "внутренним монологом", а также передачей "состояния между ясным и помутившимся сознанием" (во время болезни или перед смертью) полновластно пользовался еще Толстой, не говоря уже о том, что у нас было названо толстовским "приемом остранения", то есть об артистическом воссоздании впечатлений от реального мира как бы "со стороны", причем обычно - от имени вымышленного персонажа. К этому "приему" с не меньшим искусством подчас прибегал и Чехов.
3
"Будденброкам", как сказано, предшествовала ранняя новеллистика Томаса Манна.
Это верно, но верно не безоговорочно.
Дело в том, что мысль попробовать свои силы на поприще романа впервые посетила молодого писателя очень рано, еще в 1896 году, когда он был автором всего лишь одного напечатанного рассказа - "Падшая", так никогда и не включавшегося в какой-либо из сборников Манна или в прижизненное собрание его сочинений.
Собственно, с этого года, проведенного со старшим братом Генрихом в Италии - в Риме, Неаполе и Палестрине, Томас Манн уже стал себя сознавать "романистом in spe", работать над составлением плана задуманного произведения, собирать для него материалы: у старого консула Вильгельма Марти (своего двоюродного деда) он запрашивал сведения по истории родного города, у матери - рецепты любекской кухни, у сестры Юлии - жизнеописание тетушки Элизабет Манн-Хааг, послужившей моделью и прототипом для Тони Будденброк.
Но вплотную за писание романа Томас Манн засел только через два года, уже издав у Саула Фишера первый томик своих рассказов - под общим заглавием "Маленький господин Фридеман". Эта книга прошла с успехом, не так-то часто выпадающим на долю дебютанта, чем, надо думать, и было вызвано лестное предложение Фишера: "Я был бы рад напечатать и более пространное Ваше произведение - повесть или даже небольшой роман". Берлинский книгоиздатель навряд ли подозревал, что с тем же замыслом носился и юный его адресат…
О большой эпопее, охватывающей жизнь четырех поколений именитого купеческого рода, о пространной "истории гибели одного семейства" Томас Манн тогда еще не помышлял. Ему мерещился всего лишь "небольшой роман в двести пятьдесят страниц, не более", блестящий по форме, дробящийся на краткие, в себе законченные, главы-эпизоды в манере романа братьев Гонкуров "Ренэ Моперен", прочитанного все в том же 189(5 году, но вместе с тем характерно от него отличающийся: прежде всего сдержанным северо-немецким колоритом, в котором слились воедино элегический сумрак прозы Теодора Шторма с обаятельной светскостью "старика Фонтане" и задиристо-метким юмором бесподобного Фрица Ройтсра, писавшего свои романы на смачном нижненемецком диалекте (к нему нередко прибегает, особенно в "народных сценах", и автор "Будденброков").
Поначалу Томаса Манна преимущественно занимала судьба болезненно-впечатлительного маленького Ганно и разве что отца "последнего отпрыска рода", сенатора Томаса Будденброка, с упорным стоицизмом продолжавшего отстаивать доброе имя фирмы "Иоганн Будденброк" - вопреки пошатнувшемуся здоровью и утраченной вере в свой успех; автор думал ограничиться этой финальной стадией "гибели одного семейства", отнюдь не вдаваясь в подробности житья-бытья более давних, счастливейших, поколений.
Но, как признавался позднее создатель "Будденброков", "есть нечто необычайное в своеволии произведения". Прошлое "славного патрицианского рода"" ранее представлявшееся автору всего лишь краткой "предысторией", объемом не превышающей скупого перечня ближайших предков и родичей Ганса Касторна в "Волшебной горе" или несколько более подробную семейную хронику Лаврецкого в "Дворянском гнезде" Тургенева, внезапно обрело вполне самостоятельное реальное обличье. "О первоначально задуманных двухстах пятидесяти страницах не могло быть и речи". Роман разрастался и становился таким, каким он вовсе не был задуман, порою пробуждая в молодом романисте "томительное неверие в собственные силы". "Чтение помогало мне справиться с колебаниями, чтение именно русских писателей" (Толстого, Тургенева, Гончарова).
Не удивительно, что молодому романисту такой непредвиденный отход от изначального замысла мог показаться чуть ли не восстанием самого романа (той жизни, поэтическим воплощением которой он являлся) против предвзятого авторского произвола, как нисколько не удивительно и то, что это странное ощущение подвластности какой-то сторонней мощной силе навсегда сохранилось в памяти автора "Будденброков".
