- Умолкни! - бросил Клеарх резким тоном. - Ты и так уже наговорил достаточно вздора. А вот и трубы... Пора и нам занимать своё место в шествии.
Кто может описать великую процессию? Какими словами передать этот свет в глазах, пестроту линий и цветов? Десять тысяч фигур счастливых и прекрасных людей, в ярких праздничных нарядах идут через приветствующий их город. Афины - венец Греции. А праздник Панафиней венчал собой полис Афинский.
Никогда ещё Гелиос не видел более прекрасного ландшафта и города. Двери домов, в которых обитали аристократы, были распахнуты настежь. В сей день никем не удерживаемые и не охраняемые дочери, жёны и матери знатных афинян шли по городу в своей царственной красоте. Рядом с юными красавцами и красавицами, достойными послужить натурой для самого лучшего скульптора, выступили седоволосые ветераны, не утратившие крепости с дней прежних битв. Цветы, развевающиеся вуали, пурпурные, золотые панцири воинов, волнующая музыка. Ни в чём не было здесь недостатка. Всё соединялось в идеальном спектакле.
Солнце изгнало с неба последние клочки облаков. До узких расщелин на склонах далёкого Гиметта, казалось, можно было дотронуться. Становилось жарко, но и мужчины и женщины шли, не покрывая голов, и нечасто попадались между ними не облитые загаром плечи и лица. Дети юга, возлюбленные царя-солнца, афиняне не прятались от его лучей.
На просторной площади перед Дипилоном - башней, поднимающейся над северо-западными воротами, - процессия перестроилась.
Фемистокл Красавчик, ещё более впечатляющий на белом фессалийском коне, руководил расстановкой, десятеро молодых людей, "панафинейских служителей", помогали ему. Окинув взглядом длинные ряды, он взмахнул жезлом из слоновой кости, давая знак возглавлявшим шествие музыкантам:
- Музыка! Марш!
Заиграли пятьдесят флейтистов. Звякнули полтысячи кифар. Процессия вступила в город.
Первым был Фемистокл. Жеребец, играя, проскакал через двойные массивные ворота. Одеяние всадника развевалось за ним двумя пурпурными крыльями. Поднялись крики, зазвенели кимвалы, ударили барабаны. Коротким галопом, с остановками, вождь поехал вперёд во главе отряда из трёхсот всадников, самых знатных афинских юношей, сидевших на спинах резвых лошадей в начищенных до блеска панцирях, с венками на каждом шлеме. За ними ехали городские чиновники, мужи, убелённые сединами, кто верхом, кто в украшенной цветами повозке. Следом шествовали победители игр и состязаний предыдущего дня. Далее выступали афинские старейшины, величественные в почтенной красоте своей. После них, размахивая мускулистыми руками, шли эфебы, юноши, находящиеся на пороге зрелости. Позади торопились их сёстры, не прикрытые вуалями афинские девы вместе с прислужницами, дочерьми разных народов. После них тянулась долгая вереница жертвенных животных: чёрные быки с позолоченными рогами и украшенные лентами беспорочные овны. Следом... И тут зрители попытались забраться повыше и разразились ещё более громкими криками:
- Повозка с одеянием Афины! Хэй, йо, пэан! Хэй!
По улице катила похожая на корабль повозка с пеплосом, огромным одеянием богини-владычицы, вывешенным словно парус на мачте корабля. Издалека было видно, как ветер надувает и треплет этот парус. Целый год знатные афинянки вышивали его, вкладывая в иглу всю свою любовь и вдохновение. Полотнище пестрело яркими красками. На нём нашлось место и для сценок, изображавших битву Афины с гигантами, её спор с Арахной, деяния афинских героев: Эрехтея, Тесея, Кодра. Повозка бесшумно катила вперёд, движимая скрытым от глаз механизмом. В тени паруса шли прекраснейшие из рукодельниц, восемь женщин, дев, старух и зрелых матрон в белых одеяниях и венках: в величественной и невозмутимой поступи их чудилось нечто божественное. Семеро шли рядом, а одна чуть впереди... Гермиона, дочь Гермиппа.
Многие из зевак навсегда запомнили её одухотворённые глаза, идеальную фигуру и осанку. Добрые пожелания слетались к ней словно голубки.
