Женщина что-то добавила, но отступивший назад Адам не услышал; полумрак, красный свет, конвульсивное дерганье рук и ног, два смежных зала, наполненных урчаньем моторов. Это было как воткнуться в стальной панцирь, в мотоциклетную головку цилиндра, и застрять в четырех металлических стенках, и барахтаться в густом насилии, взрывах, языках пламени, искрах, топливе, взрывах, запахе газа, густого масла, в чем-то красном и в чем-то черном, вспышках света, взрывах, в тяжелом могучем дыхании, которое раздирает и плющит о четыре металлические стенки, обрезки металла, щелканье, вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад: жара.
"Нет, я бы хотел…" - снова крикнул Адам.
И добавил, повысив голос:
"Соня Амадуни!"
"…Соня Амадуни!"
Женщина что-то ответила, Адам снова не услышал, она пожала плечами и изобразила лицом "не знаю".
Дождь почти перестал, лишь изредка на промокший город падали с неба редкие капли. Адам всю ночь бродил по улицам. С половины десятого вечера до пяти утра. Как огромное, обращающее все вокруг в кучу пепла, обжигающее солнце.
Адам шагал и думал:
(Я ошибся игрой. Пытался все сделать с наскока, с разбега. Я ошибся. Дурак. Вот что я намеревался сделать: хотел идти по следу этой девушки, Мишель. Как шел за собакой. Хотел, чтобы было как в игре в прятки: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, успела: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, готова? девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, я досчитаю до тридцати, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, двадцать девять с половиной, двадцать девять и три четверти, и, и, 30! а потом искать по всему городу. В углах и закоулках, за дверьми и в подворотнях, в ночных клубах, на пляжах, в барах, в кино, в церкви, в парках и садах. Я хотел искать тебя, пока не найду танцующей танго со студентом-фармацевтом или сидящей в шезлонге у моря. Ты бы, конечно, оставляла метки, чтобы я мог тебя отыскать; такие у нас были бы правила. Одно-два имени, Амадуни Соня-Надин, Жермена, оброненный на землю платок со следами розово-оранжевой помады, шпилька на песке пустынной аллеи. Разговор между двумя парнями в ресторане самообслуживания. Тайный знак под ярко-голубой пластиковой скатертью на столике ночной кондитерской. Или инициалы, выдавленные ногтем на молескиновом сиденье троллейбуса № 9: М.Д.; и я бы шел от знака к знаку, а потом вдруг воскликнул бы: "Горячо!"
И вот, в шесть двадцать пять утра, совсем выбившись из сил, я бы наконец нашел тебя - в мужском плаще, с поджатыми губами, влажными от росы волосами, в измявшемся шерстяном платье и с опухшими от ночного бдения глазами. Сидящей в полном одиночестве на набережной, в шезлонге, лицом к серому рассвету.)
Но никто никого не ждет; в мире, само собой, есть вещи посерьезней. Мир перенаселен, умирает от голода и готов взорваться в любую минуту. Следовало поискать в этой реальности, порыться в мельчайших деталях; жизнь мужчины и женщины значения не имеет.
Что еще серьезней, так это "тотальный" мир. Два миллиарда мужчин и женщин сговариваются, чтобы сообща производить всякие вещи, строить города, изготавливать бомбы, покорять пространство.
"Космический корабль "Либерте II" семь раз облетел вокруг Земли", - пишут газеты. "В Неваде взорвана 100-мегатонная водородная бомба".
Выглядело это так, словно повсюду день и ночь сияло огромное солнце. Солнце в форме груши, измеряемое по шкале Бофорта, с множественными восходами. Вокруг планеты плелась запутанная сеть. Ее методично делили на участки, продолжая линии хх', уу', zz'. И контролировали каждый квадрат.
Общество структурировалось на специализированные группы: армия, чиновники, врачи, мясники, бакалейщики, рабочие-металлурги, инженеры-электронщики, капитаны дальнего плавания, сборщики налогов.
