- Почти три года.
- А что сказала ваша семья?
- Они не хотят нас знать. Они устроили нечто вроде семейного совета, когда узнали, что я женился, и полностью вычеркнули нас из своей жизни.
Хелен начала ходить взад-вперед по комнате.
- Мой бедный мальчик, как это печально! - нежно сказала она. - А кто ваши родные?
На это он мог ответить. Родители, ныне покойные, занимались торговлей. Сестры вышли замуж за коммивояжеров. Брат - мирянин, которому доверено епископом проводить церковные богослужения.
- А ваши дед и бабка?
Леонард открыл ей секрет, которого до этого момента очень стыдился:
- Они ничего собою не представляли, - сказал он. - Сельскохозяйственные рабочие, что-то в этом роде.
- Ах вот как! Откуда родом?
- Мои предки в основном из Линкольншира, но отец матери, как ни странно, происходит из этих мест.
- Значит, он отсюда, из Шропшира. Действительно странно. Мои предки со стороны матери - ланкаширцы. Но почему ваши брат и сестры настроены против миссис Баст?
- О, не знаю.
- Извините, но вы знаете. Я не ребенок. И могу выдержать все, что вы мне скажете, и чем больше вы мне расскажете, тем больше я смогу вам помочь. До вас дошли какие-то порочащие ее слухи?
Леонард молчал.
- Думаю, я уже догадалась, - очень серьезно сказала Хелен.
- Не уверен, мисс Шлегель. Надеюсь, что нет.
- Мы должны быть честными, даже по поводу таких вещей. Я догадалась. Я ужасно… я бесконечно сожалею, но для меня это ничего не меняет. Я буду относиться к вам обоим точно так же, как раньше. Виной всему не ваша жена, а мужчины.
Леонард не возражал - главное, чтобы она не догадалась, о каком именно мужчине идет речь. Стоя у окна, Хелен медленно подняла шторы. Окна гостиницы выходили на темную площадь. Начал собираться туман. Когда она обернулась к нему, ее глаза сияли.
- Не беспокойтесь, - попросил он. - Я этого не вынесу. У нас все будет хорошо, если я получу место. Только бы получить место - что-нибудь постоянное. Тогда и жизнь наладится. Книги меня уже не так волнуют, как раньше. Полагаю, с постоянной работой у нас все устроится. Когда работаешь, перестаешь задумываться.
- Устроится что?
- Просто устроится.
- И это называется "жизнь"! - сдавленным голосом сказала Хелен. - Как вы можете, когда на свете есть столько прекрасных вещей - музыка, ночные прогулки!..
- Прогулки хороши, если у человека есть работа, - ответил он. - О, как-то раз я наговорил вам кучу чепухи. Но ничто так не выбивает дурь из головы, как явившийся к вам в дом судебный пристав. Когда я увидел, как он листает моих Рёскина и Стивенсона, я, кажется, понял, какова жизнь на самом деле, и она мне не слишком понравилась. Благодаря вам книги ко мне вернулись, но они больше не будут для меня тем, чем были раньше, и я никогда не стану думать, что провести ночь в лесу - это прекрасно.
- Почему? - спросила Хелен, подняв оконную раму.
- Потому что я понимаю, что человеку нужны деньги.
- Ну так вы ошибаетесь.
- Хотелось бы. Но вот священник - у него либо есть собственные деньги, либо ему платят; поэт или музыкант - то же самое; бродяга ничем от них не отличается. В конце концов он идет в работный дом и получает деньги других людей. Мисс Шлегель, деньги - это настоящее, а все остальное - мечта.
- И все-таки вы ошибаетесь. Вы забыли про Смерть.
Леонард не понял.
- Если бы мы жили вечно, тогда то, что вы говорите, было бы правдой. Но нам приходится умирать, приходится быстро расставаться с этой жизнью. Несправедливость и жадность были бы реальны, если бы мы жили вечно. Но при существующем положении дел мы должны держаться за что-то другое, потому что приходит Смерть. Я люблю Смерть, но не из-за патологической склонности к ужасному, а потому что она все объясняет. Она показывает пустоту Денег. Деньги и Смерть - вечные враги. А вовсе не Жизнь и Смерть. И не важно, что нас ждет после Смерти, мистер Баст. Однако будьте уверены, что поэт, музыкант и бродяга будут там счастливее, чем человек, так и не научившийся говорить: "Я - это я".
