Раньше зал был отделан темными деревянными панелями, выглядело это безобразно, но было уютно. Теперь со стен кричали ярчайших цветов обои и масляная краска. Чарли снова почувствовал, как подкатывает тошнота, в глазах потемнело от яркого света. Он поставил локти на стойку и крепко уперся подбородком в кулаки.
- Молодым ребятам нравится, - объяснил ирландец. - А для клиентов постарше мы оставили зал рядом как было.
- Надо повесить табличку: "Старики, сюда!", - сказал Чарли. - Тогда бы я знал, куда мне идти.
Он осторожно поднял голову и сощурился, борясь с вопящими красками стен.
- Вид у тебя не ахти, - сказал ирландец. Был он маленький добродушный толстяк, всегда чуть-чуть навеселе, и у него, как и у Чарли, было два языка. С врагами, то есть со всеми англичанами, которых он не считал своими приятелями - а к ним относились все, кто не входил в число завсегдатаев бара, - он употреблял задиристую смесь английского и ирландского, назначение которой состояло в том, чтобы в конце концов свести любой разговор к спору на политические темы - такие споры Майк обожал; с друзьями - Чарли был один из них - Майк был прост и мягок. И сейчас он сказал:
- Все занимаешься, а про отдых небось и забыл.
- Верно, Майк, забыл. Был я тут как-то у врача. Прописал он мне тонизирующее и заявил, что физически я абсолютно здоров. "Ваше физическое состояние вполне удовлетворительно", - сказал он. - Чарли передразнил "интеллигентные" интонации врача, чтобы позабавить ирландца.
Майк улыбнулся глазами, показывая, что оценил попытку Чарли, но лицо его, которому профессия предписывала веселое выражение, осталось серьезным.
- Думаешь, тебе износу не будет? Еще как будет, - невесело сказал он.
- Вот-вот, именно так и заявил доктор, - захохотал Чарли: - "Думаете, вам износу не будет?"
Табурет под ним снова качнулся, пол стал уходить из-под ног, огни на потолке задрожали и куда-то поплыли, в глазах стало темно. Ничего не видя, он закрыл их и вцепился в стоику и, сидя так, сказал шутливо:
- Столкновение двух культур, только и всего. А у меня от этого голова идет кругом.
Он открыл глаза и понял по лицу ирландца, что произнес эти слова про себя, тогда он сказал:
- Да нет, доктор был ничего и хотел мне помочь. Только знаешь, Майк, зря я все это затеял, не вытянуть мне.
- Ну и что? Не сошелся свет клином на университете.
- Знаешь, за что я тебя люблю, Майк? Ты все понимаешь.
- Подожди, я сейчас. - Майк повернулся к посетителю.
Неделю назад Чарли пришел к врачу с брошюркой, которая называлась "Учащение случаев нервного расстройства среди студентов высших учебных заведений". Он подчеркнул в ней слова: "Особенно часто страдают нервным расстройством дети рабочих и мелких служащих. Напряжение, с каким они готовятся к выпускным экзаменам, оказывается им зачастую не под силу. Кроме того, на них давит дополнительная тяжесть необходимости приспосабливаться к чуждым им стандартам среднего класса. Эти молодые люди - жертвы столкновения разных норм, разных культур, они разрываются между тем, среди чего выросли, и тем, к чему приобщает их образование". Врач, молодой человек лет тридцати, который по замыслу университетских властей должен был быть чем-то вроде старшего друга и наставника, помогающего студентам решать проблемы, связанные с занятиями и личной жизнью, а также - не упустил случая поехидничать злорадный невидимка - проблемы, являющиеся следствием столкновения двух культур, лишь мельком глянул на обложку. Он был автором брошюры, и Чарли, конечно, это знал.
- Когда у вас экзамены? - спросил врач, и невидимка немедленно прокомментировал из-за плеча: "Все сразу понял, как мама>.
- Через пять месяцев, доктор, но я не могу заниматься и совсем не сплю.
- Давно это началось?
- Постепенно накопилось, - сказал он, а злопыхатель ответил по-другому: "Когда? В тот день, как я родился на свет".