- Да будет она всегда благословенна богами! Пусть царственный Гелиос дарует ей одни только радости!
Некоторые кричали эти слова вслух. Другие - их было больше - повторяли в уме.
За пеплосом, уже без порядка и строя, шли тысячи граждан всякого возраста и положения, в праздничных нарядах и с венками на головах. Процессия направилась по улице Дромос, через радостную Агору, и с юга обогнула Акрополь, совершив полный обход вокруг цитадели. Зрители могли видеть, как Главкон, Демарат и Кимон спешились, отдали коней рабам и поднялись на холм Ареопага, обращённый к западному фасу Акрополя. Шествие пошло вправо, и Гермиона, бросившая взгляд в сторону Ареопага, увидела мужа, подняла руку в приветствии, на которое он немедленно ответил. Это увидели тысячи горожан и заулыбались.
- Это по-нашему. Красавица приветствует красавца.
И никто не корил Гермиону за юную пылкость сердца.
Шествие завершилось. Процессия остановилась, снова перестроилась и приступила к трудному подъёму. Вдруг с утёса Акрополя хлынула музыка; поначалу негромкий, меланхоличный и сонный аттический напев превратился в бодрый эолийский, приглашающий и манящий, а потом уступил место властному дорийскому маршу. На балконе над воротами появился великий Лампрус, потомок Орфея, старший среди музыкантов, задававший руками ритм хору.
Голоса маршировавших и остававшихся в цитадели слились воедино, сотрясая утёсы, в странном гимне, посвящённом Гомеридами Афине, простом и безыскусном, однако освящённом памятью веков:
Афина Паллада, сероглазая и мудрая владычица,
Тебе хвалу воспеваем! Упорная, святейшая, надёжная хранительница.
Тритогения, рождённая Зевсом из чела.
Ты выступаешь отважно И с грохотом воздымаешь оружие.
Все Бессмертные в трепете склоняются пред тобою.
Прекрасная и ужасная, светом
Блещут твои очи, и безжалостно твоё копьё.
Пред тобой преклонился Олимп,
Стенает земля, трепещут глубины морские.
Мудрая и всевидящая богиня с нами.
Море застыло в преклонении пред тобой.
Гелиос, владыка Солнца, натягивает поводья,
Когда ты, царица, являешься во всей своей мощи.
Зевс, мудрый в советах, радостно приветствует тебя.
Хей, Священная Дева, внемли голосам нашим,
Паллада, Дева Мудрая, гонительница Ночи.
Вдоль всей длинной дороги наверху скалы, пока хватало зрения, располагались малые алтари и жертвенники, стояли рядами жрецы и певцы, за ними во всём сверкающем белым мрамором величии высился храм. Чистый и громкий напев поднимался к небесной лазури, раскачивающийся, горячий, пульсирующий, рыдающий... Всё, и слёзы и восторг, вливалось в могучий хор гомерического стиха. Сливались голоса людей, земли, неба, пучины. Вопли животных и гласы богов - всё было слышно в перекличке обоих хоров. Сопровождаемый звонким многоголосием пеплос продвигался к переднему порталу храма. И вот из глубины его, когда, повернувшись, высокие экраны открыли лучам солнца путь в недра святилища, хлынул прежний напев. Скорбный голос великой Богини, Мудрой Матери, оплакивал губительное невежество её детей, низводящее их с горы дивных видений. Но толпа приближалась, и гимн превратился в молитву, зов ответил на зов. Но! Песнь сделалась громче и словно бы обрела крылья, ибо богиня призывала верных, и они пришли. Пеплос медленно вплыл в широко распахнутые двери, и в его благословенной тени в храм вошла Гермиона.
Одеяние было доставлено Афине.
Проследив за подъёмом процессии, Главкон вместе с приятелями поднялись наверх, чтобы присутствовать при жертвоприношении. Возле огромного жертвенника царь-архонт собственной рукой перерезал глотку первому из быков и вознёс молитву за весь город. Сухое, пропитанное душистым маслом дерево уже пылало на огромном каменном постаменте. Девушки поливали благовониями рычащее пламя. Музыка сделалась громче. В цитадели, должно быть, находились сейчас все жители Афин. Из священного дома появилась верховная жрица и в мгновенно наступившем молчании объявила о том, что богиня с благосклонностью приняла пеплос. Следом за ней из храма вышли мастерицы, и Гермиона смогла подойти к своему мужу.
