- Ведь он не умер, - часто говорила она Элизабет. - Когда-нибудь он вернётся, и наутро всё будет, как всегда. К тому времени, когда он вернётся, я забуду его. Вы знаете, - с гордостью говорила она, - отец хочет, чтобы я вернулась домой, но я не поеду. Я буду ждать Хуанито, ведь он приедет сюда.
И она снова и снова спрашивала Джозефа о планах Хуанито:
- Вы думаете, он вернётся? Вы уверены?
Джозеф всегда серьёзно отвечал:
- Он говорил, что вернётся.
- Но когда, когда, как вы думаете?
- Через год, может быть, через два. Ему надо переждать.
И она опять обращалась к Элизабет:
- Наверное, малыш уже сможет ходить, когда он вернётся.
Новая жизнь захватила Элизабет, и от соприкосновения с ней она менялась.
В течение двух недель она, нахмурив брови, ходила по своему новому дому, тщательно рассматривала всё и составляла список мебели и утвари, которую следовало заказать в Монтерее. Домашние заботы вскоре изгнали из её памяти вечер, проведённый с Рамой. Лишь иногда ночью, просыпаясь от холода и страха, она испытывала ощущение, что в постели рядом с ней лежит мраморная статуя, и трогала руку Джозефа, чтобы убедиться в том, что рука - тёплая. Рама была права. Дверь, открытая в ту ночь, теперь была закрыта. В разговорах, которые вела Рама, то её внутреннее состояние больше не присутствовало. Рама была очень тактичной, она смогла показать способы ведения домашнего хозяйства без видимой критики того, что делала Элизабет.
Когда привезли всю мебель из орехового дерева и все чайные сервизы, когда всё: вешалка с хрустальными зеркалами, небольшие кресла-качалки, широкая кленовая кровать и высокое бюро - было расставлено и развешено, в гостиной установили сияющую герметичную печь с чёрной окраской по бокам и никелированной полировкой на серебряных частях. После того, как всё было сделано, из глаз Элизабет исчезла тревога, а её брови перестали хмуриться. Она даже стала напевать испанские песни, которым научилась в Монтерее. Когда к ней приходила работать Элис, они пели эти песни вместе.
Каждое утро Рама, знавшая уйму всяких тайн, приходила посекретничать. Она рассказывала о том, что касалось замужества и о чём Элизабет, выросшая без матери, не знала. Она рассказывала о том, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что - чтобы родилась девочка. Методы были хотя и не стопроцентными, но достаточно правдоподобными. Иногда они не приносили желаемого результата, но и не приносили такого вреда, чтобы их не попробовать; Рама знала сотню случаев, когда они были успешными. Элис тоже слушала, а однажды сказала:
- Неправильно. У нас делают по-другому.
И Элис рассказала о том, что нужно сделать, чтобы цыплёнок не трепыхался, когда у него отрубают голову.
- Во-первых, нарисуйте на земле крест, - пояснила Элис.
- А когда отрубили голову, положите цыплёнка прямо на крест, и он никогда не будет трепыхаться, потому что этот знак - святой.
Позднее Рама попробовала сделать так, поняла, что это - правда, и с тех пор стала гораздо более терпимой к католикам, чем раньше.
То было славное время, исполненное тайн и ритуалов. Элизабет наблюдала за тем, как Рама готовит приправу к тушёному мясу. Сняв пробу, она причмокивала, а глаза её строго вопрошали: "Так ли уж всё хорошо? Да нет, не совсем". Всё, что ни приготовила бы Рама, было так хорошо, как и должно было быть.