- Интересно.
- Мы все в тумане, я знаю, но пока я все-таки могу помочь вам, а люди, подобные Уилкоксам, окутаны туманом больше других. Разумные, здравомыслящие англичане! Строящие империи, причесывающие весь мир под одну гребенку, именуемую здравым смыслом! Но скажи им про Смерть - и они обидятся, потому что в Смерти поистине имперское величие и она всегда выступает против них.
- Я, как и всякий человек, боюсь смерти.
- Но не идеи Смерти.
- А какая разница?
- Огромная, - сказала Хелен еще серьезнее, чем раньше.
Леонард с удивлением посмотрел на нее. У него было ощущение, что важные вещи выплывают к нему из туманной ночи, но он не может ухватить их, потому что его сердце все еще полно мелких забот. Как когда-то пропажа зонтика испортила концерт в Куинс-Холле, так и неразрешенная ситуация мешала ему теперь воспринять звуки высшей гармонии. Смерть, Жизнь, Материализм - замечательные слова, но даст ли ему мистер Уилкокс место клерка? Что ни говори, мистер Уилкокс - король этого мира, сверхчеловек со своей собственной моралью, чья голова скрывается где-то за облаками.
- Наверное, я глупец, - с виноватым видом сказал Леонард.
Для Хелен же парадокс виделся все яснее и яснее.
- Смерть уничтожает человека; идея Смерти его спасает.
За гробами и скелетами, существующими в вульгарном сознании, лежит нечто настолько громадное, что все, что есть в нас великого, на него откликается. Люди, живущие в этом мире, могут бежать от склепа, в который однажды им предстоит войти, но Любовь мудрее. Смерть - враг Любви, но силы их не равны. В вековой борьбе мускулы Любви закалились, ее зрение стало яснее, и никто больше не может противостоять ей.
- Поэтому никогда не сдавайтесь, - продолжала девушка и вновь и вновь рисовала ему смутную, но такую убедительную картину, как Незримое побеждает Зримое. Ее волнение возрастало, по мере того как она пыталась отрезать веревку, связующую Леонарда с землей. Свитая из горького опыта, веревка не давалась. Вскоре к ним вошла горничная и передала письмо от Маргарет. Внутрь была вложена адресованная Леонарду записка. Под лепет реки они прочли то, что там было написано.
28
Довольно долго Маргарет ничего не делала, потом взяла себя в руки и написала несколько писем. Рана была чересчур глубока, чтобы говорить с Генри, и все же Маргарет была в состоянии его пожалеть и даже не передумала выходить за него замуж. Однако ее сердцу было еще слишком больно и слова не шли. Даже внешне реакция на его падение проявлялась в ней со всей очевидностью. Она не могла справиться ни со своим голосом, ни с выражением своего лица, и ласковые слова, которые она заставляла себя писать, казалось, принадлежали кому-то другому.
"Мой дорогой, - начала она, - то, что ты мне рассказал, к нам с тобой не имеет отношения. Это или все, или ничего, и я склонна считать это ничем. Все произошло задолго до того, как мы встретились, и даже если бы это случилось после нашей встречи, надеюсь, я писала бы тебе сейчас то же самое. Я понимаю тебя".
Она вычеркнула фразу "Я понимаю тебя" - в ней ощущалась фальшивая нота. Генри не стерпел бы, что его "понимают". Еще она вычеркнула: "Это или все, или ничего". Ему не понравилась бы такая категоричность в оценке ситуации. Она не должна комментировать. Комментировать не женское дело.
"Пожалуй, достаточно", - подумала она.