- Я, конечно, могу прописать вам успокаивающее и снотворное, только ими ведь зла не исправишь.
"Да, того зла, к которому ведет противоестественное смешение классов. Тут лекарства не помогут, и ты это хорошо знаешь. Всяк сверчок должен знать свой шесток".
- Все равно, доктор, дайте мне снотворное.
- У вас есть девушка?
- Даже две.
Доктор понимающе улыбнулся - что делать, все мы люди, все человеки, - потом сказал серьезно:
- Может быть, стоит с одной расстаться?
С кем - с заботливой мамочкой или с пылкой любовницей?
- Может быть, я так и сделаю.
- Я могу рекомендовать вам психиатра, поговорите с ним… Нет, если не хотите, конечно, не надо, - поспешно добавил он, потому что alter ego Чарли разразилось сумасшедшим смехом:
- Да что они мне скажут нового, эти шарлатаны?
Колени у Чарли подскочили, пепельница упала и покатилась по полу. Он с хохотом следил за ней взглядом и думал: "Ага, я давно подозревал, что у меня за спиной все время прячется бесенок: я к этой пепельнице не прикасался, клянусь".
Пепельница подкатилась к врачу, он остановил ее ногой, поднял и поставил на стол.
- Коль так, идти вам к ним, конечно, не стоит.
Еще бы, у них там все разложено по полочкам, на все готов ответ.
- А скажите мне, вы давно не были дома?
- С прошлого рождества. Нет, доктор, не потому, что я не скучаю о них, просто там очень трудно заниматься.
"Поди позанимайся, когда одни рядом с тобой обсуждают профсоюзные дела, другие собираются на танцы в Донкастер, а третьи смотрят под боком телевизор. Сам бы попробовал, док. Все мои силы уходят на то, чтобы чем-нибудь не расстроить их. И все равно они из-за меня постоянно расстраиваются. Милый док, когда мы, дети рабочих, поступаем в университет и выбиваемся из своего класса, страдаем не мы, страдают наши родные. Мы - цена, которой им приходится расплачиваться. И к тому же… Кстати, почему бы вам не написать об этом диссертацию, я с удовольствием прочту ее. Назовите ее, скажем, так: "К вопросу о том, как сказывается на семье рабочего или мелкого служащего получение высшего образования их сыном, само существование которого является для них постоянным напоминанием, что они всего лишь невежественные, некультурные хамы". Как, ничего темка? Я и сам, пожалуй, написал бы такую диссертацию".
- Я бы на вашем месте съездил на несколько дней домой. Не занимайтесь это время вообще. Ходите в кино, побольше спите, ешьте, а родные пусть вокруг вас хлопочут. Вот вам рецепт, закажите лекарство, а когда вернетесь, приходите ко мне.
- Спасибо, док, приду.
"Ты мужик славный, я вижу".
Когда ирландец вернулся, Чарли крутил на стойке монету и был так этим поглощен, что не заметил его. Правой рукой он запускал монету в одну сторону, левой в другую. Правая рука была его ехидное alter ego, левая - рассудочный, назидательный голос. От левой руки монетка вертелась блестящим волчком гораздо дольше.
- Ты левша?
- Немножко.
Ирландец внимательно поглядел на сосредоточенно-нахмуренное, со сжатыми губами лицо Чарли, убрал нетронутую кружку пива и налил ему двойное виски.
- Выпей, а в поезде засни.
- Спасибо тебе, Майк. Спасибо.
- Мне понравилась девушка, с которой ты тогда приезжал.
- Я с ней поссорился. Вернее, она меня выставила. И правильно сделала, что выставила.
От доктора Чарли в тот день пошел прямо к Дженни. Он в комических красках изобразил ей свой визит к доктору, но она даже не улыбнулась. Тогда он прочел ей лекцию на свою любимую тему - о непрошибаемой толстокожести представителей среднего класса, которая является их органическим свойством. Развивал он эту тему только перед Дженни. Наконец она сказала:
- Нет, тебе действительно нужно пойти к психиатру. Это же просто несправедливо.
- По отношению к кому? Ко мне?
