Он быстро зашагал по переулку и свернул на широкую прямую улицу, которая вывела его на проезжую дорогу. Шум и крики его недавних собутыльников остались далеко позади, а он шагал все дальше и дальше, гонимый тоской по единственному в мире существу, у которого наивно думал найти сейчас прибежище, - безотчетное желание, всю тщету которого он тогда не сознавал. Через час, между десятью и одиннадцатью, он добрался до деревни Ламсдон, и когда подошел к ее дому, то увидел в одной из комнат нижнего этажа свет. Он решил, что это ее комната, и случайно угадал.
Джуд вплотную подошел к стене, постучал пальцем в окно и нетерпеливо позвал:
- Сью! Сью!
Должно быть, она узнала его голос, потому что свет в комнате исчез, а через несколько секунд щелкнул замок, открылась дверь и на пороге появилась Сью со свечою в руке.
- Неужели это Джуд? Да, это он! Мой милый, милый брат, что случилось?
- О, я… я не мог не прийти, Сью! - проговорил он, опускаясь на порог. - Я такой скверный, Сью… сердце мое разбито, и я не мог вынести такой жизни! Я запил и богохульствовал или почти богохульствовал, я произносил святые слова в непотребном месте - повторял ради пустой похвальбы слова, которые надо произносить не иначе, как с благоговением. Поступай со мной как хочешь, Сью, - убей меня, мне все равно! Только не питай ко мне ненависти и не презирай, как все остальные!
- Бедный мой, ты болен! Нет, я не буду тебя презирать, ну конечно, нет! Входи и отдыхай, я сделаю для тебя все, что могу. Ну, обопрись же на меня, не бойся.
Держа в одной руке свечу, а другой поддерживая Джуда, она ввела его в дом и усадила в кресло, подставила ему под ноги стул и сняла с него башмаки. Джуд мало-помалу приходил в себя и только повторял голосом, полным горя и раскаяния: "Милая, милая Сью!"
Она спросила, не голоден ли он, но Джуд отрицательно покачал головой. Затем, посоветовав ему уснуть и пообещав прийти завтра утром пораньше и приготовить для него завтрак, она пожелала ему доброй ночи и поднялась наверх.
Он почти сразу впал в тяжелый сон и проснулся только на рассвете. Сначала он не мог сообразить, где находится, но постепенно мысли его прояснились, и он со всей отчетливостью осознал ужас своего положения. Она узнала его с плохой стороны - с самой худшей. Как он теперь поглядит ей в глаза? Скоро она спустится, чтобы хлопотать о завтраке, как обещала, и он, опозоренный, встанет ей навстречу? Нет, этого он вынести не мог. Потихоньку надев башмаки и сняв шляпу с гвоздя, куда она ее накануне повесила, он бесшумно выскользнул из дома.
Ему хотелось забраться в какое-нибудь укромное место, спрятаться и, быть может, помолиться; единственное место, о котором он вспомнил, была деревня Мэригрин. Он заглянул на свою квартиру в Кристминстере и нашел там записку от хозяина с отказом от места. Тогда он собрал вещи и распрощался с городом, доставившим ему столько разочарований, взяв путь на юг, в Уэссекс. Денег у него в кармане не оказалось; свои незначительные сбережения он, к счастью, поместил в один из кристминстерских банков, и они остались нетронутыми. Поэтому добраться до Мэригрин он мог только пешком, а так как дорога туда была неблизкая, что-то около двадцати миль, у него было достаточно времени, чтобы окончательно протрезветь.
К вечеру он дошел до Элфредстона. Здесь он заложил свой жилет и, отойдя мили на две от города, заночевал под стогом сена. На рассвете он встал, вытряс из одежду сенную труху и пошел дальше, вверх по длинной белой дороге к меловым холмам, которые маячили далеко впереди, мимо придорожного столба, которому несколько лет тому назад он вверил свои надежды.