- Давай не будем оставаться на общий пир, - предложила она, - пусть нищие и углежоги, питающиеся овсом и бобами, получат лишний кусок мяса, а мы возвратимся к себе, в Колон.
- Хорошо, - ответил Главкон. - И пусть нам сопутствуют друзья.
Кимон согласился сразу. Демарат колебался, и, пока он пребывал в нерешительности, к плащу его прикоснулся Эгис, что-то шепнувший оратору и исчезнувший в бурлящей толпе, прежде чем тот успел кивнуть ему.
- Лукавый лис, - заметил недоумевающий Кимон. - Полагаю, что тебе известно, какой репутацией он пользуется.
- На службе Афинам иногда приходится прибегать к услугам самых неожиданных помощников, - уклонился от ответа оратор.
- Тем не менее друзья твои хотят...
- Драгоценный сын Мильтиада, - голос Демарата чуть дрогнул, - я молю богов о том, чтобы причина моего общения с Эгисом навсегда осталась неизвестной людям.
- То есть ты не хочешь ничего говорить. Тогда, клянусь Пенсом, твой секрет не стоит, чтобы его узнали.
Кимон умолк, заметив ужас, вдруг появившийся на лице Гермионы.
- Госпожа моя! Что с тобой?
- Главкон! - простонала она. - Недоброе предзнаменование! Мне страшно!
Возглас её заставил Главкона опустить руки. В рассеянности он снял с пояса небольшой нож и принялся подравнивать ногти. После жертвоприношения делать это строго запрещалось и сулило неотвратимый гнев небес. Лица друзей вытянулись. Атлет заставил себя улыбнуться:
- Сегодня богиня останется милостивой к нам. А я постараюсь умилостивить её козой.
- Сейчас, сделай это сейчас, не откладывай на завтра, - умоляла побледневшая как полотно Гермиона.
- Сегодня богиня пресыщена жертвоприношениями. Она не обратит внимания на мою малую жертву.
Главкон повёл всех прочь, проталкиваясь сквозь группы стариков и молодёжи, вниз, в наполовину обезлюдевший город. Демарат покинул их на Агоре, сославшись на какие-то неотложные дела.
- Странно, - заметил Кимон, - чем только заняты его мысли в последний месяц? Но утро кончается, а путь до Колона не близок. "Сохнет, други, гортань, - дайте вина". Так говорит Алкей, а я люблю этого поэта, поскольку его, как и меня самого, всегда мучит жажда.
И все трое отправились в Колон, где на холме стоял дом Главкона. Кимон сыпал шутками, однако остальным не было весело. Забывчивость Главкона заставила жену и мужа примолкнуть - в такой-то день, когда всякому подобало ликовать. Небо в Афинах ещё не бывало более ясным. Горы и море никогда не являли подобного великолепия. В тёплых оливковых рощах распевали кузнечики. Ветер шелестел в ветвях тёмных кипарисов около дома. День прошёл в развлечениях. Друзья приходили и уходили, слышались смех, музыка и добрая шутка. К Гермионе отчасти вернулось утреннее оживление, но муж её, вопреки своему обычаю, оставался унылым. Но вот ласковый вечер лёг на холмы и равнины, на красные черепичные кровли города, все друзья удалились - за исключением Кимона, вполне уже способного обойтись без общества и находившегося в том состоянии, когда о нём можно было сказать словами Феогнида: "Трезвым я быть не люблю, но и сверх меры не пью". Тут муж и жена наконец оказались вдвоём на мраморной скамейке под старым кипарисом.
- О макайре! Дорогой мой и лучший, неужели предзнаменование так опечалило тебя? - спросила Гермиона, прикоснувшись ладонью к лицу Главкона. - Ибо солнце твоей жизни так редко заходит за тучи, что сейчас, когда оно затмилось, всё кажется мне погруженным во тьму.