По средам Рама, окружённая целой толпой детей, которые должны были быть хорошими, приходила с большой корзиной белья для штопки. Элис, Рама и Элизабет садились по углам воображаемого треугольника и, осмотрев подставки для штопки, доставали носки. В центре треугольника садились хорошие дети. (Плохим дома делать было нечего, так как Рама знала, что безделье - наказание для ребёнка). Потом Рама стала рассказывать истории, а через некоторое время и Элис, набравшись храбрости, принялась толковать о всяких сверхъестественных случаях. Однажды в ночных сумерках её отец видел огненного козла, перебегавшего через долину Кармел. Элис знала также не менее пятидесяти историй о духах, действие которых происходило не где-то далеко, а рядом, в Нуэстра-Сеньора. Она рассказывала о том, как вечером Дня Всех Святых семейству Вальдес явилась их страшно кашляющая прапрабабушка, и о том, как лейтенант-полковник Мёрфи, убитый толпой жутких яки, возвращавшихся в Мексику, ехал через долину с дырой в груди, показывающей, что у него нет сердца. Элис думала, что сердце съели яки. Всё это было правдой, в чём можно было удостовериться. Когда она рассказывала про такое, глаза её расширялись от страха. И ночью детям только и приходилось повторять: "У него не было сердца", или: "А старушка ка-ак закашляет", чтобы не завизжать от ужаса. Элизабет рассказала несколько историй, которые слышала от матери, сказки о шотландских феях, где всегда искали золото и прослеживалась мысль о том, что иногда полезно трудиться. Они были занятными, но не имели эффекта историй Рамы или Элис, потому что происходили давным-давно в далёкой стране, которая сама по себе была чуть более реальна, чем чудеса. А вот к месту, где раз в три месяца проезжал лейтенант-полковник Мёрфи, можно было спуститься по дороге, и Элис бралась проводить до каньона, где каждую ночь разгуливают, покачиваясь, фонари, которые никто не держит.
То было славное время, и Элизабет была очень счастлива. Джозеф много не разговаривал, но не было случая, когда, прощаясь, он не протянул бы руки, чтобы приласкать её, и не было случая, когда, глядя на него, она не видела бы его лица, расплывшегося в медленной спокойной улыбке, которая наполняла её теплом и счастьем. Казалось, он никогда не засыпал полностью, ибо, в какое бы время ночи она, проснувшись, не протянула к нему ищущую руку, он немедленно брал эту руку в свои ладони. За последние месяцы её груди набухли, а в глазах появилась тщательно скрываемая тайна.
То было время беспокойного ожидания, ведь зима приближалась, а у Элис должен был родиться ребёнок.
Дом Бенджи теперь был свободен. Двое новых возчиков-мексиканцев переселились в него из сарая. Томас поймал в горах медвежонка-гризли и попытался приручить его, правда, без особого успеха. "Он больше похож на человека, чем на зверя, - сказал Томас. - Учиться не хочет". И хотя почти каждый раз, когда Томас проходил мимо, медвежонок бросался на него, ему было приятно, потому что все говорили, что в горах Прибрежного хребта гризли не водятся.
Бартон внутренне готовился к поездке в сезонный лагерь для совместных молитв, где планировал провести следующее лето. Он уже предвкушал наплыв положительных эмоций, которые должен был получить там. Размышляя о том времени, когда он, исповедовавшись в грехах перед собранием, вновь обретёт Христа, Бартон пытался найти внутри себя хоть какое-то оправдание. "Вечером ты сможешь ходить в дом общины, - говорил он своей жене. - Каждый вечер в доме общины люди будут петь и есть мороженое. Мы возьмём палатку и останемся там на месяц, может быть, на два". С растущим удовлетворением он видел, как благодарит проповедников за их приглашение.
15
Было начало ноября, когда пошёл дождь. Каждый день с утра Джозеф внимательно разглядывал небо, изучая медленно плывущие облака, а вечером наблюдал за тем, как, окрашивая небо в красный цвет, заходит солнце. Размышлял он обо всём этом в духе детских стишков о приметах погоды:
Зорька красная с утра -
Всех наверх свистать пора.
Ну, а если вечером -
Волноваться нечего,
или немного по-другому:
Зорька красная с утра -
Дождик льёт, как из ведра.
Ну, а если вечером -
Зной идёт навстречу нам.
Гораздо чаще, чем на часы, он смотрел на барометр и, когда стрелка поползла вниз, был весьма доволен. Выйдя во двор, он шёпотом сообщал дереву: "Через несколько дней пойдёт дождь. Он смоет пыль с листьев".