Строились 22-этажные дома с телевизионными антеннами на крышах. Проводили под землей канализацию, тянули электрические кабели, рыли метро. Поднимали на дыбы хаос былых времен, забивая столбы и строя плотины. Раскапывали. Закапывали. Сжигали или взрывали. Ламповые механизмы тихо мерцали и гудели, покрывая все участки небесного свода магнитными полями. Самолеты взлетали с земли с треском разрываемой бумаги. Ракеты пронзали желтые облака, улетая в неизведанную даль, к центру Вселенной. А потом исчезали, обернувшись черными лучами.
Все тянулось к новой заре, к началу дня, сотканному из тысяч слившихся воедино устремлений. А на вершине, надо всем этим, находилась жаждущая насилия и завоеваний толпа мужчин и женщин. Они группировались в стратегических точках мира; они составляли карты, именовали земли, писали романы, составляли атласы; вот названия мест, которые они населяли:
Экклефехан Шотландия 55.3.N.3.14.W
Экклз Англия 53.28.N.2.21.W.
Эклсхолл Англия 53.28.N.2.21.W.
Эчмиадзин Армения 40.20.N.44.35.Е.
Эхтернах Люксембург 49.48.N.6.25.E.
Эчука Виктория 36.7.S.144.48.Е.
Эсиха Испания 37.32.N.5.9.W.
Эквадор, респ. Южная Америка 2.0.S.78.0.W.
Эдам Голландия 52.31.N.5.3.E.
Эдрахиллис Шотландия 59.12.N.2.47.W. их имена были записаны в книгах, лежавших на столиках кафе:
Преп. Уильям Путни
Фрэнсис Паркер
Роберт Патрик
Роберт Паттон
Джон Пейн
Преп. Персиваль
Робер де Шарлевилль
Натаниэль Райнер
Абель Рэм, эсквайр
Искать следовало среди них. И найти можно было бы все, в том числе Мишель, сидящую на рассвете в шезлонге, замерзшую, вымокшую от росы, дрожащую в этой паутине силы. Все они жили одинаковой жизнью; их вечность постепенно растворялась в грубых материях, коими они владели. Однородность - та однородность, что рождается в доменных печах, та однородность, что как в кратере кипит в расплавленном металле, - была оружием, возносившим их над собой. В этом городе, и в других местах тоже, мужчины и женщины варились в своих адских котлах. Возвышаясь на смутном фоне земли, они чего-то ждали - чего-то высшего, что обовьет их вечностью. Они жили среди машин, нагие, упрямые, непобедимые, и помогали своей земле достигнуть полного блеска. Этот почти законченный мир вскоре навсегда вырвет их из временности. Пожалуй, на их лицах уже проявлялась отлитая из металла маска; еще век-другой - и они превратятся в статуи, в саркофаги: едва различимая, скрытая частичка электрического огня будет жить под бетонными и бронзовыми отливками. Наступит царство вневременной материи; все будут во всех. В мире останутся один мужчина и одна женщина.
Адам был вездесущ, он находился на всех улицах города сразу. У окутанного темнотой парка, у кладбища для собак, под каменным козырьком; на обсаженной деревьями аллее, на ступенях паперти.
Один-одинешенек в этом минеральном пространстве, он повсюду занимался собственными делами; видели, как он курил сигарету у Нижнего Фонтана под Железнодорожным Мостом. Он появлялся под аркадами Гран-Плас, в центре Сквера, стоял, облокотившись на парапет балюстрады Приморской Набережной. Сидел на пляже, глядя на неподвижное море. Бывая повсюду, он иногда сталкивался с собой на улице, за углом дома. Возможно, в этот час, без четверти четыре утра, по городу циркулировали 4000 или 5000 подлинных адамов. Одни шли пешком, другие ехали на велосипеде или на машине; они бороздили город из конца в конец, занимая самые крошечные бетонные закоулки. Женщина-адам в алом платье бежит за мужчиной-адамом, цокая каблучками-шпильками; она спрашивает:
"Пойдешь со мной, малыш?"
