Роман "Жизнь и творчество композитора Фолтына" - последнее крупное произведение выдающегося чешского писателя Карела Чапека (1890–1938). Безвременная смерть прервала работу Чапека над этим романом, он был издан в незавершенном виде с послесловием жены писателя Ольги Шенпфлуговой, попытавшейся по рассказам мужа передать замысел произведения.
Содержание:
ПРЕДИСЛОВИЕ 1
1 - ОКРУЖНОЙ СУДЬЯ ШИМЕК 1
2 - ПАНИ ИТКА ГУДЦОВА 3
3. - Д-р В.Б. 5
4 - ПАНИ КАРЛА ФОЛТЫНОВА 7
5 - ПРОФ. УН-ТА Д-Р ШТРАУС 10
6 - Д-Р Й. ПЕТРУ 11
7 - ВАША АМБРОЖ 12
8 - Два замечания 15
9 - ЯН ТРОЯН 16
Свидетельство жены автора 18
Примечания 19
Карел Чапек
Жизнь и творчество композитора Фолтына
ПРЕДИСЛОВИЕ
Роман "Жизнь и творчество композитора Фолтына" - последнее крупное произведение выдающегося чешского писателя Карела Чапека (1890–1938). Безвременная смерть прервала работу Чапека над этим романом, он был издан в незавершенном виде с послесловием жены писателя Ольги Шенпфлуговой, попытавшейся по рассказам мужа передать замысел произведения.
Чапек начал работать над своим последним романом осенью 1938 года, сразу же после Мюнхенского сговора, когда западные "союзники" предали Чехословакию. На первый взгляд, может показаться странным, что в месяцы, когда решалась судьба его родины, писатель как бы отходит от острой общественной проблематики, характерной для его антифашистских произведений ("Война с саламандрами", "Мать", "Белая болезнь"). Но для Чапека создание этого романа вовсе не означало уход от современности: писатель затрагивает здесь важнейшие для него вопросы искусства и жизни.
В своем творчестве Чапек не раз задумывался о путях и возможностях познания истины. Эти проблемы стояли в центре его философской трилогии начала 30-х годов,("Гордубал", "Метеор", "Обыкновенная жизнь"). Последний роман Чапека органически связан с трилогией и по замыслу, и по форме, мы и здесь встречаем освещение одних и тех же событий с разных точек зрения. Но писатель, долгое время исходивший из релятивистского представления о "равноценности истин", полагавший, что каждый обладает "своей правдой", теперь, в конце жизни, отдав все силы борьбе с фашизмом, приходит к выводу, что человечеству нужны не только сочувствие и терпимость, но и бескомпромиссный суд.
В образе Бэды Фолтына Чапек безжалостно осудил все, что было ему отвратительно в людях: предательство в любви, в дружбе, в творчестве, ложь и подлость. При этом он имел в виду нечто большее, чем осуждение определенного типа человека: речь шла о моральных принципах, в те трагические дни особенно важных в жизни народа.
Вопросы искусства всегда были неотделимы для Чапека от нравственных и философских проблем, и в этом романе он высказывает свое эстетическое кредо. Писатель очень тонко раскрывает ту мысль, что под пышными лозунгами ультрамодерного искусства часто кроется самовлюбленность мещанина, видящего в творчестве только способ обожествления своего драгоценного "я" во всей его неприглядности. Беззастенчивый эгоист, лжец и ничтожество Фолтын стремится стать композитором или хотя бы прослыть им прежде всего потому, что видит в каждом художнике "сверхчеловека". Этическое содержание романа оказывается, таким образом, неотделимым от эстетических воззрений писателя. В романе нет персонажа, которому автор полностью Передоверил бы свою позитивную программу, но в размышлениях Яна Трояна звучат многие мысли, которые Чапек не раз высказывал в статьях, защищая подлинно peaлистическое, гуманное искусство, "…нет искусства вне добра и зла. Если вам кто-нибудь скажет это - не верьте ему" - эти слова Трояна были особенно близки Чапеку,
Чапек придавал исключительно большое значение роли культуры и искусства в борьбе против того обесчеловечивания человека, которое нес с собою фашизм. Такую роль могло выполнять только искусство высоко объективное и моральное, просветленное прогрессивной мыслью. Поэтому Чапек выступает против субъективизма в искусстве, против декадентского самообожествления художника. Он решительно осуждает в своем последнем произведении подобную этическую и мировоззренческую позицию художника, порочность которой стала для него ясна в годы, когда история потребовала от людей бескомпромиссных "да" или "нет".
И. БЕРНШТЕЙН
1
ОКРУЖНОЙ СУДЬЯ ШИМЕК
Бэду Фольтэна (тогда он, конечно, подписывал свои школьные тетради "Бедржих Фолтын") я узнал, когда мне было лет шестнадцать, В шестом классе меня перевели в ту гимназию, где учился Фолтын, и случай, который так часто изменяет судьбы молодых людей, посадил меня с Фолтыном за одну парту - изрезанную и скрипучую.