Но критик, исследователь не вправе довольствоваться подобными - всегда глубоко субъективными - показаниями творца-художника, как бы ни были они сами по себе содержательны и захватывающе интересны. Художники редко бывают лучшими толкователями собственных произведений и тех потаенных путей, которыми они пришли к блистательным творческим своим результатам. Отказ писателя от первичной мысли сосредоточить действие романа на образе маленького Ганно и его бегстве от жизни в музыку (здесь представляющую искусство в целом) поддается иному, более отчетливому уяснению.
Ганно (как до того герой новеллы "Паяц") являлся для Томаса Манна пусть только преходящим (да и тогда уже отнюдь не адекватным) символом его собственного "я", а вместе с тем и символом творца-художника как такового, каким себя, все с большим на то основанием, осознавал автор "Будденброков", по мере того как лист за листом накоплялась внушительная рукопись романа.
Не в этом ли неправомерном отождествлении таился коренной изъян первоначального замысла? Ведь в первом (несостоявшемся) "варианте романа" едва ли не центральное место должна была занять тема "искусство и общество". А годился ли в качестве репрезентанта Искусства и его судьбы в сугубо враждебную искусству эпоху грюндерства и зарождавшегося империализма этот пятнадцатилетний подросток с его "бегством" в музыку, оказавшимся так скоро "бегством в объятия смерти"?
Сдается, что не годился - уже потому, что Ганно Будденброк прожил слишком мало…
Томас Манн выписал трагический образ злосчастного "наследного принца сходящей с исторической сцены династии" с мастерством, редкостным безотносительно и уж тем более беспримерным, если учесть юношеский возраст его создателя; но как художник этот хрупкий мальчик - скорее замедленного, нежели самоуверенно скороспелого развития - сам еще "не выписался" за тот безжалостно краткий отрезок времени, который был ему отпущен.
Писатель наделил своего любимца качествами, без которых нельзя себе представить большого художника, - повышенно острой впечатлительностью, безотказным музыкальным слухом и вкусом и тем особым настороженным "чувством новизны и первичности", которое только и делает возможным жизнь в искусстве. Но все эти столь драгоценные предпосылки творчества все же не составляют еще творца-художника. К ним надо добавить беспримерное долготерпение, честолюбивое усердие, неустанную борьбу с неизбежными трудностями, без чего не могут создаваться истинно прекрасные произведения. А на это потребны годы, вся жизнь, посвященная самозабвенному служению Искусству, то есть именно те резервы времени, заполненного напряженным трудом, которыми бедный маленький Ганно как раз и не располагал.
Ставить на примере его горестно-краткой жизни проблему "искусство и общество" оказалось невозможным. Для этой цели был избран - еще во время работы над "Будденброками" - другой мученик Искусства: Тонио Крегер, герой одноименной новеллы. Томас Манн позднее вспоминал, что первое мысленное предвосхищение этой новеллы у него зародилось за чтением "Обрыва" Гончарова летом 1898 года, проведенным в Альсгарде-на-Зинде. Никакого явного влияния Гончарова в новелле "Тонио Крегер" не обнаружить, но тем возможнее в ней усмотреть некое "влияние с отрицательным знаком", то есть сознательное отталкивание автора от образа Райского, этого "вечного недоросля" в искусстве, и прямое ему противопоставление художника, для которого ничего, кроме упорной работы, кроме творческих мук и внезапных озарений, не существовало.
Что же касается образа маленького Ганно, то он неразрывно связан с темой "истории гибели одного семейства", с элегической концепцией юношеского романа, в котором, по слову автора, "уходящий бюргерский мир растворяется в музыке" - равнозначной смерти.
Ничто в реальном мире (в исторической действительности) не может, конечно, "раствориться" в какой-либо сфере духа, в том числе и в музыке: парадоксальное применение этого глагола - не более чем поэтическая метафора. Но именно на таком невнятно-метафорическом языке изъяснялись художники и мыслители на рубеже прошлого и нынешнего века; не удивительно, что к нему нередко прибегал и юный автор "Будденброков". Отрицать причастность "раннего" Томаса Манна к искусству и мышлению декаданса невозможно.