Он ответил:
- Нет, дело не в знамении. Я не считаю себя таким уж рабом судьбы. Просто сегодня, неведомо почему, я вдруг ощутил страх. Я был слишком счастлив, слишком благословен дружбой, победой, любовью. Долго так быть не может. Пряхе Клото надоест плести нить моей жизни из золота, она добавит к ней тёмную нить. Вся красота когда-нибудь исчезнет. Как там сказал Главк Диомеду? "Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: ветер одни по земле развевает, другие дубрава, вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; так человеки: сии нарождаются, те погибают". Даже счастье должно рано или поздно кончиться...
- Главкон, возьми назад эти слова. Мне страшно.
Обняв дрожащую жену, он выругал себя за нечуткость:
- Проклятье моему языку! Я напугал тебя без причины. Смотри, какой сегодня выдался день. Конечно, Афина благосклонна к нам и не оставит своим попечением. Будем надеяться, что наше солнце зайдёт не скоро.
Он принялся целовать Гермиону. Она притихла и успокоилась, но вскоре в доме внезапно появились Фемистокл и Гермипп. Гермиона бросилась к отцу.
- Нас с Фемистоклом пригласил сюда Демарат, приславший записку о том, чтобы мы немедленно явились в Колон по срочному общественному делу.
- Но его нет здесь... Ничего не понимаю, - удивился Главкон.
И тут за воротами послышался топот копыт отряда всадников, торопившихся от Дафн.
Глава 8
Перед домом натягивали поводья шестеро всадников: пятеро скифских лучников из тех, что надзирали за порядком в Афинах, крепкие, молчаливые варвары, шестым был Демарат. Он спрыгнул с коня, и друзья заметили, что лицо его побагровело от возбуждения. Фемистокл торопливо направился навстречу.
- Что с тобой? У тебя руки трясутся. И кто этот человек, сидящий позади надзирателя?
- Сеутес! - воскликнул Главкон, вздрогнув. - Сеутес, клянусь всеми богами, связанный словно преступник.
- Ага... - простонал привязанный к коню пленник. - Что я такого сделал, чтобы меня хватали и допрашивали как разбойника? Почему меня отрывают от чаши с вином и везут из таверны в Дафнах к этим благородным людям, словно на позорную казнь? Ма! Ма! Прикажите им развязать меня, хозяин Главкон!
- Спустите пленника на землю, - приказал Демарат. - А вы, стражники, оставайтесь снаружи. Прошу Фемистокла, Гермиппа и Главкона пройти внутрь дома. Я должен допросить этого человека. Дело серьёзное.
- Серьёзное? - переспросил взволнованный атлет. - Я готов поручиться за Сеутеса... Он честный коринфянин и привёз в Афины на продажу тюки с шерстью...
- Ответь мне, Главкон, - строгим голосом вопросил Демарат, - передавал ли ты ему написанное тобой письмо в Аргос?
- Конечно.
- Ты признаешь это?
- Клянусь священным шакалом Египта... Почему ты сомневаешься в моём слове?
- Друзья, - драматическим тоном провозгласил Демарат, - прошу вас отметить, что Главкой признается в том, что использовал Сеутеса в качестве посыльного.
- Что ещё за дурацкие шутки?! - вскричал разозлившийся атлет.
- Если это шутка, то я, Демарат, буду радоваться ей больше всех. А теперь я требую, чтобы все последовали за мной.
Схватив за руку упирающегося Сеутеса, оратор направился в дом. Прочие последовали за ним, онемев от изумления. Кимон успел прийти в себя - настолько, что пошёл за всеми, впрочем не особенно уверенной поступью. Только когда Гермиона сошла с места, Демарат остановил её:
- Не ходи с нами. Там будет неприятный разговор.
- То, что услышит мой муж, услышу и я, - резко возразила она. - Только скажи, почему ты смотришь на Главкона такими злыми глазами?
- Я предупредил тебя, госпожа. И не вини меня, если услышишь кое-что неприятное для собственных ушей, - ответил Демарат, задвигая засов.
Единственный подвешенный к потолку светильник проливал скудный свет на участников сцены: скулящего пленника, побледневшего и напряжённого оратора и всех остальных, потрясённых происходящим. С металлом в голосе Демарат начал:
- А теперь, Сеутес, мы вынуждены обыскать тебя. Сперва дай мне письмо от Главкона.