Шестиклассника Фолтына я помню очень хорошо, как будто видел его вчера: долговязый подросток с нежной кожей и густыми курчавыми золотисто-каштановыми волосами, на которые он явно возлагал немалые надежды; глаза у него были бледно-голубые, близорукие, навыкате, нос длинный, подбородок резко скошен; он не знал, куда девать свои большие, вечно потные руки, и вообще отличался той смущенной развинченностью, которая характерна для мальчиков в период созревания. Вид у него был такой, будто его оскорбили, а он отвечает на это молчаливым вызывающим презрением.
На первый взгляд он мне не очень понравился, кроме того, я сразу заметил, что в классе он одинок и сам высокомерно сторонится своих однокашников.
Я отнюдь не был блестящим учеником - зато с мрачным ожесточением вел борьбу со школой, с науками, с учителями; невеликий ростом, косолапый и невзрачный мальчишка, я был преисполнен боевого задора и решимости ни за что не поддаваться. Наверно поэтому я вышел из школы весь в шрамах, но зато победителем. Фолтыну пришлось хуже: он страстно мечтал отличиться, но всегда отчаянно терялся; дома он зубрил до умопомрачения, но когда его вызывал учитель, у него начинал трястись подбородок и он не мог вымолвить ни слова и только в волнении глотал слюну, так что кадык на его длинной, слабой шее судорожно дергался. "Садитесь, Фолтын, - цедил учитель почти с отвращением. - Было б лучше, если бы вы вместо своей шевелюры позаботились о математике!" Уничтоженный Фолтын садился на место, глотал слюну, и его водянистые голубые глаза наполнялись слезами; при этом губы его беспрестанно шевелились, словно лишь теперь он находил правильный ответ. Пытаясь скрыть готовые брызнуть слезы, он оскорблено хмурился и напускал на себя надменность, давая понять, что ему в высшей степени безразличны полученный кол, учитель, математика и школа вообще. Наши наставники терпеть его не могли и мучили, как умели. Я жалел его, когда он вот так стоял около меня с трясущимся подбородком и прыгающим кадыком, и даже пробовал подсказывать. Сначала он, бог знает отчего, ужасно оскорбился. "Ты это брось, слышишь? - зашептал он яростно, когда латинист поставил ему тройку с минусом. Глаза его были полны слез. - Мне ни от кого ничего не нужно!" Однако вскоре он привык к тому, что я ему помогаю; он учился более добросовестно, чем я, он был талантлив, честолюбив и чрезвычайно восприимчив, но у него, пожалуй, начисто отсутствовала уверенность в себе; я же хоть ничего толком не знал, зато отличался напористостью. Довольно скоро Фолтын стал вполне на меня полагаться и принимал мои услуги как должное; он смертельно оскорблялся, если я, случалось, не делал за него уроки, - при этом вид у него был такой высокомерный и несчастный, что я едва ли не извинялся за свой проступок. И продолжал ему служить.
Насколько мне известно, родом он из бедной семьи, как и я, отец его служил в канцелярии или где-то в этом роде. Жил он у своей тетушки, старой девы из бывшей местной "знати", на что она существовала, одному богу известно - кажется, сдавала комнату; но как можно просуществовать, сдавая квартиру бедному студенту, ума не приложу. Мне эта тетушка казалась молью, которая питается старыми шерстяными пелеринками и салопами. Своего Бедржичка - так в доме называли племянника - старуха обожала и баловала, насколько возможно при этакой бедности. Бедржичка преследуют, жаловалась она, потому что он гораздо талантливей всех, но когда-нибудь он покажет, какой он способный, и всем будет стыдно! "А мне неинтересно, тетушка, знать, что обо мне думают, - отвечал Фрицек , с болезненной заносчивостью встряхивая своей холеной гривой. - Ежели бы не папенька, я бы давно сбежал из этой дурацкой школы… Я знаю, в чем мое призвание, все у нас просто обомлеют!"