В старую деревушку Мэригрин он попал в час завтрака. Усталый и запыленный, зато с совершенно ясной головой, он присел у колодца и подумал о том, какую жалкую пародию на Христа он собой представляет. Заметив рядом колоду с водой, он умылся и направился к домику своей старой бабки. Он застал ее за завтраком в постели, а прислуживала ей женщина, которая жила у нее.
- Что, остался без работы? - спросила родственница, рассматривая его глубоко запавшими глазами, прикрытыми тяжелыми, словно крышки от горшков, веками; другой причины, объясняющей его убитый вид, не могла найти та, чья жизнь была постоянной борьбой с материальными невзгодами.
- Да, - мрачно ответил Джуд. - Мне думается, я должен немного отдохнуть.
Подкрепившись завтраком, он поднялся в свою прежнюю комнату и лег, по рабочей привычке не раздеваясь, только сняв куртку. Он проспал недолго и проснулся словно в аду. И то действительно был ад - ад от сознания, что все рухнуло, и честолюбивые планы, и любовь. Он вспомнил о той пропасти, в которую пал перед тем как покинуть эти места; она казалась ему тогда бездонной, однако теперешняя была глубже. Тогда были разбиты наружные бастионы его надежд, теперь же была прорвана и вторая линия.
Будь он женщиной, он бы разрыдался от огромного нервного напряжения. Но его мужское достоинство отвергало такое облегчение, он лишь крепче стиснул зубы, и вокруг рта у него легли складки, - совсем как у Лаокоона, - а между бровей появились морщины.
Ветер раскачивал деревья и печально гудел в камине, словно басы органа. Листочки плюща, увившего ограду расположенного по соседству заброшенного кладбища без церкви, больно клевали друг друга, скрипел флюгер новой церкви в стиле викторианской готики, построенной на новом месте. Но слышалось еще среди всех этих звуков какое-то глухое бормотанье, непохожее на ветер. Это был голос. Джуд сразу догадался, в чем дело: в нижней комнате вместе с бабкой молился помощник священника. Джуд вспомнил: бабушка говорила, что он должен прийти. Но вот голоса стихли, и на лестнице послышались шаги. Джуд приподнялся и крикнул:
- Постойте!
Шаги направились к его двери, которая была открыта, и в комнату заглянул человек. Это был молодой священник.
- Вы, наверное, мистер Хайридж? - сказал Джуд. - Моя бабушка часто говорила о вас. Ну а я вот только что вернулся домой, что называется, докатился, хотя когда-то у меня были самые лучшие намерения. А теперь - черная меланхолия, да вдобавок пьянство и всякое такое…
Джуд понемногу раскрыл перед молодым священником свои прежние планы и что он делал для их осуществления, но, сам того не замечая, он больше говорил о своих честолюбивых замыслах, чем о проблемах теологии, хотя честолюбие было ему менее всего свойственно.
- Теперь-то я вижу, какого я свалял дурака, сам во всем виноват, - добавил он в заключение. - Но я ничуть не жалею, что рухнули мои надежды на поступление в университет. И не начал бы все сначала, даже если успех был бы мне обеспечен. Мирской успех меня больше не интересует. Но я чувствую в себе желание делать что-то доброе и горько сожалею о церкви, о том, что потерял возможность стать ее служителем.
Молодой священник, человек в этих краях новый, был глубоко тронут и под конец сказал:
- Если вы действительно чувствуете призвание служить богу, - а на основании нашей беседы я не стал бы утверждать обратное, ибо вы рассуждаете как человек разумный и образованный, - то вы могли бы приобщиться к церкви в качестве лиценциата. Но вы должны решительно покончить с питьем.
- Это далось бы мне легко, если бы только меня поддерживала хоть какая-нибудь надежда.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В МЕЛЧЕСТЕРЕ
И не было девушки, подобной ей.
О жених!