- Нет, зачем же, ко мне. Почему я все время должна выслушивать твою истерику? Расскажи все это ему.
- Что такое?
- Оставь, ты все прекрасно понимаешь сам. Почему ты постоянно читаешь мне проповеди? Это эгоизм, Чарльз. - Она всегда называла его "Чарльз".
Смысл ее слов сводился к тому, что он должен целовать ее, а не читать ей проповеди. Но Чарли целовать ее не хотелось. Он принуждал себя, когда она становилась особенно колкой и язвительной, напоминая ему, что давно пора перейти к сексу. У него была еще одна девушка, тоже дочь состоятельных родителей, тонкая, злая и независимая, к которой он подчас испытывал ненависть. Салли звала его насмешливо Чарли-малыш. Хлопнув дверью у Дженни, он ворвался в квартиру Салли и уложил ее в постель. Их любовь всегда была медленным актом ее холодного подчинения ему. В ту ночь, когда она наконец лежала покорная рядом с ним, он сказал:
- Прекрасная дочь имущего класса сдается неотразимому мужеству рабочего с мозолистыми руками. И какое она испытывает при этом блаженство!
- О, еще бы, Чарли-малыш!
- Тебе нужно от меня только одно.
- Что ж, - прошептала она, приходя в себя и освобождаясь, - тебе ведь тоже от меня ничего другого не нужно. Но мне это в высшей степени безразлично, - добавила она вызывающе, потому что ей было не безразлично и потому что винила она во всем Чарли.
- Милая Салли, меня пленяет твоя чарующая искренность.
- В самом деле? А я думала, тебя пленяет возможность сломить мое сопротивление…
И Чарли сказал ирландцу:
- Я за последнее время со всеми перессорился.
- И с родными тоже?
- Ну что ты! - ужаснулся Чарли. Комната опять закружилась. - Нет, с ними нет, - сказал он с облегчением, но тут же заволновался: - Как я могу с ними поссориться! Ведь я не имею права сказать им, что я на самом деле думаю.
Он поглядел на Майка - произнес он эти слова или они только мелькнули в его голове? Нет, произнес, потому что Майк ответил:
- Значит, ты меня понимаешь. Я живу в этой сволочной стране тридцать лет, а эти чванливые морды даже не догадываются, о чем я думаю.
- Ну, это ты загнул, Майк. Ты всегда выкладываешь свое мнение обо всем на свете, начиная с Кромвеля и кончая английской полицией в Ирландии и Кейсментом. Тебя не остановишь. Но оттого, что ты все это говоришь, ты не страдаешь.
- А ты страдаешь?
- Да… Ведь это чудовищно, Майк, понимаешь, чудовищно! Возьми моего отца. Он и партийный руководитель и профсоюзный - опора рабочего класса, все на нем держится. А между тем я сейчас изо всех сил старался не проговориться, в каком движении я принимал участие прошлый семестр, - понимаешь, он не видит ничего противоестественного в том, что Англия сейчас, во второй половине двадцатого века, так притесняет индийцев.
- Вы, англичане, великая нация, - сказал ирландец, - но твоей личной вины тут нет, так что пей, а я тебе налью еще.
Чарли проглотил виски и подвинул к себе второй стакан.
- Неужели ты не понимаешь? - все больше разгорячаясь, говорил он. - Неужели не понимаешь всей чудовищности того, что творится вокруг? Вот моя мать. У нее болеет сестра, она вряд ли выживет. Там двое ребятишек, и обоих возьмет моя мать. Дети совсем маленькие, одному три, другому четыре года, значит, поднимать их придется ей. Но ее это нисколько не пугает, чуть у кого беда, она первая бежит на помощь. И эта самая женщина говорит, что малолетних преступников надо сечь до потери сознания. Прочла в какой-то газете и теперь повторяет. Мне тоже сказала, но я сдержался и промолчал. И ведь все они такие, Майк, все.
- Э, Чарли, ты их не изменишь, поэтому лучше пей.
У человека, стоявшего возле стойки, чуть поодаль, торчала из кармана газета, и Майк повернулся к нему:
- Не дадите газетку взглянуть, кто выиграл?