Но ощущение его падения душило ее. Стоил ли Генри всех этих треволнений? Поддаться чарам женщины такого сорта - это все, да, все, и Маргарет не могла быть его женой. Она попыталась перевести его искушение на свой язык, и голова вовсе пошла кругом. Должно быть, мужчины совершенно иные существа, если у них возникает желание поддаться такому искушению. Ее вера в дружеские чувства пошатнулась, и жизнь предстала перед нею словно увиденная сквозь застекленный салон парохода "Грейт вестерн", отгородивший в равной мере и мужчин и женщин от свежего воздуха. Быть может, два пола - это и в самом деле две расы, каждая со своим нравственным кодексом, а их взаимная любовь - лишь уловка Природы, не терпящей застоя? Уберите из человеческих взаимоотношений правила приличия, и все сведется лишь к одному? Маргарет пришла к заключению, что так и есть. Она понимала, что из уловки Природы мы создали магию, которая обеспечит нам бессмертие. Но еще более таинственной, чем влечение одного пола к другому, оказывается нежность, которую мы вкладываем в это влечение. Гораздо шире разрыв между нами и скотным двором, чем между скотным двором и отбросами, которые питают его почву. Мы развиваемся такими способами, какие не измерить науке, и приходим к таким результатам, какие не осознать богословию. "Это сокровище создали люди", - скажут боги и, сказав так, подарят нам бессмертие. Маргарет помнила эти слова, но в тот момент их не чувствовала, а потому в ее сознании свадьба Иви и Кахилла превратилась в дурацкий карнавал, а ее собственная свадьба стала слишком ничтожной, чтобы о ней задумываться. Она разорвала письмо к Генри и написала другое:
Дорогой мистер Баст, я, как и обещала, поговорила о вас с мистером Уилкоксом, и мне очень неприятно сообщить вам, что у него нет для вас места.
Искренне ваша Маргарет Шлегель.
Она вложила его в другое письмо, адресованное Хелен, над которым промучилась меньше, чем можно было бы ожидать. Но у Маргарет заболела голова и она не особенно выбирала выражения:
Дорогая Хелен, передай ему эту записку. Басты - никчемные люди. Генри обнаружил эту женщину на лужайке в пьяном виде. Я распорядилась приготовить тебе комнату у нас, и, пожалуйста, приходи сразу же, как получишь мое письмо. Басты не те, о ком нам следует беспокоиться. Утром я могу сама к ним зайти и сделать то, что в данном случае будет справедливо.
М.
Написав это, Маргарет почувствовала, что поступает как практичная женщина. Позже нужно будет что-нибудь придумать для Бастов, но сейчас их следует заставить молчать. Она надеялась, что Хелен не успеет поговорить с этой женщиной. Она позвонила, чтобы вызвать горничную, но никто не ответил: мистер Уилкокс и Уоррингтоны ушли спать, а кухня была предоставлена слугам для пирушки, - поэтому она отправилась в "Георг" сама. В гостиницу она не вошла, ибо любые разговоры могли оказаться пагубными, и, сказав, что письмо очень важное, передала его прислуге. На обратном пути, пересекая площадь, Маргарет увидела Хелен и мистера Баста в окне столовой, и испугалась, что уже опоздала. Но ее дело еще не было доведено до конца: нужно было рассказать Генри, какие действия она предприняла.
Это оказалось совсем не трудно, потому что она встретила мистера Уилкокса в холле. От ночного ветра картины начали постукивать о стену, и его разбудил этот шум.
- Кто там? - крикнул он хозяйским голосом.
Маргарет вошла в холл.
- Я позвала Хелен прийти ночевать сюда, - сказала она, проходя мимо. - Здесь ей будет лучше. Так что не запирай дверь.
- Я подумал, что к нам кто-то забрался, - объяснил Генри.
- И еще я сказала Басту, что мы ничем не можем ему помочь. Не знаю, может быть, потом. Но очевидно, что сейчас Басты должны уехать.
- Так ты говоришь, что твоя сестра будет ночевать здесь?
- Наверное.
- Тогда нужно распорядиться, чтобы ее проводили в твою комнату?
- Мне в общем-то нечего ей сказать. Я ложусь спать. Передай слугам, что она, возможно, придет. Кто-нибудь сможет поднять наверх ее чемодан?
