- Дело не только во внезапности, - продолжала между тем леди Франклин. - Я бы вынесла это потрясение, этот шок, но с его смертью что-то ушло безвозвратно, что-то оборвалось: так обрывается вдруг мелодия. Оборвалась мелодия нашей жизни. Мы выводили эту мелодию и одновременно внимали ей - вы понимаете, что я имею в виду? Но мы не допели и не дослушали, главное так и осталось нераскрытым. Впрочем, муж пытался кое-что сделать. Он знал, что серьезно болен, но я-то об этом не подозревала. Он запретил доктору говорить мне о его здоровье. А вдруг это вынужденное молчание, невозможность рассказать мне все как есть и ускорило конец?.. Я знала - ему надо беречься, но надеялась, что впереди у нас годы счастливой жизни. Многое потом не давало мне покоя, но все-таки самое ужасное, что занавес упал так внезапно, поверг мою жизнь в хаос и мрак. Если бы только мы успели сказать что-то друг другу! Одного-единственного слова - "дорогой!", "дорогая!" - хватило бы вполне, оно подвело бы итоги, выразило бы наши чувства. Пусть даже это были бы горькие слова, ничего, мне все равно стало бы легче. Я была готова страдать вместе с ним, рядом с ним. Мы многое делали сообща, но никогда не страдали вместе, не жили общей болью. Его приступы не в счет - он всегда быстро поправлялся. Мы так и не открыли друг другу наши душевные глубины, не встретились под знаком вечности. Простите, если я говорю слишком театрально...
- Вовсе нет, миледи, - поспешил успокоить ее Ледбиттер. По правде говоря, до него дошло очень немногое из монолога леди Франклин. В какой-то момент он отключился и слушал вполуха, как радио - радио, правда, куда приятнее. Господи, скорее бы включить приемник!
Ее последние слова, однако, застряли у него в голове. "Под знаком вечности!" Только богачи могут себе позволить роскошь прислушиваться к своим капризным душам, до чего же они обожают такие выражения! Лично для него эти слова ассоциировались с процедурой захоронения бренного тела, которое с определенного момента делается жуткой обузой для окружающих - участь, очень скоро ожидающая и его самого, если за руль будут по-прежнему допускать женщин и они станут гонять по Лондону, как, например, вот эта...
Вскоре леди Франклин снова нарушила молчание.
- Откровенно говоря, я и по сей день не знаю, что именно должна была тогда ему сказать, - произнесла она задумчиво. - А ведь уже два года, как он умер, и у меня было предостаточно времени на размышления. Порой мне кажется, что я уже вижу эти слова, могу потрогать их рукой, знаю, что испытала бы, если б сумела их произнести. Я по-прежнему не теряю надежды их отыскать, но пока ничего не получается. Если б только я сумела внушить себе, что он может меня сейчас услышать, я бы обязательно нашла и произнесла эти слова. Но, увы, мертвые нас не слышат...
- И порой слава Богу, что не слышат, - отозвался Ледбиттер.
Леди Франклин улыбнулась и сказала: "Наверное, вы правы". Затем ее лицо снова затуманилось.
- Но если говорить всерьез - надеюсь, что вы не имеете ничего против, - эти несказанные слова преследуют меня страшным кошмаром. Муж так и не узнал, как я к нему относилась. Он умер в неведении. Да и как он мог догадаться - ведь я вела себя так легкомысленно. Я уже плохо помню, какой именно я была в те дни, с тех пор я сильно изменилась, могу сказать только одно: раньше я не думала о жизни, я просто жила... Я была очень юной, гораздо младше мужа. Я и замуж-то не собиралась, но все вокруг стали меня очень уговаривать, им казалось, что именно такой человек мне и нужен. Я была страшно напугана богатством мужа. ("Нашла чего бояться, - удивился про себя Ледбиттер. - Готов побиться об заклад, что она быстро оправилась от испуга и все его денежки пересчитала до пенса!") Если бы кто-нибудь сказал, что я вышла замуж ради денег (а такое, наверное, говорилось), это было бы неправдой, но если б сказали, что я выходила за него без любви (не сомневаюсь, что и это тоже обсуждалось!), то здесь было больше истины. Но потом я его полюбила - возможно, не так, как любят тех, кто совершенно здоров и не нуждается в постоянном присмотре, но все равно полюбила. Говорят, что я была хорошей женой, и потому он не мог не знать, как я к нему относилась. Но, по-моему, это не так. Умирая, он понимал одно - если вообще сохранил способность что-либо понимать в свой смертный час, - меня нет дома, я в гостях. В то время я обожала ходить в гости, а муж больше любил побыть дома. По-моему, самое важное в нашей жизни состоит в том, чтобы те, кого мы любим, знали о наших чувствах. Разве я не права?