- Пожалуйста.
Майк стал просматривать последнюю страницу.
- Я сегодня поставил пять фунтов. И все проиграл. Такие хорошие лошадки, а меня подвели.
- Погоди. - Чарли стал в волнении тянуть газету на первую страницу. - "Убийца, найденный в платяном шкафу, получил разрешение на пересмотр дела". Видишь, они пишут, министр внутренних дел разрешает пересмотр дела, дает человеку возможность доказать свою невиновность.
Ирландец неторопливо пробежал заметку.
- Верно.
- Но ведь это значит, чувство приличия не совсем погибло, раз они считают, что дело можно пересмотреть, значит, им не на все наплевать!
- А по-моему, ничего это не значит. Есть Англия и Англия, вот тебе и весь секрет. Они поиграют немножко в справедливость и правосудие, но в положенный срок вздернут этого несчастного сукина сына как миленького. - Он перевернул газету и снова стал изучать сообщения о скачках.
Чарли подождал, пока в глазах прояснится, крепко оперся рукой о стойку и выпил вторую порцию двойного виски. Он вытащил фунтовую бумажку, вспомнил, что она должна была кормить его три дня и что теперь, когда он поссорился с Дженни, ему в Лондоне не к кому пойти.
- Не надо, - сказал Майк, - убери, ты сегодня мой гость. Рад, что ты заглянул, Чарли. И пожалуйста, не взваливай на свои плечи все пороки мира, сам подумай, толку-то от этого не больно много.
- Ну, до рождества, Майк. Спасибо тебе.
Он медленно вышел под дождь. Ехать в одиночестве ему сегодня не придется, он это знал, и потому выбрал купе, где сидел всего один человек. Только устроившись возле окна, он поглядел на своего попутчика - это оказалась девушка, очень хорошенькая и, как он определил, стоящая где-то на верху общественной лестницы. Еще одна Салли, насторожился он при виде холодного, надменного личика. Гляди в оба, Чарли-малыш, приказал он себе, а то влипнешь в историю. Нужно четко определить свои исходные позиции: он, Чарли, находится сейчас в области блаженно опьяненного и слегка подташнивающего желудка; над ним, как замолкший на несколько минут громкоговоритель, дремлет терзающий его резонер; за правым плечом притаился хихикающий невидимка. Сойтись этим троим ни в коем случае нельзя. Он проверил резонера: "Бедняжка - жертва классовой системы, разве она виновата, что ее научили смотреть на всех, кто стоит ниже ее, как на козявок…" Но виски начинало брать свое, и резонера прервал невидимка: "Глаз у нее острый, но что такое я, она разгадать не может. Одежда меня не выдает, стрижка тоже, но что-то вызывает у нее сомнение. Ждет, чтобы я заговорил. Но погоди, сначала я тебя насажу на булавку".
Он поймал ее взгляд и послал ей призыв, вернее, вызов, чтобы сбить ее с толку. Она помедлила и потом все-таки улыбнулась. И тогда он рявкнул, пьяно и почти нечленораздельно:
- Давай закрою окошко, замерзла небось?
- Что? - вспыхнула она, и лицо ее вытянулось в таком искреннем изумлении, что он громко рассмеялся. Потом спросил с безупречной интонацией истинного джентльмена:
- Идет дождь, и ветер такой холодный, вы не хотите, чтобы я поднял окно?
Она взяла журнал и загородилась от него, а он наблюдал с усмешкой, как ее шею между воротником строгого костюма и завитками волос заливает румянец.
Дверь открылась, и вошли двое - супружеская пара, оба маленькие, пожилые, с усталыми, серыми лицами, во всем парадном по случаю поездки в Лондон. Они засуетились, укладывая чемоданы и усаживаясь, смущенные тем, что побеспокоили таких важных молодых людей. Усевшись в уголке, женщина принялась внимательно разглядывать Чарли, и тот подумал: "Все правильно, свой свояка чует издалека. Ты меня сразу разгадала, тебя никакими штучками-дрючками не проведешь". Он не ошибся, потому что минут через пять женщина его попросила:
- Закройте, пожалуйста, окошко, молодой человек. Холод на дворе собачий.