Готовить уроки я приходил к Фрицеку. Жили они в крохотной комнатенке с кухонькой; половину комнаты занимало приятно дребезжавшее пианино - память о том времени, когда тетушка, вся в локонах (это было видно на старой фотографии), разучивала "Молитву девы" и "Вечерние колокольчики". Постепенно, как обычно у мальчишек в переломном возрасте, мы сблизились, составив удивительную парочку: он - длинный, с нежной девичьей кожей, с голубыми глазами, с пышной золотой шевелюрой, и я - коротышка, чернявый, с лохмами, торчащими в разные стороны; в общем, в школе весьма потешались над нашим союзом. Однажды мы сидели у них дома, болтая о разных разностях. Смеркалось, в печке догорал огонь, и у меня прямо щемило сердце от избытка внезапно нахлынувшего безымянного чувства; Фрицек молча приглаживал волосы бледными длинными пальцами. "Подожди минутку", - зашептал он вдруг таинственно и исчез в кухне. Немного погодя он вернулся, одетый в какой-то фиолетовый шелковый сюртучок; выступал Фрицек, будто лунатик, как бы взлетая. Молча поднял он крышку пианино, опустился на стул и начал импровизировать. Я знал, что он учится играть, но импровизация - это для меня было ново. Фрицек играл, переходя от мелодии к мелодии, откинув голову и закрыв глаза, потом вдруг наклонился к самой клавиатуре, будто переломившись, еле слышно касаясь клавиш. По мере того как мелодия крепла, выпрямлялся и он, словно и его поднимало и влекло это forte; потом он вдруг ликующе с силой ударил по клавишам и откинулся назад… И не изменил этой позы, даже когда музыка отзвучала, так и сидел - с бледными глазами, будто вперенными в иной мир, и тяжело, прерывисто дышал.
Я не разбираюсь в музыке. Шарманка может пленить меня так же, как музыка сфер, но что из них лучше, об этом я судить не возьмусь. Музыкальный экстаз Фолтына меня почти испугал, было чего-то немножко стыдно, и в то же время это захватывало. "Замечательно", - признался я. Фрицек очнулся, будто ото сна, провел рукой по лбу и встал.
- Прости, - извинился он, - когда это на меня находит, я не могу… Это сильнее меня.
- А зачем ты надел лиловый пиджак? - вырвалось у меня. Фрицек пожал плечами.
- Я всегда в нем играю. Иначе я не могу творить, понимаешь?
Я ничего не понимал, но все-таки не был уверен, что это не связано каким-то образом с музыкой. Фолтын подошел ко мне и протянул руку.
- Послушай, Шимек, никому ни слова. Это наша тайна.
- Что - "это"? - спросил я недоуменно.
- Что я артист, - зашептал Фолтын. - Ты же знаешь, мальчишки станут смеяться, а учителя обозлятся еще больше. Они и без того видят, что мне наплевать на ученье… Ты не представляешь, как это для меня унизительно - долбить их слова и примеры! Я сижу в классе, а сам слышу музыку, музыку…
- И ты давно понял, что ты артист?
- Давно. Два года назад я попал на концерт… Это было потрясающе! Пианист играл так, что волосы его касались клавиш… И тогда я понял. Постой, - шепнул он таинственно, - потрогай вот здесь, на висках! Чувствуешь?
- Что? - удивился я. Я нащупал только его волосы - густые и курчавые, как шерсть пуделя.
- У меня выпуклые виски. Это означает выдающийся музыкальный талант. Это общеизвестно, - добавил он небрежно. - Так же как и длинные пальцы. Я запросто могу взять десять клавиш. Ты не думай, я уверен, что могу сказать новое слово в искусстве. Уверен, Шимек, я это знаю наверняка…
Я помню все, как будто это было сегодня. В тетушкиной комнате стало темно, лишь по временам темнота озарялась вспышками, когда рыжий уголек проваливался через решетку. Мы сидели, держась за руки, двое бедных потрясенных мальчишек; его рука была противно холодная и влажная, но в ту минуту я крепко сжимал ее, исполненный любви и восторга. "Фрицек, - шептал я, - Фрицек…"
- Называй меня Бэда, - мягко поправил меня Фолтын, - только не в школе, а между нами, хорошо? Это мое артистическое имя: Бэда Фольтэн. Этого никто не должен знать. Бэда Фольтэн, - повторил он с наслаждением. - А какой псевдоним взял бы себе ты?
- Шимон, - отвечал я без колебания. - Бэда, а стихи ты не пишешь?
- Стихи? - протянул он неуверенно. - А почему… Ты пишешь?
- Пишу. - Да, так я выдал то, что уже некоторое время тяжким грузом лежало у меня на сердце. Не думай, Фрицек, будто только у тебя может быть великая тайна. - Пока всего несколько тетрадок, - добавил я скромно.
Фрицек обнял меня за плечи.
- Значит, ты поэт! А я и не предполагал! Шимон, ты мне покажешь?
- Когда-нибудь, - пробормотал я. - А почему ты не пишешь? Фрицек вперил взор в темноту.
- Я? Знаешь, так странно, но иногда я думаю стихами. Начнешь вдруг что-то бормотать про себя, а это, оказывается, стихи. Их даже записать нельзя - не успеваешь, они звучат и струятся сами собой.