Генри ударил в небольшой гонг, который был куплен, чтобы вызывать прислугу.
- Нужно бить громче, если хочешь, чтобы тебя услышали.
Генри открыл дверь, и из конца коридора до них донеслись взрывы хохота.
- Уж больно они разошлись, - сказал Генри и широким шагом направился в сторону веселившихся. Маргарет пошла наверх, не будучи уверенной, надо ли ей радоваться или огорчаться этой встрече. Оба вели себя так, словно ничего не произошло, и интуиция подсказывала ей, что это неправильно. Ради самого себя Генри должен был предоставить ей хоть какое-то объяснение.
Однако что бы оно ей дало? Дату, место, несколько деталей, которые она и так могла слишком явственно себе представить. Теперь, когда прошло первое потрясение, она поняла, что у нее были все основания предвидеть появление какой-нибудь миссис Баст. Внутренняя жизнь Генри давно лежала перед ней как открытая книга - его интеллектуальная непоследовательность, невосприимчивость к личностному воздействию, сильные, но подавляемые страсти. Следовало ли ей отказаться от него, потому что его внешняя жизнь соответствовала внутренней? Возможно. Возможно, если бы его бесчестье касалось ее непосредственно, но оно относилось к тем далеким временам, когда они еще не были знакомы. Маргарет боролась со своими чувствами. Она говорила себе, что вина Генри перед миссис Уилкокс распространяется и на нее. Но Маргарет не была сухим теоретиком. Раздеваясь перед сном, она почувствовала, что гнев, уважение к усопшей, желание устроить сцену - все это отступило. Пусть Генри ведет себя так, как считает нужным, потому что она любит его и когда-нибудь ее любовь сделает его лучше.
В основе поступков Маргарет во время этого кризиса лежала жалость. Жалость, если здесь допустимы обобщения, составляет основу женской природы. Если мы нравимся мужчинам, то лишь благодаря нашим лучшим качествам, и каким бы душевным ни было их чувство к нам, мы боимся оказаться его недостойными - в этом случае нас потихоньку перестанут замечать. Но женщин наше падение, напротив, побуждает к действию. Оно глубоко затрагивает их естество - к счастью или несчастью.
Все дело было в этом. Генри должен быть прощен, и любовь Маргарет сделает его лучше. Остальное не имеет значения. Миссис Уилкокс, этого беспокойного, но милого призрака, нужно оставить вместе с причиненной ей несправедливостью. Теперь, обретя соразмерность, она тоже пожалела бы человека, который столько напугал в их жизни. Знала ли миссис Уилкокс о его проступке? Интересный вопрос, но Маргарет заснула, объятая любовью и убаюканная лепетанием реки, всю ночь несущей свои воды из Уэльса. Она ощущала единение со своим будущим домом, проникнувшись им и отдав ему всю себя, и когда проснулась, то вновь увидела, как над окрестными туманами победно возвышается замок Онитон.
29
- Генри, дорогой… - обратилась она к нему утром.
Кончив завтракать, мистер Уилкокс принялся за "Таймс". Его невестка собирала вещи. Маргарет присела перед Генри и, взяв из его рук газету, почувствовала, что номер на редкость тяжелый и толстый. Она подалась вперед и, когда ее лицо оказалось на том месте, где была газета, посмотрела ему в глаза.
- Генри, дорогой, посмотри на меня. Нет, не отстраняйся. Посмотри на меня. Вот так. Хорошо.
- Ты все о вчерашнем вечере, - хрипло сказал он. - Я ведь освободил тебя от твоих обещаний. Я мог бы найти себе оправдание, но не стану этого делать. Не стану, нет. Тысячу раз нет. Я дурной человек, и не будем об этом.
Лишившись своей старой крепости, мистер Уилкокс возводил новую. Он больше не мог выглядеть перед Маргарет респектабельно, а потому защищал себя и свое мрачное прошлое. По-настоящему он так и не раскаялся.
- Не будем так не будем, милый. Это не должно нас беспокоить. Я знаю, что говорю: мое отношение к тебе не изменится.