Как-то раз он подстрелил ястребка и повесил его вниз головой среди ветвей дуба. И тут же стал проверять, надёжно ли укрыты куры.
Томас посмеялся над ним:
- Да не сделаешь ты так, чтобы он пошёл скорее! Ты же видишь шкалу. Будешь слишком нервничать - прогонишь дождь. - И добавил:
- Утром я собираюсь зарезать поросёнка.
- Я подвешу распорку на дубе возле моего дома, чтобы можно было повесить его там, - сказал Джозеф. - Ведь Рама будет делать колбасу?
Когда Элизабет проснулась, поросёнок пронзительно визжал, а Рама собирала в подойник льющуюся у него из горла кровь. Они не спешили, поэтому бока и окорока оказались в новой кирпичной коптильне незадолго до того, как начался дождь. Всё сделалось неподвижным. Юго-западный ветер, яростно дувший с океана, развернул тучи, они, раздвинувшись, опустились, скрыв вершины гор, и тяжёлые капли упали на землю. Дети, собравшись в доме Рамы, выглядывали в окно. Бартон возносил благодарственные молитвы, помогая делать это и своей жене, несмотря на то, что она себя плохо чувствовала. Томас ушёл в сарай и, усевшись на перекладину яслей, слушал, как дождь стучит по крышам. Кучи сена, согретого на склонах холмов летним солнцем, были ещё тёплыми. Лошади беспокойно переступали ногами; натягивая недоуздки, они пытались вдохнуть воздух, поступавший через маленькие выгребные оконца.
Когда начался дождь, Джозеф встал под дубом. Он помазал кору кровью поросёнка, тёмной и блестящей. Элизабет закричала ему с крыльца:
- Дождь пошёл! Ты намокнешь!
Он повернул к ней улыбающееся лицо.
- Я сухой! - крикнул он. - Хочу намокнуть!
Он смотрел, как с глухим шумом, поднимая невысокими столбиками пыль, падают первые крупные дождинки; как, подобно зёрнышкам перца, осыпаются на поверхность земли тёмные капли. Стена дождя стала густой, плотной, и свежий ветер, подкашивая, заваливал её. Резкий запах сырой пыли распространился вокруг, а потом началась первая настоящая гроза, очищающая воздух, барабанящая по крышам, срывающая с деревьев мокрые листья. Земля потемнела, по двору побежали ручейки. Джозеф стоял, высоко подняв голову, в то время, как дождь хлестал по его щекам и векам, вода стекала по бороде за ворот рубахи, а вся одежда тяжело висла на теле. Он долго стоял под дождём, чтобы убедиться, что гроза разошлась не на шутку.
Элизабет снова позвала его:
- Джозеф, ты простудишься!
- Никакой простуды, - сказал он. - Только здоровье.
- У тебя на голове скоро трава начнёт расти. Джозеф, иди, здесь тепло. Иди, переоденься.
Но он оставался под дождём, и только потоки воды, достигшие дуба, заставили его уйти.
- Хороший будет год, - сказал он. - Ручьи в каньоне разольются ещё до дня Благодарения.
Поставив мясо тушиться на кухонную плиту, Элизабет уселась в глубокое кожаное кресло. Когда он вошёл, она рассмеялась, почувствовав ту радость, которая сразу же разлилась вокруг.
- Ну вот, с тебя капает на пол, такой чистый пол.
- Знаю, - сказал он. Он ощутил такой прилив любви к Элизабет и всему окружающему миру, что быстрыми шагами прошёл через комнату и мокрой рукой коснулся её волос, словно благословляя.
- Джозеф, с тебя капает мне на шею.
- Знаю, - сказал он.
- Джозеф, какая у тебя рука холодная. Когда я проходила конфирмацию, епископ положил руку мне на голову, как ты сейчас, и рука у него была холодной. По моей спине пробежал холодок. Я подумала, что там был Святой Дух, - довольная, она улыбнулась. - Мы потом говорили про это, и все другие девочки сказали, что там был Святой Дух. Так давно это было.
В своих мыслях она вернулась туда, и посредине длинной и узкой воображаемой полосы времени пролёг белый проход в горах, даже он был внутри этой полосы дорогой назад.