и мужчина-адам следует за ней, хоть и без особой охоты.
В Восточном квартале другие мужчины-адамы, насвистывая, шли на работу. Старик адам спал, свернувшись клубком, на тележке для овощей. А может, другой точно такой же старик умирал, тихонько постанывая, в своей старой желтой влажной от пота постели. А еще один вешался на собственном ремне, потому что остался без денег или без жены.
В Сквере, в центре лужайки, Адам наконец остановился; он прислонился спиной к пьедесталу, где стояла изображавшая его самого статуя; позже, часов около пяти, подошел к витрине прачечной. Адама переполняли усталость и радость, по его щекам текли слезы; он вдруг заплакал, не оборачиваясь на сотни, на тысячи окон, открывавшихся за его спиной. Адамы бежали по гулкой мостовой; одними губами, как молитву, он прочел две строфы стихотворения. Красная неоновая трубка в глубине витрины с пятнадцатичасовым опережением являла миру кусочек заката.
Одними губами, как молитву, не зная, день сейчас или ночь, Адам прочел две строфы стихотворения:
Вы ангелы, живете в вечном свете,
Но иногда, оставшись не у дел,
Дробите камни, поднимая ветер,
Не замечая многих важных дел…
* * *
N. Солнечно, мужчина и женщина лежат на двуспальной кровати в комнате с прикрытыми ставнями, между ними, на серых, местами прожженных простынях, стоит керамическая пепельница. Комната квадратная, бежевая, с низким потолком, зажатая в самом центре здания. Все остальное в городе выстроено из бетона, сплошные жесткие углы, окна, двери и стыки.
Из включенного радиоприемника на ночном столике льется поток речи, каждые восемь минут прерываемый музыкой.
"Таким образом, мы можем сказать, что следующий год будет окажется [так в бумажном оригинале (прим. верстальщика)] более благоприятным для туризма, и мы можем только радоваться этому обстоятельству, учитывая сделанный с давних времен упор на туризм и, в частности, на иностранный туризм, дающий основную прибыль нашему чудесному краю (…) чтобы добиться этого, мы значительно улучшили гостиничную систему на побережье, привели в порядок те отели, что в этом нуждались, улучшили сервис там, где это требовалось, и, вкупе с современными отелями, создали целый комплекс, необходимый для того, чтобы конкурировать с другими странами, в частности с Италией, Испанией или Югославией (…) ну что же, господин Дютер, мы очень вам признательны за сведения, которыми вы так любезно с нами поделились, и надеемся на скорую встречу и новое интервью о туристической отрасли экономики провинции (…) сейчас четырнадцать часов девять минут тринадцать секунд, Радио-Монтекарло выбрало "Lip", чтобы сообщить вам точное время (…) Четырнадцать часов - время передышки, но не абы какой, единственное, что ободряет и утешает, это Кофе-пауза (…) насладитесь ароматом хорошего кофе, горячего или гляссе, по своему вкусу, и расслабьтесь расслабьтесь расслаб…"
Будильника на столике нет. Мужчина не снял с руки часов, и кожаный ремешок составляет все его одеяние; он лежит голый. Женщина тоже голая; на безымянном пальце правой руки у нее обручальное кольцо. Она курит, зажав сигарету между указательным и средним пальцами той же руки, бумага промокла от пота и кое-где порвалась. Но она курит.
Небрежно скатанная в комок одежда валяется на стуле, между спинкой и сиденьем. В радиоприемник, за стекло со шкалой волн втиснута фотография; на ней те же мужчина и женщина, на сей раз одетые, на улице Рима; он улыбается, она хранит серьезность. На обороте карточки они написали свои имена и фамилию:
Мадам и Мсье Луиза и Жан Маллампар.