Сафо (Г.-Т. Уортон)
I
Это была новая идея - посвятить себя жизни духовной и альтруистической, столь отличной от жизни мыслителя и честолюбца. Человек может читать проповеди и делать добро ближним и без диплома об окончаний кристминстерского университета по двум специальностям, а приобретя лишь самые элементарные познания. Былое увлечение Джуда, рисовавшего себя в самых смелых своих мечтах епископом, было продиктовано - не нравственным или религиозным порывом, а скорее, мирским честолюбием, облаченным в стихарь. Он сильно подозревал, что его план если и не был таким первоначально, то, во всяком случае, выродился в тот вид всеобщего беспокойства, которое не имело ничего общего с благородными побуждениями и было всего лишь искусственным продуктом цивилизации. В наше время тысячи молодых людей идут той же стезей, пытаясь найти самого себя. Какой-нибудь сластолюбец, который имел жену и пил да ел свое удовольствие, беспечно проводя дни свои в праздности и суете, казался Джуду куда привлекательнее его самого.
Однако пойти в священнослужители без какого-либо духовного образования означало, что за всю свою карьеру ему никак не подняться выше места смиренного помощника священника, прозябающего в глухой деревушке или городских трущобах, но в этом было нечто добродетельное и величественное, возможно - подлинная религиозность и достойный путь искупления для человека, в котором говорит совесть.
Эта новая мысль; явившись по контрасту с прежними его намерениями в столь выгодном свете ободрила Джуда, пребывавшего в унынии и одиночестве, и, можно сказать, в последующие несколько дней нанесла coup de grace его ученой карьере, которой было отдано более десяти лет жизни. Однако он довольно долго бездействовал и ничего не предпринимал ради нового своего замысла. Он брался за разную мелкую работу в окрестных деревнях: ставил и надписывал надгробия, смирясь с тем, что в глазах полудюжины фермеров и крестьян, которые удостаивали его кивком, он - неудачник, пропащий человек.
Живой интерес к новым планам, - а живой интерес для людей одухотворенных и готовых на самопожертвование совершенно необходим, - возник после получения письма Сью с новым почтовым штемпелем. Судя по всему, она была чем-то взволнована и о своих делах писала скупо: сдала какой-то экзамен на королевскую стипендию и собирается поступить в педагогический колледж в Мелчестере, чтобы усовершенствоваться в профессии, избранной ею в какой-то мере под его влиянием. В Мелчестере был богословский колледж; сам Мелчестер был тихим, спокойным городом, по духу своему преимущественно церковным; светские науки и интеллектуальная изощренность были тут не в ходу, зато его альтруизм, возможно, ценился бы тут выше, чем внешний; блеск, которым он не обладал.
Поскольку первое время ему все равно пришлось бы заниматься своим ремеслом и одновременно читать книги по богословию, которыми он в бытность свою в Кристминстере пренебрегал ради усердной зубрежки классиков, то для него и не могло быть ничего лучшего, как найти работу в Мелчестере и приступить к занятиям по этому новому плану. Что своим необычно живым интересом к новому месту он всецело обязан Сью, в то время как она именно сейчас меньше чем когда-либо должна была возбуждать такой интерес, противоречило нравственному закону, и он это понимал. Такую уступку человеческой слабости он делал в надежде, что научится любить Сью лишь как друга и родственницу.
Он полагал, что сумеет так использовать ближайшие годы, чтобы стать священнослужителем в тридцать лет, - этот срок привлекал его потому, что тот, с кого он брал пример, начал проповедовать в Галилее именно в этом возрасте, В таком случае у него оставалось бы много свободного времени для углубленных занятий, и он смог бы откладывать часть заработанных денег с тем, чтобы впоследствии держать экзамены в богословский колледж.
Рождество пришло и ушло, и Сью уехала учиться в мелчестерскую педагогическую школу. В эту пору года устроиться на работу было особенно трудно, и Джуд написал Сью, что хочет отложить свой приезд приблизительно на месяц, когда дни станут длиннее. Она так охотно с ним согласилась, что он пожалел об этой отсрочке, - ясно, что ей нет до него дела, хотя она ни разу не упрекнула его за странное поведение: его ночной визит к ней, а затем молчаливое исчезновение. Она ни словом не обмолвилась и о своих отношениях с Филотсоном.