Меня это немножко задело - и почему это у него все так легко получается; я выжимал из себя стихи тяжко, прямо-таки обливаясь кровавым потом, грызя ручку и яростно черкая написанное, - видно, потому, что я был упрямый, угрюмый мальчишка-пролетарий - и не было во мне, наверно, истинной божьей благодати. Я никогда не придавал значения моим стихотворным опусам, но в тот момент был просто угнетен сознанием, что у меня, может, вовсе нет никакого таланта, и я занимаюсь пустым рифмоплетством. Теперь я, конечно, понимаю, что это была болезнь роста - .нынешняя молодежь излечивается от нее, занимаясь спортом и становясь циниками, ну, а во времена моей юности спорт не был столь популярен, и наша метаморфоза протекала скорее в области духа и морали; почти полкласса у нас тайно сочиняли стихи. Вскоре я, так же как и другие, оставил это дело, - позднее, правда, я печатал кое-что, но об этом никто уже не помнит, да и сам я забыл. Легко себе представить, какими нескладными и незрелыми были стихи шестиклассника.
- Послушай, вот, например, такие стихи, - отозвался из темноты Фрицек. - "Ты нагая стояла в серебряном хоре берез…"
Даже в темноте я покраснел.
- Ты… видел…
- Видел.
- Где?
- Этого я тебе не скажу. Ее звали… Мануэла. - Он провел рукой по волосам. - Ты понятия не имеешь, Шимон, сколько я уже пережил. Художник должен ужасно много пережить. Я знал стольких женщин…
- Здесь? - выпалил я недоверчиво. Мне это было странно - ведь я знал, как робок Фрицек в общении с людьми.
- Нет, у нас дома. У нас графский замок. Ты знаешь, мой отец - управляющий у графа. Однажды вечером графиня услышала, как я играю прелюдии на рояле… И с тех пор меня стали приглашать в замок. И эти березы - в парке, понимаешь?.. У меня есть свой ключ от калитки… Здесь что! Здесь я и говорить ни с кем не стану!.. Это не наша среда! Там, в замке, есть клавесин, которому двести лет, и я играю на нем; в красной гостиной зажигают свечки в серебряных подсвечниках… Графиня- замечательная музыкантша; обхватит, бывало, руками мою голову… - Фрицек в упоении издал какой-то стон.
- Она красивая? - Вот так, в темноте и на расстоянии, мне все казалось возможным.
- Да, такая зрелая красота, - сказал Фолтын с видом знатока. - Понимаешь, я… учу ее дочку. Она воспитывалась в испанском монастыре…
- Ее зовут Мануэла?
- Нет. Ее зовут Исабель Мария Долорес. Но она еще ребенок, ей шестнадцать, - добавил он с мужской снисходительностью. - Правда, кажется, она в меня влюблена, но, знаешь, я… - он пожал плечами. - Граф мне так доверяет. В общем, это все очень сложно. Я только однажды поцеловал ее, ты не можешь себе представить, какой это огонь… А что! Артист ведь не связан никакими условностями, не так ли? У артиста неограниченные права на жизнь; ведь он творит лишь на основе того, что сам пережил… Это грандиозно - быть артистом, а? Шимон, обещай, что никому не скажешь… о графине, и вообще. Дай честное слово.
- Честное слово!
Его рука, еще более влажная и холодная, чем обычно, дрожала, выдавая его возбуждение.
- И если хочешь знать… если хочешь знать, графиня уже подарила мне свою любовь. Ты поэт, Шимон, ты поймешь… Ты тоже плюешь на предрассудки, да? Если бы ты видел, как прекрасна Изабелла! Ты не знаешь моей второй жизни, Шимон, ты меня знаешь только по школе, но сказать по правде, я… я живу как артист, понимаешь? Безумно, безудержно… каждым своим нервом. - При этом он судорожно сжимал и разжимал свои большие мальчишечьи кулаки, как будто что-то захватывая. Я был в смятении; мне хотелось верить всему, что есть романтического в мире, но мучительное чувство чего-то неестественного и нереального не покидало меня; и мне было очень стыдно за то, что у меня явно недостает фантазии и дружеского доверия.
- Рассказывай дальше, - буркнул я мрачно.
- Знаешь, - заикаясь, как в лихорадке, проговорил Фрицек, - вдохновение приходит ко мне чаще всего после больших потрясений. Источник творчества - великая любовь или великий грех. Это тоже часть искусства - тебе тоже это знакомо, да? Когда-нибудь ты расскажешь, что ты пережил… как поэт. Но музыка - это еще больше, чем поэзия, музыка - это… это нечто неуловимое в нас, понимаешь? Знаешь, Шимон, я дионисийская натура. Я… погоди, - сказал он вдруг совсем другим голосом, - тетка идет.
Старая дева открыла дверь и вошла с зажженной свечой.
- Мальчики, что вы тут сидите в темноте?
- Мы просто повторяем историю, - промямлил Фрицек, близоруко моргая на ярком свету. Своей длинной белой шеей и резко скошенным подбородком он вдруг напомнил мне обиженную гусыню.