- Не изменится? - переспросил он. - Не изменится, когда ты узнала, что я не тот, каким ты меня считала? - Такую мисс Шлегель он не желал даже слушать. Он предпочел бы, чтобы она лежала, распростертая, сраженная ударом, у себя на постели или, наоборот, бушевала от гнева. Поднявшаяся волна его греха разбилась об ощущение, что Маргарет вовсе лишена женственности. Ее глаза смотрели слишком пристально, эти глаза прочли книги, которые предназначались только мужчинам. И хотя он боялся, что она устроит ему сцену, и хотя Маргарет тоже старалась ее избежать, сцена все-таки состоялась. Она была неизбежна.
- Я тебя недостоин, - начал он. - Если я был бы тебя достоин, то не освободил бы тебя от обещания стать моей женой. Я тоже знаю, что говорю. И мне невыносимо обсуждать подобные вещи. Давай прекратим этот разговор.
Маргарет поцеловала его руку. Он выдернул ее и, поднявшись, продолжил:
- Ты с твоей изолированной от грубого мира жизнью и благородными исканиями, с твоими друзьями и книгами, ты, и твоя сестра, и женщины вроде вас - откуда вам знать о соблазнах, которые преследуют мужчин?
- Нам трудно это понять, - сказала Маргарет, - но если мы с тобой собираемся стать мужем и женой, я попытаюсь.
- Что, по-твоему, происходит с тысячами молодых людей, когда они оказываются за границей, отрезанные от приличного общества и семьи? Совершенно одни. Никого рядом. Я знаю это по своему горькому опыту, а ты говоришь, что ничего не изменится.
- Для меня.
Генри с горечью рассмеялся. Подойдя к буфету, Маргарет взяла тарелку для завтрака. Потом, поскольку она завтракала последней, погасила спиртовую лампу, которая подогревала посуду. Она держалась с ним ласково, но серьезно. Было ясно, что Генри не столько раскрывает перед ней свою душу, сколько дает ей понять, насколько огромна разница между душой мужчины и душой женщины, а ей совсем не хотелось слушать его рассуждения на эту тему.
- Хелен пришла? - спросила она.
Генри покачал головой.
- Но это никуда не годится! Мы не должны допустить, чтобы она слушала сплетни миссис Баст.
- Боже мой! Нет, конечно! - воскликнул он, на мгновение став самим собой. Потом спохватился: - Ну и пусть болтают. Моя песенка спета, хотя я благодарю тебя за твое бескорыстие, при том что моя благодарность, конечно, ничего не стоит.
- И она мне ничего не передала - на словах или записку?
- Я об этом ничего не слышал.
- Пожалуйста, позвони.
- Зачем?
- Как? Чтобы спросить слуг.
С трагическим видом он направился к колокольчику и позвонил. Маргарет налила себе кофе. Пришел дворецкий и сообщил, что мисс Шлегель, насколько ему известно, ночевала в гостинице. Следует ли ему сходить за ней в "Георг"?
- Я сама схожу. Спасибо, - отпуская его, сказала Маргарет.
- Это плохо, - проговорил Генри. - Такие вещи быстро выплывают наружу. Раз уж слова были сказаны, нам эти разговоры не остановить. Мне были известны случаи, касавшиеся других мужчин, которых я когда-то презирал и думал, что я-то не такой, что я не поддаюсь соблазнам. О, Маргарет… - Он подошел и сел рядом, изображая муки совести. Маргарет с трудом его слушала. - Мы, мужчины, всегда хоть раз попадаем в подобное положение. Поверишь ли? Бывают моменты, когда самый сильный человек… "Кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть". Это верно, не так ли? Если бы ты все знала, ты простила бы меня. Я был так далек от благотворных влияний - далек даже от самой Англии. Мне было очень, очень одиноко, я истосковался по женскому голосу. Но довольно. Я уже рассказал тебе так много, что ты могла бы меня простить.
- Да, довольно, дорогой.
- Я… - Он понизил голос. - Я пережил адские мучения.