Упитанный и невысокий коринфянин был облачен в спускавшуюся на бедра серую дорожную хламиду, голову его покрывала широкополая бурая шляпа, а на ногах были бурые сапоги. Руки его уже развязали. Покопавшись в поясе, он извлёк оттуда листок папируса, который Демарат немедленно передал Фемистоклу, сопроводив движение одним только словом: "Разверни".
Главкон покраснел.
- Демарат, ты, должно быть, сошёл с ума, если позволяешь себе вскрывать мои личные письма!
- Благо Афин выше чувств Главкона, - резким голосом возразил оратор. - А ты, Фемистокл, отметь, что Главкон не отрицает, что это его собственная печать.
- Не отрицаю! - вскричал разгневанный атлет. - Распечатывай, Фемистокл, и покончим с этой дурацкой комедией.
- Если только она не превратится в трагедию! - бросил Демарат. - Ну, что ты прочёл, Фемистокл?
- Любезное письмо с благодарностью Агеладу. - Старший государственный деятель нахмурился. - Главкон прав: ты или сошёл с ума, или стал жертвой дурацкой шутки... не твоей ли, Кимон?
- Я невинен, как дитя. Клянусь Стиксом. - Совершенно сбитый с толку молодой человек поскрёб в голове.
- Боюсь, что разбирательство ещё не закончилось, - возразил Демарат со зловещей неторопливостью. - А теперь трепещи, Сеутес. Нет ли при тебе другого письма?
- Нет! - простонал коринфянин. - Пожалейте меня, добрые господа. Я не делал ничего плохого. Отпустите меня.
- Возможно, - заявил обвинитель, - что ты являешься невольным сообщником или, по крайней мере, не понимаешь, что натворил... Я должен проверить швы твоей хламиды. Ничего нет. А в поясе? Тоже. Теперь сними шляпу. Пусто. Благословенна будь, Афина, если мои подозрения оказались беспочвенными. Однако долг перед Афинами и всей Элладой на первом месте. Ага! Теперь сапоги. Сними правый...
Оратор запустил руку внутрь сапога, потом встряхнул его.
- Снова пусто. Теперь левый... на всякий случай. Эй! А это что?
В наступившем напряжённом молчании он вытряхнул из сапога свиток папируса, скрученный и запечатанный. Свиток упал к ногам Фемистокла, пристально наблюдавшего за тем, что делает его помощник; государственный деятель нагнулся и подобрал его, но тут же выронил, словно раскалённый уголь.
- Печать! Печать! Пусть Зевс поразит меня, если я что-то понимаю.
Гермипп, молча следивший за происходящим, взял в руки зловещее письмо и горестно воскликнул:
- Это печать Главкона! Как она попала сюда?
- Главкон... - И без того жёсткий голос Демарата зазвенел, как сталь. - Как друг твоего детства, готовый ради тебя на всё, требую, чтобы ради любви ко мне ты посмотрел на эту печать.
- Я смотрю на неё. - Тут сердитый румянец на лице атлета сменился белизной. Главкону не нужно было дальнейших прелюдий, он понял, что вот-вот произойдёт нечто жуткое.
- Печать твоя?
- Моя... Две пляшущие лошади, а над ними крылатый Эрот. Но откуда взялось это письмо? Я не...
- Ради жизни и смерти, ради нашей былой дружбы прошу тебя, не запирайся более, но всё честно признай...
- Что я должен признать?
- То, что ты опозорил себя изменой, что встречался с персидским лазутчиком, что втайне беседовал с ним и в конце концов отослал это письмо кому-то из людей Ксеркса... Мне страшно читать его, мороз подирает по коже от мысли о том, что может содержаться в твоём послании.
- И ты... говоришь это мне? Ну, Демарат...
Руки обвиняемого стиснули воздух. Он осел на сундук.
- Он не отрицает, - заговорил оратор, но голос Главкона перебил его:
- Отрицаю! Всё отрицаю! Пусть даже все двенадцать богов будут обвинять меня. Это чудовищное и ложное обвинение.