- Через две недели вырастет трава, - сказал он.
- Джозеф, на свете нет ничего более неприятного, чем мокрая борода. Сухая одежда лежит на кровати, дорогой.
Весь вечер он просидел в кресле-качалке у окна. Украдкой бросая взгляды на его лицо, Элизабет видела, как он с тревогой хмурил брови, когда дождь стихал, и, вполне довольный, улыбался, когда он становился сильнее, чем прежде. Поздно вечером к ним зашёл Томас, который долго топтался на крыльце, вытирая ноги.
- Всё в порядке, - сказал Джозеф.
- Ну, да. Завтра надо будет прорыть несколько канавок. Загон для скота - под водой. Надо будет её отвести.
- В этой воде - удобрения, Том. Давай сольём её туда, где у нас растут овощи.
Дождь шёл неделю, иногда превращаясь в туман, а потом лил снова. Дождинки пригибали к земле старые, умершие стебли травы, и через несколько дней крошечные, подобные дротикам, ростки устремлялись ввысь. Река, грохочущая у западных холмов, затопила ивы и ворчала среди валунов. Из всех мелких впадин и изгибов на поверхности холмов, половодьем вливаясь в реку, стекала вода. Водные потоки, увеличившись в объёме, затопили все овраги.
Детям надоело играть в помещениях ещё до того, как всё это произошло; они докучали Раме, которой приходилось думать над тем, как развлечь их. Женщины стали жаловаться на то, что бельё, повешенное на кухне, плохо сохнет. Джозеф, надев дождевик, проводил целые дни в окрестностях фермы; теперь он заглубил смотровые шурфы, чтобы видеть, насколько почва пропиталась влагой, и прогуливался вдоль берега реки, разглядывая заросли, брёвна и сучья, как поплавки качавшиеся на поверхности воды. Ночью он спал некрепко, прислушиваясь к дождю, или дремал, просыпаясь только тогда, когда дождь стихал.
А потом, однажды утром, небо очистилось, и засветило тёплое солнце. Промытый воздух был приятен и чист, а все листья на дубах блестели, как полированные. Появилась трава; на дальних холмах можно было наблюдать всё богатство её цветовых оттенков, и крошечные стрелы, тёмно-синие на расстоянии, которые неровным рядком пробивались из грязи, оказывались зелёными, если взять их в руки.
Дети, словно зверьки выпущенные из клетки на волю, предались своим играм с таким неистовством, что их пришлось отправить в постель.
Джозеф вынес плуг и вспахал почву на огороде, Томас прошёлся по нему бороной, а Бартон вскопал грядки. Они словно выстроились в очередь, где каждый стремился приложить руки к делу. Даже дети просили разрешения бросить по комку грязной земли для редиски и моркови. Редиска выросла очень быстро, а с посадками моркови надо было подождать, потому что они требовали хорошего ухода. Всё это время трава шла в рост. Стреловидные ростки превращались в травинки, у основания каждой из которых тотчас возникала еще одна такая же. Вершины и склоны холмов вновь приобрели мягкие, плавные и чувственные очертания, а шалфей утратил свою тёмную строгость. Из всей округи только поляна, окружённая соснами, не изменила своего облика.
Прошёл день Благодарения с обильными угощениями, и к Рождеству трава поднялась уже до лодыжек.
Как-то вечером на дворе фермы появился старый мексиканец-коробейник с тюком, полным просто замечательного товара - иголками, булавками, небольшими кусками воска, бумажными иконками, коробкой резинок, гармониками и красно-зелёными шариками из гофрированной бумаги. Старый, сгорбившийся, он принёс только небольшие вещи. Развязав свой тюк на крыльце перед входом в дом Элизабет, он с извиняющейся улыбкой отступил чуть назад, снова и снова поворачивая в руках упаковку с булавками, чтобы наилучшим образом продемонстрировать их достоинства, или, мягко указывая пальцем на резинки, чтобы привлечь внимание собравшихся женщин.
Джозеф, через дверной проём сарая увидевший это сборище, вышел наружу поразмяться. Завидев его, старик снял свою рваную шляпу.