Чарли поднял стекло, не глядя на спрятавшуюся эа журналом девушку. Женщина заулыбалась, улыбнулся и мужчина, оба довольные, что все так легко наладилось с молодым человеком.
- Тебе так хорошо, папочка?
- Ничего, - стоически вздохнул муж тоном безнадежного брюзги.
- А ты поставь ноги на лавочку возле меня.
- Да ничего, мать, зачем, - мужественно отказался мужчина, но все-таки снизошел, ослабил шнурки ни разу еще не надеванных ботинок и поставил ноги на скамью рядом с женой.
А жена стала снимать шляпку - нечто бесформенное из серого фетра с красной розочкой спереди. У матери Чарли тоже был подобный атрибут принадлежности к респектабельным людям, который она обновляла примерно раз в год на дешевых распродажах. Только у нее шляпка всегда была синяя, с ленточкой или жесткой вуалеткой. Она скорее согласилась бы умереть, чем показаться на люди без нее.
Сняв шляпку, женщина начала поправлять жиденькие седеющие волосы. Почему-то при виде чистой розовой кожи, просвечивающей сквозь седые прядки, Чарли чуть не задохнулся от ярости. Он никак этого не ожидал и, чтобы справиться с собой, призвал на помощь резонера: "На этих островах женщина-работница пользуется в семье большим уважением, чем женщина среднего класса, и т. д. и т. п.". Это он недавно прочитал в какой-то статье. Голос продолжал разглагольствобать, пока до Чарли наконец не дошло, какая откровенная насмешка в нем звучит: "Она не только нравственная опора семьи, но часто и ее кормилец - например, по ночам она трудится в поте лица на конфетной фабрике и вообще готова делать что угодно, лишь бы вырваться на несколько часов из лона своей счастливой семьи".
Два разных голоса, изводящий его внутренний голос резонера и насмехающийся над всем голос враждебной ему внешней силы слились в один, и Чарли, ужаснувшись, стал торопливо убеждать себя: "Ничего страшного, ты просто опьянел. Только молчи, ради бога молчи".
- Вам вроде не совсем хорошо? - спросила его женщина.
- Нет, вам показалось, - осторожно ответил он.
- Вы до самого Лондона едете?
- Да, до самого Лондона.
- Путь не близкий.
- Да, не близкий, - снова как эхо повторил он.
Девушка опустила журнал и смерила его беглым презрительным взглядом. Лицо ее горело нежно-розовым румянцем, маленький розовый рот был надменно сжат.
- Ваш рот похож на бутон розы, - с ужасом услышал Чарли собственный голос.
Мужчина изумленно вскинул на него глаза, потом посмотрел на жену, не ослышался ли он. Та с опаской глянула на Чарли, и он, сделав над собой огромное усилие, с отчаянием подмигнул ей. Это ее успокоило, и она кивнула мужу: молодость есть молодость. Они выжидательно посмотрели на блестящую обложку журнала.
- А мы тоже в Лондон, - сказала женщина.
- Вот как, вы тоже в Лондон.
"Остановись!" - приказывал он себе. По лицу его расползлась расслабленная, идиотская улыбка, язык сделался большой и тяжелый. Он закрыл глаза и стал звать на помощь Чарли, но чрево его только сладко урчало в подмучивающей теплоте. Тогда он закурил, ища поддержки у сигареты; наблюдая за движениями своих рук, он услышал шепчущий ему в самое ухо голос: "А на лилейных перстах высокообразованного джентльмена давно пора подрезать ногти". Выставленные на всеобщее обозрение желтые от никотина пальцы ухарским жестом вынули изо рта сигарету. Он небрежно курил, улыбаясь саркастической улыбкой.
Внутри у него все застыло, он потерял всякую власть над собой, ему казалось, он вот-вот сползет с сиденья на пол.
- Лондон большой город, приезжим в нем трудно, - сказала женщина.
- Зато хорошая перемена обстановки, - напряг последние силы Чарли.