Леди Франклин явно ожидала ответа. Ледбиттер, которого никто не любил и который, в свою очередь, тоже никого не любил, был в замешательстве.
- Если так уж необходимо, чтобы люди знали, как мы к ним относимся... - начал он и вдруг почувствовал прилив уверенности, - если так уж необходимо, чтобы люди знали, как мы к ним относимся, - повторил он мрачно, - то, пожалуй, вы правы: надо говорить правду - в этом тоже есть свое удовольствие.
Леди Франклин улыбнулась:
- Вы так полагаете? Признаться, я имела в виду кое-что другое. Мне просто кажется - возможно, вы со мной не согласитесь, - что если во враждебности между представителями рода человеческого есть что-то вполне естественное и даже как бы само собой разумеющееся (Ледбиттер был полностью согласен с этим тезисом, хотя и промолчал), то с любовью все обстоит как раз наоборот. Что бы ни говорил Блейк... - тут, вовремя заметив, что имя Блейка не произвело на собеседника никакого впечатления, она слегка взмахнула рукой. - Блейк считал, что любовь очевидна и без слов, но я убеждена, что о любви надо говорить. Но сама так этого и не сделала.
"Положим, даже если б ты и объяснилась ему в любви, - размышлял тем временем Ледбиттер, - это еще вопрос, поверил бы он или нет. Мало ли кто что скажет..." Впрочем, пассажиру так не ответишь, и вслух он произнес:
- Поступки красноречивее слов, миледи!
Но леди Франклин покачала головой.
- Иногда - да, не спорю. Более того, в большинстве случаев так оно и есть. Но не всегда. Например, если б мне захотелось довести до вашего сведения, что я считаю вас превосходным водителем, лучшим из всех, кого я знаю, каким, спрашивается, поступком я могла бы это выразить? Пожалуй, только словами.
Сказано было убедительно, и Ледбиттеру волей-неволей пришлось принять комплимент.
- Если вам хочется что-то сказать людям, - продолжала между тем леди Франклин, обращаясь больше к себе, нежели к своему собеседнику, - спешите, не откладывайте на потом. Потом будет поздно, и несказанные слова отравят вам жизнь, как это случилось со мной.
Ее нижняя губа выпятилась, задрожала, и - словно захлопнулись оконные ставни - на лице появилось выражение скорбной отрешенности, недоступности внешним впечатлениям.
Ледбиттер стал думать, что бы такое он мог сказать окружающим, но ничего приятного для них не придумал. Обругать кого-нибудь на чем свет стоит? Это с превеликим удовольствием. В таком случае пару теплых слов могла бы услышать от него и леди Франклин. Например: "Поменяйтесь местами с простой работницей, миледи, и вам незачем будет ломать голову, что сказать мужу-покойнику: вы станете пилить живого супруга". Как следует не проснувшись, он соображал довольно туго и почему-то упустил из вида, что и работница может быть вдовой. Или: "Покойник небось на седьмом небе от радости, что не слышит, какую чушь вы несете!"
Расправившись в воображении с леди Франклин и заметно от этого повеселев, вслух он сказал:
- Не желаете ли послушать радио, миледи?
- Нет, нет, благодарю, - ответила леди Франклин. - Послушаем на обратном пути. Мы уже почти приехали.