Два года назад они шутки ради написали там свои имена, потому что через месяц собирались пожениться: так они думали. Все это теперь дело прошлое. Два жарких лета, а может, раскаленные радиолампы совершенно покоробили снимок. Нет ничего чудовищно трагического или забавного в комнате, где в тот час, на третьем сигнале, в четырнадцать часов десять минут, полно солнца, пота, музыки из фильмов - играет шарманка, все неподвижно, кроме руки женщины - она курит, и блестящего круглого глаза мужчины по имени Жан Маллампар.
В бакалее, на первом этаже современного нового здания, в бакалейном магазине "Продукты Рогаль", висит календарь, утверждающий, что сейчас август, конец августа месяца, 26-е или, может, 24-е. Это написано на листе отрывного календаря, который идет по категории "забавный" из-за юмористических фраз на каждый день. Сегодня это вопрос: Что стучит один раз на тысячу? - Многоножка с одной деревянной ногой", календарь лежит на коробке с изображением блондинки, одетой в платье в горошек. В руке она держит стакан, на котором большими красными буквами написано, что именно она пьет: "BYRRH" - "Аперитив". Все горячее, почти кипящее. Душно пахнут герани, шуршат по асфальту шины. Лето, конец августа. Шезлонги на пляжах скрипят под тяжестью широких, загорелых, лоснящихся спин; солнечные очки жалобно пищат, когда их складывают. В одной или двух столовых одновременно красный муравей что-то ест прямо с ядовито-зеленого пластмассового листка, изображающего то ли желтую розу, то ли розовую гвоздику.
Мужчины и женщины входят в воду, делают глубокий вдох, поднимают руки вверх, ждут, когда волны от катера плеснут им на живот, и окунаются, и плывут вперед, подняв голову, а потом дно кончается, и они оказываются в стихии, лишающей их имен, делающей их смешными, выдохшимися, растерянными.
Море круглое, ядовито-синее; сантиметрах в пятидесяти от берега мальчуган в плавках сидит в воде и считает на пальцах выброшенный течением мусор: банановая кожура пол-апельсина лук-порей щепка водоросль ящерица без головы пустой, смятый тюбик "Артана" две коричневые кучки неизвестного происхождения комок конского навоза кусочек ткани "Бедфорд Корд" окурок сигареты "Филипп Моррис"
На залитой солнцем набережной, на перекрестке с бульваром де ла Гар, умирает от солнечного удара пожилая дама. Она умирает очень легко, не один, а множество раз, настолько это легко. Падая плашмя животом на тротуар, молча, без единого слова, она задевает рукой крыло припаркованного автомобиля, и ее старая высохшая рука начинает слегка кровить, а она умирает. Люди проходят мимо, кто-то ищет жандармов, кюре или врача, одна женщина на мгновение застывает и произносит тихим голосом:
Пресвятая Богородица
Всемилостивая Заступница
с Вами благословение Господне…
Сидящий на скамейке итальянец достает из кармана пачку итальянских сигарет. Пачка на три четверти пуста, и название "Esportazione" утратило первоначальный шик и напоминает выцветший флажок. Он достает сигарету, и происходит именно то, что и должно было произойти: он закуривает. И пялится на грудь идущей мимо девушки. Обтягивающая майка в морском стиле из "Призюник". Две сиськи.
Посредством блоков, гигантских серых прямоугольников, бетона на бетоне и всех этих бесконечных угловатых мест, можно быстро перемещаться из одной точки в другую. Люди живут везде, всюду жизнь. Солнце выжигает шероховатые стены. Древние и новые города помещают вас в гущу жизни; вы живете, как это описано в тысячах книг, теснясь друг на друге. Каждое слово воздействует, каждая фраза - череда воздействий того же порядка, каждая новость - час, или больше, или меньше, минута, десять, двенадцать секунд.
Над головой Матиаса назойливо вьются мухи, во дворе отчаянно вопит, срываясь на визг, ошпарившийся ребенок, а Матиас пытается работать - он пишет детективный роман. Ручкой, на бумаге в клеточку.
"Жозефима притормозила.