Но потом от нее вдруг пришло очень взбудораженное письмо. Она так одинока и несчастна, писала она ему. Ей ненавистно место, в котором она живет; здесь хуже, чем в церковной лавке, хуже, чем где бы то ни было. Она чувствует себя всеми покинутой; не может ли он приехать немедленно? Правда, если он приедет, она сможет видеться с ним лишь в определенные часы, так как в школе, куда она попала, очень строгие порядки. Устроиться в эту школу ей посоветовал мистер Филотсон, и она жалеет, что послушалась его.
Очевидно, ухаживание Филотсона оказалось безуспешным, и, хоть это и было неразумно, Джуд обрадовался. Он собрал вещи и отправился в Мелчестер, - уже много месяцев у него не было так легко на душе.
Перевертывая новую страницу жизни, он решил остановиться в гостинице для трезвенников и нашел заведение такого рода неподалеку от вокзала. Подкрепившись, он вышел на улицу, под тусклое зимнее небо, перешел через городской мост и свернул за угол, к Соборной площади. День был туманный, и, став под стенами одного из самых изящных зданий в Англии, он поглядел вверх. Величественное сооружение было видно до самого конька крыши; над ним уходил ввысь суживающийся шпиль, верхушка которого терялась в плывущей мимо него мгле.
Уже начали зажигать фонари, и Джуд пошел в обход здания к западной стороне его. Вокруг лежали глыбы камня, и он счел это добрым знаком, - стало быть, собор реставрируют или производят серьезный ремонт. Полный суеверных представлений, он видел в этом проявление заботы о нем высших сил, чтобы он мог иметь достаточно работы по своему ремеслу в ожидании, пока будет призван к более высокой деятельности.
Он вдруг почувствовал прилив нежности, подумав, как близко от него сейчас девушка с лучистыми глазами, открытым лбом и копной темных волос; девушка с искрящимся взором, иногда дерзко-ласковым и чем-то напоминающим взгляд девушек, виденных им на гравюрах с картин испанской школы. Она была здесь, где-то совсем рядом, в одном из домов напротив.
По усыпанной гравием широкой дорожке он направился туда. Это было старинное здание XV века, в прошлом дворец, а теперь педагогический колледж - готические окна, перед ними двор, отгороженный от улицы стеной. Джуд отворил калитку и подошел к двери, через которую его пропустили лишь после того, как он осведомился о своей кузине. Затем с некоторой осторожностью его ввели в приемную, куда скоро вышла и она.
Несмотря на то что Сью пробыла здесь совсем недолго, она сильно изменилась с последней их встречи. От живости ее не осталось и следа, ее сменили уныние и скованность. Спала с нее и всякая шелуха условностей. Но это была и не та женщина, которая написала ему призывное письмо. Вероятно, она писала тогда в безотчетном порыве, а потом пожалела об этом, вспомнив о его недавнем позоре. Джуд совсем потерялся от волнения.
- Скажи, Сью… ты не считаешь меня… отпетым негодяем… за то, что я пришел к тебе тогда в таком виде… а потом постыдно сбежал?
- О, я старалась не думать так! Ты же мне все рассказал, и я поняла, отчего это. Надеюсь, мне никогда не придется усомниться в твоих достоинствах, бедный мой Джуд. И я так рада, что ты приехал!
На ней было темно-красное платье с кружевным воротничком. Оно было сшито совсем просто и с удивительным изяществом облегало ее тонкую фигуру. Волосы, которые она раньше причесывала по моде, теперь были скручены в тугой узел, да и вообще она производила впечатление человека, скованного суровой дисциплиной; но где-то в глубине ее существа, казалось, светился огонек, который эта дисциплина еще не успела погасить.