Испугавшись холодности, с которой прозвучали эти слова, она поспешно добавила:
- Могу вам рассказать, почему я решила поехать в Кентербери. - И снова ей показалось, что она обращается к водителю как-то свысока, будто она гораздо старше его, хотя на самом деле заметно уступала ему и по возрасту, и по жизненному опыту. "Все дело в социальных различиях, - думала она. - Потому-то и изъясняюсь так неестественно: хочу быть абсолютно понятной, словно что-то растолковываю ребенку. Но я так давно ни с кем по-настоящему не общалась, что разучилась говорить по-человечески. Господи, как трудно вступать в контакт с людьми".
- Я решила поехать в Кентербери, - повторила она на сей раз с большей, как ей показалось, непринужденностью, - потому что муж очень любил старинную архитектуру, особенно соборы. Друзья иногда шутили, что ему следовало стать монахом - я страшно на них за это сердилась. Да, конечно, ему не надо было приобретать профессию, чтобы зарабатывать на жизнь, но, если б не здоровье, он скорее всего стал бы архитектором. Увы, болезнь заставила его отказаться от многого. Постепенно ему становились недоступными все его любимые занятия, то, без чего он не мыслил существования, - он обожал путешествовать, но и это в конце концов тоже стало ему не по силам. В свое время мы побывали во Франции, осматривали старинные соборы, часто путешествовали по английским церквам. Муж много рассказывал мне о церковной архитектуре, хотел передать мне свое увлечение, но у него ничего не вышло.
- Еще бы, - отозвался Ледбиттер. - Молодым леди это скучно, им подавай ночные клубы, званые коктейли... - И, не успев закрыть рот, понял, что сказал лишнее.
- Пожалуй, вы правы, - сказала леди Франклин и покраснела. - В каком-то смысле я ревновала его к соборам. Мне очень хотелось, чтобы у нас были общие интересы, но в то же время в глубине души я этому противилась. Мне казалось, что я обязательно должна сохранить независимость, не поддаваться влиянию его семьи - в обществе она занимала гораздо более высокое положение, чем моя. Я боялась полностью в ней раствориться... Я пыталась... как бы это выразить... обороняться, что ли?
- От родственников, по-моему, радости что от колотья в боку, - заметил Ледбиттер. - Я, например, всегда старался поменьше с ними общаться.
- У меня так не получалось, - отозвалась леди Франклин. - Я не могу пожаловаться на то, что в семье мужа ко мне плохо относились, - напротив, порой я просто задыхалась от их внимания. Но им очень хотелось переделать меня по своему образу и подобию. У них был свой особый уклад, и они очень надеялись, что я впишусь в него. Они говорили на специальном языке, семейном диалекте, который я так и не смогла выучить. И на мир они смотрели только со своей колокольни, не допуская иных точек зрения. Временами, признаюсь, я огрызалась - и на Филиппа тоже, потому что в его голосе мне слышались их интонации. Я начинала бунтовать. Но он был бесконечно терпелив - впрочем, как и все они, и старался ничего мне не навязывать. Может быть, напрасно. Я хотела, чтоб у нас были общие интересы, но мне не давал покоя этот самый бесенок независимости, то и дело нашептывавший мне, что нельзя поддаваться, что стоит уступить хоть чуть-чуть и мне не видать свободы и самостоятельности.
- Скорее всего, так оно и было бы, - поддакнул Ледбиттер. Он вдруг отчетливо увидел, как воинственные Франклины разворачивают свои боевые порядки на одном из холмов, что мелькали за окном машины. - Таким только палец протяни - живо всю руку оттяпают. Вы и оглянуться не успели бы, как в вас не осталось бы ничего своего!
- Даже и не знаю, - отозвалась леди Франклин, - насколько мне удалось сохранить это самое "свое". Тогда мне казалось, что они слишком уж суетятся вокруг Филиппа. Как же я ошибалась... Потом он умер, и они... В общем, они были мной недовольны. Все это очень грустно. Теперь мы с ними встречаемся крайне редко - к обоюдному, надо сказать, удовлетворению.
- Что ж, как говорится, нет худа без добра, - вставил Ледбиттер, убедившись, что леди Франклин не может похвастаться сильными союзниками.