Декадентство, по верному замечанию Блока, весьма "разностороннее явление". Оно отнюдь не сводится к одному лишь беспечному гедонизму - к откровенному прославлению утонченного разврата на фоне светских салонов и элегантных будуаров, "битком набитых изысканными вещами - гобеленами, старинной мебелью, дорогим фарфором, роскошными тканями и всякого рода драгоценнейшими произведениями искусства"; так - в книге господина Шпинеля (из манновской новеллы "Тристан"), так - в романе Гюисманса и в некоторых главах "Портрета Дориана Грея" Уайльда.
Напротив, в произведениях более чутких и глубоких художников эпохи декаданса (таких, как Верлен, как - позднее - Александр Блок) возобладало тревожное предчувствие неизбежных исторических катаклизмов. Их ужас перед неотразимыми бедами близкого будущего:
О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней! -
был продиктован не столько своекорыстным страхом перед нараставшим натиском угнетенных классов, открыто стремившихся к революционному преображению мира, сколько трагическим предвидением того, какой непомерной ценой будет куплено всемирно-историческое обновление, к каким преступным средствам самообороны прибегнут властители обреченного миропорядка. Истребительные войны, массовые казни, лживые посулы - всё будет признано "дозволенным", лишь бы продлить свое пребывание на исторической сцене, отстоять - хотя бы только на краткий срок - свое "священное право" на беспощадную эксплуатацию большей части человечества.
О, но хотеть, о, не уметь уйти!
Но как бы ни были благородны помыслы лучших представителей искусства декаданса и по-своему зорки их тревожные предвидения, подняться до трезвого познания окружавшей их действительности и тех исторических сил, которым предстояло сокрушить твердыню капитализма, они не сумели. Для этого надо было покончить с "невнятицей" декадентского мышления…
Позднее - много лет спустя по написании "Будденброков" - Томас Манн о себе отозвался как о писателе, "вышедшем из декаданса", но вместе с тем возымевшем решимость "освободиться и отречься" от декадентства. "Более зоркие умы найдут во всех моих работах следы такого устремления, попыток и доброй воли".
Следы этого устремления (в то годы еще подсознательного) явственно проступают уже в "Будденброках". Томас Манн и в первом своем романе не "декадент", а зоркий летописец определенного периода в истории немецкого бюргерства, трезвый аналитик причин, породивших этот период - "эпоху под знаком конца", говоря на языке того времени. Именно для того, чтобы разобраться в объективных предпосылках (биологического и социально-исторического порядка), Томас Манн и сделался летописцем. Это познавательное значение "беспристрастно-летописного стиля", которым написаны "Будденброки", было угадано уже одним из первых рецензентов романа, - правда, им был Райнер Марна Рильке.
Если бы причины, обусловившие падение и гибель "династии Будденброков", были понятны молодому романисту, он не стал бы так пытливо вчитываться в семейную хронику ничем, по сути, не примечательного рода любекских оптовых торговцев пшеницей, рожью и овсом. Ни одна из этих причин, отдельно взятая, не обладала столь уж очевидно разрушительной силой. Досадные убытки, почти неизбежные в большом торговом деле, уравновешивались немалыми прибылями. Но с некоторых пор капитал старинной фирмы "Иоганн Будденброк" хоть и не убывал, однако прирост его был ничтожен - в пугающем несоответствии со стремительно преумножавшимся богатством господ Хагенштремов и им подобных разбогатевших "выскочек". Беда - то есть возраставшее преобладание убытков над прибылями - складывалась постепенно из сотен малых просчетов и упущенных "счастливых возможностей" в часы хандры, телесной и душевной усталости.
Когда начался этот сперва почти незаметный, а потом все более крутой и стремительный спуск с вершины, казалось, столь прочного благополучия, - спуск, а там уже и срыв, провал в отверстую бездну, в "ничто"?
Уж не тогда ли, когда прадед и дед маленького Ганно - Иоганн Будденброк-старший и его сын, консул Иоганн Будденброк, - "вернулись домой к обеду злые и расстроенные"? Фирма "Штрунк и Хагенштрем" перехватила выгодную поставку большой партии ржи в Голландию… "Ну и лиса же этот Хинрих Хагенштрем!.. Пакостник, каких свет не видывал…"
Л может быть, позже, когда обанкротился зять консула, господин Бендикс Грюнлих? Как настаивал на этом мнимо-выгодном браке своей дочери консул Иоганн Будденброк четыре года тому назад! И Тони смирилась: из дочернего пиетета вышла за нелюбимого человека, поступилась мечтой о "браке по любви" с сыном старого лоцмана, Мортеном Шварцкопфом, студентом-медиком, геттингенским вольнолюбием, умным и довольно красивым малым… Но такой брак, по мнению ее семьи и всех "правящих семейств" славного города, был бы недопустимым мезальянсом… "Это ненадолго, Тони! Время свое возьмет… Все забудется…" Так пытался ее утешить старший брат - Томас Будденброк. "Но я как раз и не хочу забыть! - в отчаянии крикнула Тони. - Забыть… Да разве это утешение?"