Она мило приветствовала его, но Джуд понял, что вряд ли она ждет, чтобы он поцеловал ее иначе, чем по-родственному, как ему того хотелось. Ничто в ее поведении не говорило о том, что она видит или хоть когда-нибудь сможет увидеть в нем своего возлюбленного, после того как узнала его с наихудшей стороны, если б даже он и был вправе притязать на такую роль. Это подстегнуло его растущую решимость рассказать ей о своей неудачной женитьбе - он уже не раз откладывал это признание из страха лишиться радости дружбы с нею.
Сью выбралась погулять с ним по городу, они шли и разговаривали - все больше о пустяках. Джуд сказал, что хотел бы сделать ей какой-нибудь маленький подарок, и тут она со смущением призналась, что ужасно голодна. В колледже их держат впроголодь, поэтому самый желанный подарок для нее сейчас получить сразу и обед, и чай, и ужин. Джуд немедленно повел ее в гостиницу и заказал все, что там могли предложить, - это было не так уж много. Зато здесь им представился чудесный случай побыть наедине, так как в комнате никого не было и они могли говорить свободно.
Она рассказывала ему о школе, о своем трудном житье-бытье, о пестром составе студентов, съехавшихся сюда со всех концов епархии, о том, как ей приходится вставать ни свет ни заря и заниматься при газовом освещении, - и все это с горечью молодости, не привыкшей к суровым ограничениям. А он слушал, хотя думал совсем о другом - о ее отношениях с Филотсоном. Но об этом она как раз не говорила. Когда обед уже близился к концу, Джуд вдруг положил хвою руку на ее руку; она подняла на него глаза, улыбнулась и непринужденно взяла его руку в свою, маленькую и нежную, и стала разглядывать его пальцы, внимательно изучая их, словно то были пальцы перчатки, которую она собиралась купить.
- У тебя огрубелые руки, Джуд, правда? - сказала она.
- Еще бы. И у тебя были бы такие же, если б ты весь день работала молотком и резцом.
- А мне это нравится. Я считаю, что это даже благородно, когда руки мужчины носят следы его ремесла… И все-таки, пожалуй, я рада, что поступила в педагогический колледж. Вот увидишь, какой независимой я стану после двух лет занятий! Надеюсь, что экзамены я сдам хорошо, а потом мистер Филотсон пустит в ход свои связи, чтобы мне дали большую школу.
Наконец-то она коснулась этой темы.
- Я всегда подозревал… вернее, боялся, - начал Джуд, - что он… что он принимает в тебе слишком горячее участие, а может, и собирается на тебе жениться.
- Что за глупости!
- Но ведь он намекал на это, да?
- Если даже и так, какое это имеет значение? Он такой старый!
- Ну, ну, Сью, он вовсе не старик, И я видел, как он…
- Во всяком случае, не целовал меня, уж это точно!
- Нет. Он обнимал тебя за талию.
- А!.. Помню. Но я не ожидала, что он это сделает.
- Ты увиливаешь от ответа, Сью, это нехорошо.
Губы ее задрожали, она чуть прищурилась, как бы отыскивая ответ, на который вынуждал ее этот упрек.
- Я знаю, ты рассердишься, если я скажу тебе все, вот я и не хочу говорить!
- Ну и не надо, милая, - сказал он примирительно. - Собственно, я и права-то никакого не имею об этом спрашивать, да и знать не хочу.
- А я вот возьму и скажу! - воскликнула она со свойственной ей своенравностью. - Знаешь, что я сделала? Я обещала… я обещала выйти за него замуж через два года, когда окончу педагогический колледж и получу диплом. У него такой план: мы возьмем смешанную школу в каком-нибудь большом городе, он будет вести мальчиков, а я - девочек, учителя-супруги часто так делают, и вдвоем мы будем неплохо зарабатывать.
- О, Сью!.. Ну конечно, это очень разумно… Лучше и придумать нельзя…