- Пожалуй. Только порой очень хочется, чтобы меня окружали не только адвокаты и поверенные и чтобы молчание вокруг не было столь почтительным. Впрочем, во всем этом виновата я сама. Я была единственным ребенком в семье. Отец умер вскоре после моего замужества, а мать...
Как и многие люди труда, Ледбиттер не любил совать нос в чужие дела. Но на сей раз им вдруг овладело любопытство:
- Я вас слушаю, миледи.
- Теперь мы с ней больше не видимся.
Снова затуманенный взгляд, снова выпяченная нижняя губа, снова полная отрешенность. Вскоре, однако, леди Франклин, сделав над собой усилие, стряхнула оцепенение и проговорила:
- Вот потому-то, собственно, у меня и возникла мысль совершить паломничество в Кентербери - не покаяния ради, нет, нет, просто мне показалось, что мужу это было бы приятно, а я - пусть с опозданием, пусть ненадолго - смогла бы сделать то, что не сумела в свое время - найти с ним общий язык.
ГЛАВА 4
Пепельно-серые башни собора, возвышавшиеся над городскими строениями, были заметны еще на дальних подступах, но при въезде в Кентербери пропали из поля зрения. В результате Ледбиттер не заметил узкую улочку, которая вела к собору, и, проехав чуть не через весь город, вынужден был разворачиваться и ехать обратно. Этот промах его сильно раздосадовал, а когда он подрулил к стоянке, еще одно пустяковое происшествие чуть не вывело его из себя. Перед их машиной возник пожилой человек и стал делать Ледбиттеру знаки, призывая его проехать чуть-чуть вперед. "Если вы поставите машину вон там, вам потом будет удобнее выбираться", - пояснил он, сияя добродушной улыбкой. Ледбиттер не сказал ни слова и с места не тронулся. Леди Франклин увидела, как с лица советчика вдруг сползла улыбка, уступив место выражению испуганного замешательства. Покосившись на Ледбиттера, она поняла, в чем дело: этот пристальный взгляд испугал бы многих.
Она миролюбиво заметила:
- Он ведь хотел помочь.
- Будем считать, что так оно и было, миледи, - отрезал Ледбиттер, - но помощь хороша, когда в ней есть необходимость.
Улыбка, с которой он произнес эти слова, напомнила леди Франклин известный стишок о леди и тигре. На какое-то мгновение ей стало страшно - чувство, которого она в своем комфортабельном существовании не испытывала уже давно. Когда Ледбиттер открывал перед ней дверцу, она спросила:
- Может, вы хотите посмотреть собор?
- Благодарю вас, миледи, но я его уже видел, - последовал быстрый ответ.
- Ну хорошо, - сказала леди Франклин, взглянув на свои наручные часики, украшенные бриллиантами, - я вернусь к половине второго.
* * *
"Господи, какой странный человек, - размышляла леди Франклин, поднимаясь по ступенькам к нарядной паперти, украшенной двойным рядом скульптур. - Не очень-то он разговорчив. Нечего сказать, удачный выбор для моего эксперимента! Но все-таки после нашего разговора у меня стало легче на душе. Бедняга, он не знал, как от меня отвязаться. Представляю, до чего я ему надоела. Но мне нужен именно посторонний человек - так учил мой знакомый. Близкие люди тут не помогут. "Надо найти кого-то из другого мира, - говорил он, - пусть это будет официант, портье, таксист. Хватайте его, отрезайте пути к отступлению, будьте Старым Мореходом, рассказывайте о себе, не давайте ему опомниться. Пусть выслушает все с начала до конца, а вы следите за его реакцией. Если он сочтет вас идиоткой - не беда. Если он назовет вас идиоткой - еще лучше!" Этот человек - кстати, я забыла, как его зовут, - вряд ли станет грубить: он, похоже, слишком дорожит работой. Хотя у него, наверное, так и чесался язык хорошенько меня обругать. Как стыдно приставать к людям! Раньше я не была такой занудой.