- Выйдешь здесь?
- О'кей, солнышко, - отвечает Дуг.
Он вылезает и тут же понимает, что совершил роковую ошибку.
- Лучше бы ты не валял дурака.
Красавица Жозефима вытащила инкрустированный серебром револьвер, чудо бельгийского оружейного искусства, и направила дуло прямо в живот Дугу.
Вот черт, подумал Дуг, теперь уже и бабы мечтают меня пристрелить. Что случилось с моей знаменитой сексапильностью?
- И что теперь? - криво ухмыльнулся Дуг. - Не забыла, у меня есть страховка.
- Надеюсь, достаточно солидная, иначе твоя вдовушка очень расстроится, - ответила Жозефима и спустила курок".
И Дуглас Дог умер, а может, не умер.
Но из множества окон по-прежнему открывается вид на зеленые виноградники с посиневшими от купороса листьями. Светит солнце, дети собирают улиток в маленькие корзиночки: брюхоногие укрываются в раковинах, доверившись плевочкам липкой пены, удерживающей их на веточках лавровых кустов. Террасы питейных заведений забиты до отказа: в "Лионском кафе" под красными балдахинами сидят и разговаривают люди.
Может, пойдем на пляж?
Официант, кружку пива. Кружку пива.
Кружку пива.
Билеты Национальной лотереи! Кто желает сорвать крупный куш?
Только не я, спасибо.
Официант, розового вина.
Конечно, мсье, уже несу.
Вот.
Сколько с меня?
Франк двадцать, мсье.
Держите, это вместе с чаевыми.
Да, мсье.
Спасибо.
Куда сядем, Жан?
Видел вчера Морена. Знаете, что он мне сказал?
Вот это номер.
Никогда. Это невозможно, совершенно невозможно.
Я потом пойду по магазинам мне чертову прорву всего нужно купить масло мясо ленту для халата…
Ну что, уходим? Официант?
Да какое ему, к черту, до этого дело, какое дело и что и что он же мне сказал… Ну что ему за дело, а?
Кафе очень красиво декорировано, все выдержано в темно-красных тонах, и столы, и стены; идеально круглые столы расставлены на тротуаре в геометрическом порядке, да так ровно, что в солнечные дни, при задернутой шторе с высоты третьего этажа они кажутся выставленными на позицию огромными одноцветными шашками. Напитки подают в обычных стаканах, они стоят на столах, со следами крема Шантильи и помады на ободках.
Официанты одеты в белое; приняв заказ, приносят посетителям стаканы на подставках разных цветов, в зависимости от стоимости; мужчины и женщины пьют, едят, тихо переговариваются; официанты с подносами и переброшенной через левую руку салфеткой, тоже движутся бесшумно, кружа по залу, как пловцы под водой. Шум идет с улицы, многоголосый шум, сливающийся в богатый монофонический звук, подобный шуму морского прибоя или шелесту дождя: единственная различимая нота, к которой присоединяются миллионы вариантов, тональностей, способов выражения; женские каблуки, клаксоны, авто-двигатели, мотоциклы и малолитражки. Нота "ля", сыгранная всеми инструментами в унисон.
Материальное движение однородно: серые массы машин, выстроившиеся в цепочку в глубине пейзажа. На небе ни облачка, деревья стоят неподвижно, как искусственные.
Животное же движение, напротив, достигло своего апогея: по тротуарам идут пешеходы и праздные зеваки; руки у них болтаются, кто-то жестикулирует; ноги напряжены под весом восьмидесятикилограммового тела, потом на мгновение сгибаются, превращаясь в рычаги, и все тело описывает низкую параболу. Рты дышат, глаза бешено вращаются во влажных орбитах. Цвета настраиваются, приглушают чисто живописные свойства; в движении белый, как и черный, теперь цвет кожи людей разных рас.
Из всего этого он и черпает свою кротость и свое изобретательно-язвительное, как у создателя луны или автора Библии, высокомерие.