Она и не забыла, не забыла и после двух неудачных браков и скандальных разводов с пройдохой Грюнлихом и добродушным, ленивым обывателем Перманедером. Словечки и рассуждения Мортена сохранились в памяти ее бесхитростного сердца. Его "сидеть на камнях" (в смысле "отлучения от счастья"); его резкие отзывы о ничтожестве немецкой прессы; его: "Сотовый мед вы можете кушать спокойно, фрейлейн Будденброк… Тут, по крайней мере, известно, что вводишь в организм…"; даже ученое его объяснение отека легких: "При этом заболевании легочные пузырьки наполняются такой водянистой жидкостью… Если болезнь принимает дурной оборот, человеку невозможно дышать, и он умирает…" - все это не позабылось, время от времени всплывало из бездонной глуби ее ранних впечатлений, стало в романе "лейтмотивом", неразрывно связанным с образом Тони Будденброк, вернее: с трагическим пластом ее подсознания, о котором и не догадывался ее инфантильный рассудок.
Но здесь - не об этом, а об уроне, нанесенном фирме "Иоганн Будденброк" банкротством Бендикса Грюнлиха. Он был не так уж велик, этот урон… Консул Будденброк не стал вызволять из беды своего негодяя зятя. Ему без труда удалось получить согласие дочери на развод с "этим Грюнлихом", оказавшимся низким обманщиком, а теперь "ко всему еще и банкротом": "Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой… с радостью!" (то есть: "с радостью с ним расстанусь"). "Недоставало, чтобы еще ты обанкротился! Хватит! Никогда!"
"Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко, что в уголках рта и на щеках образовались складки, а это у него обычно служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки".
Еще бы! Если б Тонн решилась связать свою судьбу с судьбою мужа, ему пришлось бы - это он все же считал своим долгом - уплатить по векселям господина Грюнлиха, поддержать его дело, что обошлось бы ему в сто двадцать тысяч марок! А так все сводилось к сорока тысячам, да и то в перспективе, то есть в случае, если Тони выйдет вторично замуж. Вот и все! Не считая, конечно, "черного пятна" - развода, впервые занесенного в доселе безупречную семейную хронику Будденброков.
Когда, вслед за Иоганном Будденброком-старшим, покинул земную юдоль и младший носитель этого имени, главою фирмы стал Томас Будденброк; и сразу же в старинном торговом доме "повеяло свежим духом" более смелой предприимчивости. Благодаря уверенным светским манерам, своей покоряющей любезности и такту, новому шефу удалось заключить не одну выгодную сделку; при консуле Иоганне Будденброке такие связанные с риском блестящие успехи не замечались… Но что-то уже и тогда, на заре его деятельности, угнетало Томаса Будденброка: он частенько жаловался Стефану Кистенмакеру, своему неизменному другу и почитателю, на то, что "личное вмешательство коммерсанта во все дела, увы, выходит из моды", что "в наше время" курсы узнаются все скорее, благодаря чему уменьшается риск, а тем самым снижаются и барыши. "Время идет вперед, и лучшее, как мне кажется, оставляет позади… Мой дед, например, в пудреном парике и туфлях, отправился в Южную Германию в качестве поставщика прусской армии. Он обольщал всех, кто с ним соприкасался, пускался на всевозможные уловки и заработал уйму денег… Ах, Кистенмакер! Боюсь, что коммерсантов ждет жизнь все более и более серая…"
Эта тоска по былому, а говоря "презренной прозой" - по торговой конъюнктуре времен его деда, то есть времен освободительных войн против "великого корсиканца", она-то и отличала Томаса Будденброка от Хинриха Хагенштрома и прочих коммерсантов новейшей формации.
Те, напротив, твердо знали, что нет такого прошлого, о котором стоило бы печалиться, то с деловитой зоркостью присматривались к сегодняшней экономической конъюнктуре и, уж конечно, не брали примера со своих дедов, зане сами были родоначальниками вновь возникавших купеческих династий.