Но это только полдела. На обратном пути надо заставить его рассказать о своей жизни. Я ведь должна увидеть в нем кого? - ах да, "человека, существующего независимо от моего сознания". Самостоятельную и полноправную личность. Да это же самая настоящая наглость! - улыбнулась она про себя. - Как он смеет существовать "независимо от моего сознания"? Я должна помнить, что он отнюдь не менее реален, чем я сама. Стало быть, моя прелесть, надо зарубить у себя на носу, что ты имеешь дело с человеком, которому глубоко наплевать на все твои горести и радости... Радости! Какие же у меня радости?
Надо бы еще раз спросить, как его зовут. А вдруг он обидится? Господи, ну почему я не запомнила его имя сразу? А он, между прочим, недурен собой. Обрывок веревки на шею - получился бы вылитый Умирающий Гладиатор. Пришлось пригласить его в собор - так было нужно. Слава Богу, он отказался. Что бы сказал на это Филипп? Но я не должна быть одна - никакого одиночества. Тот человек очень на этом настаивал. "Всеми силами избегайте одиночества! А еще лучше - выходите замуж", - сказал он тогда. Еще чего! Если б он знал, до чего мне не хочется снова замуж. Я счастлива наедине с моим несчастьем. Мне так хорошо одной в этом прекрасном соборе: ведь здесь нет никого, кроме таких же туристов, как и я, но они не в счет, с ними не нужно вступать в разговоры - это даже неприлично болтать в храме, нельзя нарушать благоговейную тишину". Она взглянула на тройной ряд арок, с удивительной стремительностью взмывавших вверх, и подумала: "Только здесь я обретаю умиротворение. Только здесь я могла бы сказать... сказать все то, чего не сказала, когда он был жив".
Она села на одно из скрепленных между собой кресел и попыталась произнести заветное: "Филипп, Филипп... я так любила тебя!" Но слова, слетавшие с ее губ, не имели ничего общего с мечтой. Получалось какое-то невнятное бормотание, плаксивый шепот, который слышала лишь она сама. На глаза леди Франклин набежали слезы. Чудо не состоялось - может быть, потому что она не очень верила в него.
Оставшись один, Ледбиттер включил радио. Заговорил какой-то женский голос. Нет, скучно жить на гражданке - тоска зеленая, сдохнуть можно!
Хмурясь, он вылез из машины, запер ее и отправился выпить чашку кофе. Он увидел бар и, немного поколебавшись, толкнул дверь и вошел. Люди труда не пьют в рабочее время, и Ледбиттер не был исключением: во-первых, не по карману, а во-вторых, что скажут клиенты или, черт побери, полиция! Но сегодня он очень устал, да и поездка с леди Франклин обещала приличный заработок, а потому он решил - была не была! Он заказал виски, что делал крайне редко, - виски, по его собственному выражению, "призывало воевать". Порции двойного шотландского и на сей раз вполне хватило, чтобы пробудить в нем агрессора. Ледбиттер стал оглядываться по сторонам и заметил невысокого толстяка, добродушная физиономия которого ему решительно не понравилась. Он уставился на свою жертву и не спускал с нее глаз до тех пор, пока бедняга не начал выказывать признаки беспокойства, вскоре сменившегося самой настоящей паникой. В конце концов несчастный толстяк боком выбрался из-за стола и, стараясь не смотреть в сторону мучителя, позорно пустился наутек. Но бесенок, сидевший в Ледбиттере, не удовлетворился этой победой. Раздумывая, не пропустить ли еще стаканчик, Ледбиттер двинулся к стойке и спросил бармена, крупного, крепко сбитого мужчину с одутловатым лицом, говорившего с легким акцентом:
- Ты что - американец?
- Нет, - сказал бармен.
- А кто же?
- Голландец, если это вам так интересно.
- А я решил - американец, - процедил Ледбиттер. Реплика прозвучала оскорбительно, почти угрожающе, вызвав среди посетителей то самое оживление, что обычно возникает, когда начинает попахивать скандалом: многие повернулись в их сторону, чтобы не пропустить ответ бармена.
- По паспорту голландец, - безучастно обронил тот.