- Buenas tardes, senor, - сказал он.
- Tardes, - сказал Джозеф.
Коробейник крайне смущённо улыбался.
- Вы меня не помните, сеньор?
Джозеф пристально всмотрелся в загорелое продолговатое лицо.
- Думаю, что нет.
- Как-то раз, - сказал старик, - вы ехали по дороге в Нуэстра-Сеньора. Я подумал, что вы собираетесь на охоту, и попросил кусочек оленины.
- Да-да, - медленно промолвил Джозеф. - Теперь вспоминаю. Ты - Старый Хуан.
Коробейник, как старая птица, дёрнул головой.
- А потом, сеньор, потом мы говорили о фиесте. Я обошёл всю округу от Сан-Луис-Обиспо. Вы уже устраивали фиесту, сеньор?
Глаза Джозефа радостно расширились.
- Her, но я собираюсь. Когда для этого будет подходящее время, Старый Хуан?
Сознавая, какая большая честь ему выпала, коробейник развёл руками и вытянул шею.
- Здесь, сеньор, любое время - подходящее. Но есть дни, когда это сделать лучше всего - Natividad, Рождество.
- Нет, - сказал Джозеф, - слишком скоро. Времени не хватит.
- Тогда на Новый год, сеньор. Это лучшее время, потому что тогда все счастливы и ждут фиесты.
- Годится! - воскликнул Джозеф. - На Новый год мы её и устроим.
- Мой зять играет на гитаре, сеньор.
- Пусть тоже приходит. Кого мне пригласить, Старый Хуан?
- Пригласить? - взгляд старика был полон изумления. - Никого не надо "приглашать", сеньор. Когда я буду возвращаться в Нуэстра-Сеньора, я скажу, что на Новый год вы устраиваете фиесту, и люди придут. Может быть, приедет священник, он привезёт алтарь в перемётных сумах и отслужит мессу. Вот будет здорово!
Посмотрев на дерево, Джозеф рассмеялся.
- И от этого трава будет лучше расти, - сказал он.
16
На следующий день после Рождества Марта, старшая из девочек Рамы, сильно напугала других детей.
- На фиесту будет дождь, - сообщила она, а поскольку она была старше остальных, ребёнком вдумчивым и нелегкомысленным, использовавшим в отношениях с другими детьми свой возраст и свою серьёзность, как кнут, все поверили ей, и не думали о фиесте ничего хорошего.
Трава росла всё гуще. За то недолгое время, пока стояла тёплая погода, её новые ростки возникали с небывалой быстротой, а на полях появилось несметное количество грибов, включая дождевики и поганки. Дети приносили грибы корзинами, и Рама жарила их на сковородке, куда клала серебряную ложку, чтобы проверить, не ядовиты ли они. Она утверждала, что серебро потемнеет, если попадётся поганка.
За два дня до Нового года на дороге появился Старый Хуан со своим зятем, бесхитростно улыбающимся парнем-мексиканцем, шагавшим за ним след-в-след, ибо зятю, Мануэлю, не хотелось даже утруждать себя мыслями о том, как обойти канаву. Оба они остановились перед крыльцом Джозефа, прижав к груди свои шляпы. Подобно тому, как щенок подражает всем движениям взрослой собаки, Мануэль повторял всё, что делал Старый Хуан.
- Он играет на гитаре, - сказал Старый Хуан, и в доказательство его слов Мануэль передвинул из-за спины разбитый инструмент и с гордостью продемонстрировал его.
- Я рассказал про фиесту, - продолжал Старый Хуан. - Люди придут, будет не меньше четырёх гитар, сеньор, придёт отец Анхело и (в этом-то и заключалось самое главное) отслужит мессу прямо здесь! А я, - сказал он с гордостью, - должен буду собрать алтарь. Так сказал отец Анхело.
Глаза Бартона померкли.
- Джозеф, тебе ведь не нужно этого, ни из-за нашего ранчо, ни ради той репутации, которую мы всегда должны хранить?
Но Джозеф улыбался вполне довольно.
- Они - наши соседи, Бартон, и я не собираюсь обращать их в другую веру.